Красный самурай

Кацусиро мотыльком летит на свет. Комбею нет нужды проверять, он знает, что мальчишка пойдет вслед за красным самураем, не сможет не пойти, он ослеплен чужим сиянием. Вот только Кацусиро за молодостью лет пока что невдомек – это не огонь, не теплый желтый отсвет лампад, не даже язычок свечи. Свет красного самурая – блик, пойманный холодной сталью. Безжизненный, прекрасный. Не тот, что ищет Кацусиро. Но тот, что по душе Комбею – самураю с глазами мертвеца. Под ногой Кацусиро трещит сухая ветка, Кюдзо вскидывается мгновенно – сталь щекочет нежное горло. – Ты что, умереть хочешь? – тихо и вкрадчиво, словно шелест змеиной шкуры о камни. – Я только хотел сказать… вы удивительный человек! Простите, что потревожил вас! – высокий мальчишеский голос звенит, рассеиваясь в густой листве. Кацусиро убегает так спешно, что потревоженные птицы разлетаются черными брызгами туши по малиновому закатному небу. Они остаются вдвоем. – Самурай, – качает головой Комбей, показываясь из-за широкого древесного ствола. Кюдзо прячет оружие, откидывает голову, упираясь затылком в шершавую кору. Застегнутый наглухо, непроницаемый и холодный, он смотрит спокойно, почти равнодушно. – Ты ничего не ел с самой битвы, – Комбей протягивает теплую даже через ткань перчатки чашу с густой жидкостью. – Это… – Еда светлячков, я знаю, – Кюдзо не делает попыток взять чашу и Комбей ставит ее на землю между ними. Кюдзо чуть щурит свои винные глаза, дышит спокойно, бесшумно, но Комбей знает – чужое тело, словно сжатая пружина, только и ждет повода, чтобы взвиться в воздух и обагрить траву дымящейся кровью. – Ждать осталось недолго, – говорит Комбей, опускаясь на землю. – Я знаю. – Жаль, что мы встретились так поздно. Я слишком стар, чтобы показать тебе истинное упоение битвой. – Комбей сцепляет пальцы в замок, ткань перчаток мнется, идет складками. – Если бы мы встретились раньше, я был бы слишком юн, – помолчав, говорит Кюдзо. Комбей смотрит в его лицо, так внимательно, словно видит впервые: узкое, белое, с маленьким, капризно изогнутым ртом и раскосыми глазами цвета тлеющих углей. Некрасивый, но броский. Кюдзо стоило бы родиться во времена Комбея, тогда еще самураи были в цене. Какая жалость. – Нас не шесть, нас семь... Семь самураев, семь Богов Риса. Ты идешь в бой, Кюдзо, – губы Комбея трогает грустная улыбка. – Возможно, в свой последний бой. Красные глаза смотрят с недоверием, линия губ смягчается, и некрасивое узкое лицо в секунду преображается. Он не просто молод, этот Кюдзо, он юн – еда ли многим старше Кацусиро, вдруг понимает Комбей и от этого знания что-то внутри сдавливает, мешая дышать. Мир полон тайн, а судьба не лишена чувства юмора: лучший из самураев, встреченный им уже на склоне лет – омега. Но может в этом и есть особый смысл? Сейчас, когда похоть не лишает рассудка как прежде, сейчас, когда он преодолел и радость и отчаяние. – Я буду сражаться в отдалении ото всех. Механические самураи пахнут топливом и маслом, всюду будут взрывы, запах не должен отвлечь вас. Мы выиграем эту битву… – Кюдзо осекается и разом бледнеет. Тонкие брови сходятся на переносице, пальцы сжимаются в кулаки так, что сквозь тонкую кожу отчетливо проступают белые абрисы суставов. – Что слу… – Комбей не успевает договорить, ветер, подувший с востока на запад, доносит ответ, и он на инстинктах вдыхает так глубоко, как только может. Началось. Кюдзо закрывает глаза, сглатывает, отчего острый выступ кадыка ходит по бледной шее, сдвигает колени, а потом вдруг действует так быстро, что его движения смазываются – только мелькает красная и черная ткани. Теперь в его руках – плоская коробка, некогда матовая, темно-синяя, но сейчас побелевшая от паутины трещин в пластике. Кюдзо щелкает замком крышки, прилагает усилие и та неохотно откидывается назад. Внутри дюжина углублений и узкий металлический шприц, вся обивка коробки испачкана пленкой от разлитой и высохшей жидкости, поблескивает стеклянное крошево, и только самая крайняя ампула цела. Кюдзо скупым, явно привычным жестом закатывает рукав плаща и водолазки, перевязывает руку жгутом, вытащенным из кармана, несколько раз с силой сжимает кулак, отчего на предплечье вздувается сеть синеватых вен. Сгиб локтя бледно-лиловый от сходящих синяков, но Кюдзо не медлит ни секунды – с первого раза попадает в вену – полупрозрачная жидкость окрашивается алым, – и выжимает поршень шприца плавным движением. Комбей старается не смотреть на белую руку, на запрокинутую шею, он прижимает подол плаща к носу и дышит сквозь слои ткани, но это не помогает: сладковатый, терпкий запах проникает, кажется, в саму его суть. Он уже так давно не видел омег, что и забыл, каково это – терять себя от одного лишь вида, от одного лишь запаха. Только иногда, еще в Когаке, он ловил в воздухе тонкий аромат доносившийся из окон, но тут же сворачивал на другую улицу подальше от искушения – самураю не пристало потакать своим желаниям. Но здесь… Канна крохотная, они заперты, словно в клетке. Наконец, Кюдзо развязывает жгут, расправляет рукав. – Бандиты нападут на рассвете, я успею. С этими словами Кюдзо встает и убирает ножны за спину. Он подходит ближе, поднимает с земли чашу с едой светлячков и Комбей против воли отшатывается, когда светловолосая голова оказывается рядом. – От тебя пахнет… Сильно. Очень сильно. – Скоро пройдет. Комбей кивает, облизывает губы, словно пытаясь собрать с них сладость нестерпимого запаха, и борется с острым любопытством. Борется и проигрывает. – Почему ты без метки? Это помогло бы скрыть запах. Кюдзо, не морщась, выпивает всю чашу остывшего варева, отставляет пустую посуду и смотрит в упор. – Мне не нужна защита, не нужно покровительство. А те, кто пытались навязать, уже давно лежат в земле. – Охотно верю. И Кюдзо, словно смягчаясь, спрашивает вдруг: – Давно ты знаешь? – Я догадывался, что с тобой что-то не так. Ты поэтому служил Укё? В его замке столько омег, что тебя никто бы никогда не учуял. – У меня были причины. – И вправду, на этой войне, у всех есть причины, – говорит Комбей задумчиво. – Знаешь, сейчас я повторю слова Кацусиро: ты действительно удивительный человек, Кюдзо. Косая, словно разрез плоти улыбка, облако светлых волос… Кюдзо кивает, но не смотрит в глаза. Он выглядит нездоровым, изможденным и очень усталым, ему нелегко, это Комбей знает наверняка. Как знает и то, то сейчас меж чужими бедрами влажно, горячо, восхитительно тесно… Возбуждение похоже на лавину, оно начинается с мелочи – с тонкого аромата железа в чужом запахе, с нервного подергивания пальцев, с порозовевшей кожи чужих век… И вот оно уже охватывает все тело целиком, гнездится в животе, распускается внутри огромным красным цветком, облепляет судорожно бьющееся сердце, легкие, клетку из ребер, рвется наружу. Комбей выдыхает, закрывает глаза, погружаясь в медитацию, а когда открывает, то встречается с насмешливым взглядом сидящего напротив Кюдзо. – Ты… сдержан. – Сдержанность приходит с возрастом. Говорят, это мудрость. Как по мне, то просто усталость. – Ты лишен иллюзий, Шимада Комбей, мне это нравится. – А я по-прежнему влюблен в твое мастерство, – тихо смеется Комбей и Кюдзо улыбается ему чуть несмело. Они сидят на расстоянии нескольких метров друг от друга, на земле, в черной от сгущающихся сумерек траве, а над их головами пылает закат над Канной. Возможно, последний закат, который они видят в своей жизни. Последняя битва – хорошее время для смерти. Кюдзо, кажется, думает так же, его взгляд обращен внутрь себя, а на лице тот самый отпечаток скорби и решимости, который отличает воина от головореза. – Моя мать была омегой, наложницей в столице, – вдруг говорит Кюдзо негромко. – Ее продавали словно вещь, очень ценную, редкую вещь. Мне было шесть, когда она повесилась на шитом золотом поясе, я хорошо помню ее белое лицо и синие губы. Уже после похорон я узнал, что она была беременна вновь. В ту же весну меня сослали подальше от столицы, в военный гарнизон, где обучали сирот военному делу. А когда мне исполнилось четырнадцать, я узнал, что проклятие матери передалось и мне. Кюдзо замолкает, привычным движением вытаскает меч из ножен, несколько секунд любуется отражением молодой луны на поверхности стали, а потом с лязгом задвигает оружие обратно. – Первым учуял сенсей, он был хорошим человеком, но долг велел ему выдать меня. И тогда мы сразились, я убил впервые. Знаешь, это было совсем несложно, легче, чем мне казалось. А затем я бежал. За мной послали, но я убил и их. Уже осматривая трупы, я понял, что один из преследователей – альфа. Совсем еще молодой, со слабым запахом, но острым нюхом, видимо, он и нашел меня в лесу идя по следу. Это было похоже на солнечный удар, я очнулся уже на земле, весь в чужой крови. Я сжимал в руках рассеченное от плеча до паха тело молодого самурая, нюхал его влажные волосы и плакал. Тогда я окончательно убедился, что от моей природы одни беды. Комбей сидит, не шелохнувшись, только прохладный ветер шевелит его волосы. В его лице ни тени жалости, ни капли сочувствия, но понимание. Он понимает, что это исповедь, что красный самурай готовится умереть сегодня. – Ты выбрал путь и прошел его, разве можно желать иного? – Раньше, до того, как я отправился вслед за тобой, я думал, что можно. Иногда я почти жалел, что не поддался тогда на уговоры сенсея, не вернулся в столицу, не вступил в брак. Я думал, что у меня могли бы быть дети, такие же красноглазые ошибки природы, что я мог бы кончить как мать. Но знай, Шимада Комбей: я не жалею. Не жалею ни о чем с тех пор, как пошел с тобой. – Ты – воин, Кюдзо, у тебя нет иной судьбы, – говорит Комбей и в груди тянет от острого чувства, что все сказанное сейчас – про него самого. – Ты не сеешь и не жнешь, ты не грабишь и не правишь, ты самурай до мозга костей. Возможно больший самурай, чем я, чем все мы. – Я знаю, поэтому и говорю тебе все это. И прошу: похорони меня здесь, в Канне, хорошо? – Ты обещал убить меня. – Чушь, мы оба знаем, что твой путь кончится еще не скоро. А мой… Мой подходит к концу. Комбей хочет было возразить, но Кюдзо обрывает его жестом. – Уходи, моя воля слабеет, когда ты рядом. Действительно, в воздухе вновь настойчиво разливается сладость и густой, пряный запах омеги. Комбей поднимается с темной травы, правое колено щелкает, застарелый шрам отзывается болью. Наверное, он слишком стар для любви. И уж тем более – для похоти. Кюдзо встает зеркальным отражением, его плащ кажется почти черным, зато волосы в лунном свете ослепительно-белые. – Я слишком стар, – повторяет вслух Комбей. Но Кюдзо не успевает ответить, только лязгает сталь, да удивленно распахиваются красные глаза. А Комбей тонет во вкусе молока, соли и мучнистом привкусе еды светлячков. Два клинка сходятся, несколько раз вспыхивают, ловя яркие блики, но потом летят на землю. Кюдзо прижимается спиной к стволу дерева, дышит тяжело, но не от усталости – от тяжести, навалившейся на грудь. – Сопротивляйся! – почти умоляет Комбей, утыкаясь носом в жесткие светлые волосы. Кюдзо поднимает вторую руку, в ней короткий меч и Комбей благодарен ему, он готовится к боли, но ничего не происходит. – Я хочу перерезать тебе глотку, Шимада Комбей, всю дорогу только об этом и думал. Особенно по ночам, на привалах, смотрел, как ты спишь и думал, что нет ничего в мире слаще, чем твоя кровь, – шепчет Кюдзо, обдавая его шею лихорадочным горячим дыханием. – Но сейчас, мне кажется… я просто хочу узнать, так ли это здорово, как говорят. Комбей вспоминает, каково это – быть с омегой и нутро скручивает до боли. До сладкой, тянущей боли. Он знает, что не должен этого делать. Знает, что должен сейчас обходить посты и отдавать последние указания, но… Шичироджи все поймет. И Комбей отпускает себя. Кюдзо тонкий, горячий, распластать его по дереву, вжать в грубую кору что есть мочи, сдавить – одно удовольствие. Комбей торопливо стягивает перчатки, расстегивает плотную ткань чужого плаща, ныряет ладонями в сухой жар и стискивает худые бока, чувствует под ладонями рельеф из острых костей и мышц. Пальцы опускаются ниже, к поясу брюк и поддевают эластичную водолазку, Кюдзо дергается, словно в попытке остановить, но когда Комбей отстраняется, только мотает головой. Он кажется больным, этот Кюдзо: на бледных щеках расцветают темные пятна румянца, дыхание неровное, по виску змеится капля пота. Он неподвижен, этот Кюдзо, напряжен до предела, почти вибрирует от каждого касания, словно натянутая струна, словно тугая тетива. Он так неопытен, так смущен, так восхитителен, этот Кюдзо, что у Комбея кружится голова. Но Кюдзо – самурай. В один рывок они меняются местами и теперь уже Комбей прижат к дереву, теперь уже Кюдзо притискивает его с невероятной силой. – Я почувствовал твой запах сразу, – шепчет но. – Никто еще не пах так сильно как ты, Шимада Комбей. И я пошел за тобой как в тумане. Поэтому я и хотел убить тебя… хочу до сих пор. – Я знаю. Комбей почти рад, что лекарства глушат большую часть запаха, иначе… Кюдзо трется об него, шире разводит колени, брюки у него уже влажные – столько смазки. Они разоблачаются поспешно, срывают одежду друг с друга словно в лихорадке, треск ткани и тяжелое дыхание в ночном лесу слышны особо отчетливо. Комбей расстилает на траве два плаща – белый поверх красного, утягивает на него Кюдзо. Они не чувствуют ночной прохлады, не замечают тумана, накрывшего землю, они сосредоточенны друг на друге так, словно мира вокруг больше нет. Только тонкий настил из плащей, только запах сырости и шорох листьев, только быстрые, горячечные ласки. А без одежды Кюдзо похож на свои же катаны: тонкий, стальной от твердых, натянутых мышц и жил, жесткий. Совсем не омега… Но запах, но влага, сочащаяся меж ягодиц, пачкающая бедра… Комбей укладывает его на спину, шире разводит сильные ноги в светлом пушке и ныряет вниз, туда, к эпицентру сладкого, терпкого запаха, ведет языком по липкому, горячему подтеку смазки, собирает ее, смакует. Кюдзо стонет, запускает пальцы ему в волосы, притягивает туда, где желание горит сильнее всего. И Комбей приникает к влажному отверстию ртом – сначала губами, едва-едва, только дразня, потом языком, обводя по кругу, ныряя внутрь, в бархатистую влагу упругих стенок, а затем – пальцами. Кюдзо вскидывается, будто от боли, когда в него разом проникают два пальца, выдыхает хрипло, рвет с корнем траву белыми пальцами, кусает губы. Такой узкий, такой тесный, что сомнений не остается – о смерти Кюдзо знает многим больше, чем о любви. Но Комбей научит его, сделает хорошо, дат распробовать то, от чего Кюдзо бежал всю жизнь, покажет, что быть омегой – не только боль и стыд, но сладость и нега, единение с другим существом, чувство бесконечной гармонии. Пускай мимолетное, пускай обманчивое… – Сделай это, – шепчет Кюдзо, хватая Комбея за волосы. – Сделай! Мальчишка… какой же еще мальчишка. Комбей целует его – нежно, долго, словно давая понять: им некуда торопиться, ведь до рассвета целая вечность, цела маленькая жизнь на двоих. Кюдзо льнет к нему всем телом, тычется холодным носом в шею, дышит жадно, глубоко, словно пытаясь насытиться его запахом. А потом раздвигает ноги и обхватывает за бока – требовательно, с силой и страстью. – Потерпи, – шепчет Комбей и подается вперед. Кюдзо хрипит, словно ему пробили легкое, смотрит удивленно, почти обиженно, стискивает на плечах Комбея пальцы – жесткие, твердые пальцы мечника, – а потом закрывает глаза. Комбей целует розоватые веки, касается губами белых ресниц и двигает бедрами, снова, и снова, пока не входит до упора, не погружается целиком в этот обжигающий жар. Хорошо. И запах… Комбей зарывается пальцами в жесткие, будто тонкая проволока волосы, пьет сладкий запах, густо замешанный на аромате крови, стали и машинного масла. Убийца. Лучший убийца. И почему же они не встретились раньше? Тогда бы Комбей мог влюбиться не только в его мастерство… Мысли путаются, истаивают облаками на сильном ветру, голова становится легкой и пустой, а по телу течет, струится пряный жар, в виски ударяет только одно: «еще». Глубже, резче, сильней. До короткого, резкого вскрика и соленой капли пота на бледном виске, до сладкой пульсации в жаркой глубине, до сильных ног, оплетающих стальными тисками. Комбей опускает руку вниз, протискивает ее меж их телами, сжимает крепко, двигает ладонью в такт, чувствуя, что еще чуть-чуть, еще совсем немного и… Да-а. На пальцы льется горячее, вязкое, Кюдзо запрокидывает голову, открывая шею с острым выступом кадыка, его глаза закатываются – белки отливают синевой в лунном свете. Комбей лижет белое горло, толкается в последний раз и замирает, чувствуя, как растет, наливается узел, запирая. Он почти падает на Кюдзо и замирает, оглушенный. – Это всегда так хорошо? Комбею стоило бы промолчать, стоило бы сделать вид, что не услышал. Но он не может лгать – только не сейчас. – Только с тобой. Кюдзо отворачивается, словно… в смущении? Комбея затапливает незнакомая прежде нежность – не отческая, не покровительственная, не жалостливая… иная. Неужели это и есть любовь? Комбею не с чем сравнить, сейчас он бьется на чужом поле. Кюдзо подается вперед, коротко охает, Комбею приходится придержать его. – Тиши, тише, сейчас, – шепчет Комбей и осторожно выходит, придерживая пальцами влажный от смазки и спермы вход. – Все. Кюдзо отстраняется, быстро и четко приводит себя в порядок. Военная выправка, отточенные движения. И все же легкой дрожи в пальцах не скрыть. Красный самурай впервые был с кем-то так близок, Комбей стал его первым. Это знание греет. И пугает. Комбей всю свою жизнь провел в бегах от любви и привязанности. И все же попался. Кюдзо поправляет перевязь, негромко поет сталь – проверяет катаны. Скоро минует ночь и все закончится. – Спасибо, – вдруг коротко говорит Кюдзо. Комбей смотрит на него удивленно, а потом не может сдержаться – улыбается. Какой же в сущности ребенок, этот самурай без страха и упрека. До рассвета они сидят у корней старого дерева, Кюдзо дремлет, привалившись к теплой коре, изредка вздрагивает. Наверняка даже в его снах есть место сражению. Комбей смотрит на бледнеющие тени, на гаснущие звезды. Время жить почти ушло. Настало время умирать. Комбей знает о смерти больше иных, они с ней старые знакомцы. Сегодня он поведет под руку красного самурая, поведет на погибель как к алтарю. Кюдзо вздрагивает и просыпается. Его лицо, бывшее во сне расслабленным и мягким, вновь обретает напряженную жесткость в каждой черте. – Чувство, будто кто-то дышит в затылок, – вдруг говорит он. «Это моя старуха смерть» – хочет ответить Комбей, но молчит, лишь берет Кюдзо за прохладную узкую руку. Руку, созданную для ласки и нежности. Руку убийцы. – Исполни свое обещание, – просит Комбей и оба они понимают, что за этими словами скрыто простое и болезненное: «Выживи». – Мы еще сойдемся в поединке, – улыбается Кюдзо. – Обещаю. Оба знают, что этого не случится, оба глотают вязкую горечь. Кюдзо встает, потягивается всем телом. Ему пора сменить Шичироджи на посту. Комбей провожает взглядом прямую спину. Красный самурай уходит навсегда.