Cremate me after you cum on my lips

Он прячется в душной темноте, пахнущей пылью, шумящей в ушах гулом вентиляторов, касающейся лица сухими тонкими нитями паутины. Освальд думает, что никогда не привыкнет к этому контрасту, к переходу из ярко освещённого, наполненного смехом и стеклянным звоном клуба в тихие, обжитые только тенями и пауками коридоры. Темнота здесь слепит, всасывает в себя каждый вдох, растворяет, заставляя напряжённо прислушиваться и вглядываться, а недвижимый воздух становится всё суше и горячее. В каждом углу видятся тусклые блики на пистолетном дуле, и Освальд съёживается, несмотря на жару, ожидая того момента, когда тишина разлетится осколками от звука выстрела, но ничего не происходит. Пока ничего. Освальд ненавидит это место, но возвращается сюда раз за разом. Он ждёт где-то глубоко в удушливо пахнущих старой побелкой коридорах, обманчиво безмолвных. Время замирает, и он даже приблизительно не может сказать, как долго ему приходится стоять там, ощущая сбегающие по спине струйки пота. Жара здесь нарастает постепенно; как огонь нечаянно опрокинутой свечи, она разрастается, заполняет собой всё больше места, и когда-то безобидный огонёк на фитильке превращается в ревущий, бушующий пожар. Больная нога немеет от неподвижности, носоглотка пересыхает. Это единственное место в городе, где нас не найдут, говорил он, и Освальд верил ему тогда и верит сейчас — кому ещё верить, если не ему? Поэтому он возвращается. Это стоит того, стоит всех минут, кажущихся часами. Он всегда приходит, рано или поздно. Освальд слышит его шаги и выпрямляется, глубоко вдыхая затхлый воздух. Рубашка неприятно липнет к телу, но он не обращает внимания, ловя отражающееся от стен эхо его поступи. Он уже успел выучить ритм его шагов, шорохи ткани, даже, казалось, стук сердца, пульсирующий сейчас в ушах — его собственного или чужого? Они находят друг друга молча, способные только слышать друг друга, шаря перед собой вытянутыми руками и задевая пальцами обломки сломанной мебели и чешуйки отваливающейся штукатурки — зверь чует зверя, слепой ведёт слепого... И наконец пальцы нащупывают тёплое, живое, настоящее. Освальд впивается пальцами в его плечи, тянется к его лицу, перебирает короткие и жёсткие волосы; он знает, что они светлые, но в темноте они не имеют цвета. Он наконец рядом, и тени в углах отступают, и их шипение отдаётся в проржавевших трубах, а невидимые когти скребут пол, и этот звук похож на шорох паучьих лапок. Тени ждут того момента, когда он опять останется в одиночестве, но это будет после, позже, не сейчас. - Джим, - Освальд боится говорить в полный голос и потому едва шепчет. Он касается всего, до чего может дотянуться, трогает, сжимает, поглаживает, как пропустивший в тяжёлой дрёме сотни лун коматозник, жаждущий напитать онемевшее высохшее тело чужим теплом. Джим придерживает его за пояс, и Освальд тревожится, что ему неприятно происходящее, но не находит в себе сил остановится. Джим не отталкивает его, но и не хочет видеть его лица, не хочет видеть то, зачем приходит сюда. Освальду всё равно. Он наигрался с шершавой тканью костюма, с гладкими пуговицами на рубашке и очень осторожно начинает расстёгивать их, желая добраться до скрывающейся под одеждой чуть влажной кожи. Освальд дотрагивается губами до того места на шее, где бьётся пульс — как прикосновение к трепещущим крыльям мотылька — обводит кончиком указательного пальца твердеющие от прикосновения соски и смачивает их слюной. Джим стискивает его плечи и недовольно шипит: - Хватит уже меня слюнявить. Иногда Освальд жалеет, что они вынуждены прятаться в темноте, точно два беспокойных призрака, которых солнечный свет превратит в полупрозрачную дымку. Жалеет, но не говорит вслух, боясь потерять даже эти слепые мгновения, утекающие сквозь пальцы, как дождевая вода. Освальд благодарен Джиму хотя бы за них, гораздо больше, чем за собственную жизнь. Опуститься на колени для него — не самая простая задача, и каждое движение отдаётся в ноге болезненным эхом. Освальд прижимается лицом к паху Джима, горящим лбом к прохладной пряжке ремня, трётся и ласкается, как кошка, в очередной раз испытывая терпение детектива. Он скрипит зубами и стискивает в кулаке его лёгкие и тонкие, как нити чёрной паутины волосы, и Освальд с сожалением прекращает игру. Судя по ритму дыхания Джима, он либо зол, либо возбуждён. Или же всё вместе. Он явно хочет закончить всё побыстрее и расстёгивает ремень, с трудом управляясь с пряжкой дрожащими пальцами. Освальд осторожно прикусывает зубами язычок молнии на его брюках и тянет его вниз, высвобождая уже напряжённый член. Джим до боли стискивает в ладонях его голову, расслабляясь только тогда, когда Освальд обхватывает губами головку члена, собирая с неё языком капли прозрачной терпкой смазки. Он осторожно обхватывает его рукой у основания, предварительно пробежавшись пальцами по тугим яичкам, и всасывает головку внутрь, втягивая щёки, прежде чем протолкнуть её глубже в горло. Его неприятно пощипывает, но он не останавливается, пока губы не касаются его сжимающих основание члена пальцев. Освальд подавляет в себе позыв закашляться, даёт члену выскользнуть изо рта, проводит по его скользкому стволу рукой раз, другой, третий, ощущая на нём каждую набухшую вену, и снова заглатывает его, обведя языком уздечку. Тишина наполняется новыми звуками, влажными и кажущимися непростительно громкими; учащённым дыханием и бешеным стуком сердец. Освальду хочется, чтобы это длилось много, много дольше, чтобы он мог ещё изучить тело Джима, которое ни разу не видел, но на ощупь знал лучше, чем своё, но всё заканчивается, как всегда, неожиданно, и по языку разливается знакомый солоноватый вкус, а из уголка рта сбегает струйка липкой спермы, обжигающей губы, как жидкий огонь. После оргазма Джим замирает, покачиваясь из стороны в сторону, словно не в силах стоять на ногах, и Освальд, пользуясь моментом, прижимает его к стене, поддерживая его одной рукой и оставляя на лице и шее быстрые поцелуи, опасаясь, что такого шанса больше не представится. Другой рукой он обхватывает свой член, напряжённый до боли, и ему хватает всего нескольких движений, чтобы кончить вслед за Джимом. Освальд чувствует, как тот передёргивается от отвращения, когда сперма попадает на его живот. Он успевает украсть последний поцелуй — губы в губы — прежде чем Джим отталкивает его и начинает одеваться, всё ещё не восстановив до конца дыхание. - Не знаю, кто тут кому делает одолжение, - бормочет он, заправляя рубашку под ремень. - Друзья ничего не должны друг другу, - напоминает ему Освальд с невидимой улыбкой, опираясь спиной на стену и прикрыв глаза. Тело звенит, и в голове царит приятная пустота. - Ты можешь не приходить, если не хочешь. Джим некоторое время молча стоит на месте, затем медленно поворачивается и уходит. Эхо его шагов вторит ударам сердца. Духота в коридорах становится едва выносимой, наполняет лёгкие огнём с каждым вдохом. - Но ты придёшь снова, - шепчет Освальд и зажмуривается, переходя из одной темноты в другую. Жар тела Джима, который он до сих пор ощущает, и его собственного разгорается всё сильнее, грозя поглотить его, как пламя в стальной печи крематория. - Снова и снова...