доберман

every occasion once more is called a funeral (отныне все, что происходит, называется похоронами)

Впервые я встретил его на похоронах своего двоюродного дядюшки, который приходился ему родным отцом. То был сентябрь девяносто седьмого года, когда сам я выглядел ни рыба, ни мясо — не удивлюсь, если он меня даже не заметил. А если и заметил, то попросту не запомнил. Но в тот раз он произвел на меня самое неизгладимое впечатление: стоял в стороне от процессии, весь такой одинокий, холодный принц. Глаза устремлены в неведомую мне глубь, лицо наполнено то ли грустью, то ли усталостью, но в его выражении не было ни капли тоски или сожаления по поводу смерти отца. Как мне потом объяснили, рожден он был от какой-то «безымянной шлюхи», а не от законной жены дяди, но так как от брака никаких детей не было, прямым наследником дядюшкиных денег становился он. Так и было написано в завещании: «Все мои деньги, дом, машину завещаю своему единственному сыну». Семьям, которые также претендовали на эти деньги после дядиной смерти, такой расклад критически не нравился, и это тоже частично объясняло его отчужденность от всей нашей делегации возмущенных. Другими словами, во всем его виде читалось, что ему к черту не сдались эти деньги от человека, которого он даже не знал, и присутствовать тут ему не доставляло никакого удовольствия. «Бастард», - так я мысленно к нему обратился, и таким он сохранился в моей памяти: мрачным, угрюмо одиноким и непостижимым, пока мне не посчастливилось встретить его во второй раз.

to the outside, the dead leaves, they are alive for they died had trees to hang their hope

Сехун флегматично чиркнул третьей спичкой о смявшийся коробок, маслянистым взглядом обводя нагроможденный панельными домами городской «пустырь». Последняя сигарета из пачки Парламента была зажата меж плотно сомкнутых бледных губ, пока безразличный ко всему сентябрьский ветер ерошил парню убитую краской челку. Сехун стоял, прислонившись спиной к одному из домов на перекрестке, и скорбно размышлял о том, что безнадежно застрял в этой одеревенелой клоаке человеческой жизни. На часах с треснувшим циферблатом, у которых уже давно не работала секундная стрелка, застыл десятый час утра. Час после рабочего час-пика, час безмолвного затишья и полупустых улиц, посвященных таким безнадежным утопленникам жизни, как он. Придерживая сигарету двумя длинными пальцами, Сехун невольно щурился, пытаясь выискать в этом потускневшем от столетнего существования квартале хоть маленькую лазейку, которая подсказала бы ему, куда идти дальше. Но в голове царил тот густой туман, который всегда сбивал путников с верной дороги, заводя в непроходимую чащу старого леса. Взгляд парня бегал по невзрачным одинаковым окнам — порталам в человеческие жизни, которые на самом деле не отличались друг от друга ровным счетом ничем. Просто у каждого была своя дверь, свое окно. Пожевав с несколько секунд чуть припухлую нижнюю губу, Сехун похлопал себя по карманам кожаной куртки, выискивая там свой старый потрепанный блокнот, которому было уже года два, если не больше. Но вместо него он нашел лишь смявшуюся пятидолларовую купюру с изображением Линкольна на лицевой стороне, пару чеков и затупившийся маленький карандаш, который он стянул под шумок из одного канцелярского. Вздохнув, парень обреченно скатился по стене вниз, усаживаясь по-турецки прямо на асфальте, и разорвал уже пустую пачку Парламента, разворачивая картонку внутренней стороной к себе. Записать можно и на этом, одна проблема только — он обязательно потеряет эту пачку. Именно поэтому его блокнот, который можно было раза три исписать от страницы до страницы за те два года, что он у него был, до сих пор был почти пустой. И это уже не говоря о том, что по большей части писать ему было не о чем. Мысли в голове никогда не задерживались, вылетая из распахнутых окон вместе с застоявшейся пылью. Они никогда не несли в себе особой смысловой ценности или нагрузки; они не были философской демагогией или риторическими вопросами. Это были просто слова, которые внезапно представали перед глазами, как старые фотографии на открытках памяти. На самом деле у Сехуна был один, секретный ото всех комплекс — он считал себя до ужаса тупым мальчиком, у которого вместо здравого рассудка и блестящей памяти (помимо прочих критериев интеллектуальности, диктуемых социальным конвейером «родители-школа») в голове завалялся лишь один дырявый и вонючий носок. Именно этот недостаток и диктовал Сехуну всегда записывать в тетрадки все, что приходило в голову, — плевать, умное или нет, — чтобы потом это все можно было перечитать и проанализировать. Авось, поумнел бы. Все эти домыслы и недостатки проявились у него еще в детстве, и оттуда же пошла привычка писать все, что он видит и чувствует. Сейчас ему уже двадцать один, но ума, кажется, так и не прибавилось. Впрочем, вполне возможно, он просто сам для себя привык так думать. Сделав одну крупную затяжку, до дрожи в пальцах ощутив, как сизый дым безжалостно оцарапал ему легкие, Сехун потушил окурок, с интересом наблюдая, как оставшийся на кончике сигареты пепел сложился гармошкой. Свою мысль он так и не записал, безнадежно упустив ее еще на том моменте, когда разрывал упаковку от сигарет, и теперь просто сидел, раздумывая, как добраться до «дома» за пять долларов. Если совсем без шуток, то дома у него не было. Возможно, это произошло тоже от того, что у Сехуна в какой-то сточной канаве потерялись здоровые мозги, но год назад он благополучно сбежал оттуда, забив на всю мораль и принципы, а заодно и на понятие семьи с ее ценностями. Америка двадцатого века порядочно славилась такими беспринципными ублюдками, как он, которым свободу дай мотаться от побережья до побережья, ширяться и беспробудно хлебать из горла бутылки. И хотя век жестокой войны и разрухи давно прошел, Сехун был более чем уверен, что ситуация жизни изменилась лишь в мелочах, совершенно несущественных и банальных. Войны, разрухи и разложение человечества продолжались в ускоренном и упрощенном режиме, эдаким фоном для трескотни телевизоров с сериалами о деградации общества. Пожевав еще немного нижнюю губу, Сехун по памяти нацарапал тупым грифелем покусанного карандаша фразу из дневника Роршаха, одного из мстителей в масках — комикс Мура и Гиббонса «Хранители» был единственным святым сокровищем парня, которое, увы, пришлось оставить дома, погребая под мусором воспоминаний и времени. И несмотря на то, что к комиксам Сехун не прикасался уже с год, позабыв о них, как о чем-то несущественном, фразы, отдельные картинки и философия Роршаха напрочь впечатались ему в голову. Наверное, поэтому его взгляд на мир и вещи внутри мира были омрачены черной повесой пессимизма и театрально приукрашенного отвращения.

Улицы — продолжение сточных канав, а канавы заполнены кровью. Когда стоки будут окончательно забиты, вся эта мразь начнет тонуть.

Поднявшись с асфальта, парень небрежно стряхнул вековую пыль с джинс, и, сунув неровно ободранную по краям картонку Парламента со словами персонажа комикса в чей-то безымянный почтовый ящик, пошел вперед по улице, выходящей к Центральному парку, беззаботно напевая себе под нос «Desolation Row» Боба Дилана. В Нью-Йорке стоял золоченый конец сентября девяносто девятого года. Ярая огненная геенна полыхала в Центральном парке — особом мирке харкающего кровью города, таком обособленном и далеком, что порой возникало желание потеряться в нем, как в черной дыре разреженного статикой пространства. Дрейфующий мирок, сошедший со строк любимой песни. Сехун, который не преследовал никаких целей, нырнул в прохладную завесу другой реальности; в конце концов, ему не впервой было ночевать под открытым небом, прячась в тени раскидистых деревьев от времени. Он бесцельно брел по паутине бесконечных аллей, разметая носками черных кожаных ботинок на шнуровке опалую листву, блестящую под ногами искрами пламени, отделившимися от главного источника опасного тепла. Это напоминало ему, как он сам откололся от общества и семьи, бросив свою принадлежность к спорному единству во славу бессмысленного прожигания оставшихся на счету дней. Когда-нибудь он также сгниет, сотни раз истоптанный безразличными подошвами человеческой обуви. Свободный и одинокий, Сехун тайфуном прошелся по собственному существованию, уничтожая предметность осмысленного будущего, давно приняв факт, что поиски смысла, целей и мечты ни к чему толковому конкретно его не приведут. В конечном итоге все, как неизменное правило, останется таким же, каким было при рождении — серость, безразличие и рефлексия. Это он уяснил прочно. Здесь он, наконец, обратил внимание на понуро сидящего впереди человека в черном длинном плаще, чьи полы разъехались в разные стороны. По этой аллее не так много доводилось встречать людей, тем более в такое время суток, но этот человеческий кадр выделялся из цельной картины — чернеющий на огненном фоне, тусклый и будто мертвый. Он сидел, заняв пустую одинокую скамью, и проделывал тем самым брешь в похоронной реальности, всем своим видом изображая ассоциацию с могилой. И Сехун понял почему, когда подошел к нему вплотную, разглядывая хмурые черты лица. - Не поделитесь сигареткой, ми-истер?

-

Бастард чем-то напоминал мне демона. И дело не в том, что он был мрачен, угрюм и вселял слабо контролируемый страх, который маскировался под обычную нервозность. Было в нем что-то такое, чего я не берусь описывать за неумением подбирать правильные слова тому, что вижу и чувствую, — но оно будто сидело в нем, забравшись так глубоко, что уже никто не вытащит. Он смотрел на меня ничем не выражающим взглядом, будто не понимал, о чем я с ним говорю. Может, действительно не понимал. Или только делал вид. В силу своего характера, я начинал театрально жестикулировать, вести себя как обдолбанный сорванец и последняя стерва, будто напрашиваясь на то, чтобы он сорвался на меня, заорал или ударил. По себе знаю, как такое поведение может вывести из себя и спровоцировать беспричинную агрессию. Не знаю, зачем я так делал. Скорее всего, меня мучило любопытство, как исказится его беспристрастное лицо в моменты гнева, раздражения и прочих уродливых человеческих чувств. Они всегда уродовали человеческие лица. Но Бастард был далек от всего этого и этим он меня привлекал все сильнее. Я продолжал свои попытки вывести его из себя, чтобы подтвердить свою догадку. Чтобы своими глазами лицезреть демона, пожравшего его разум и сердце. Говорил он мало, отвечал вообще редко, и лишь однажды задал мне вопрос за ту неделю, что я крутился возле него. Один-единственный вопрос, поставивший меня в тупик. Одним словом он оставил меня у черты, за гранью которой начинается настоящий хаос. И этот хаос теперь навечно поселился во мне, точно так же, как и в нем. Одно слово, один вопрос: зачем?

- Ну вы же знаете меня, ми-истер.

Сехун был доволен, как объевшийся сметаной кот, пропуская через себя ту особенную магию осени в Нью-Йорке, краем глаза поглядывая на безупречную, слегка ссутуленную спину впереди идущего человека. Та была привычно спрятана в столь же безупречного кроя пальто, и чем дольше Сехун разглядывал ее, тем сильнее ему хотелось прижаться всем телом, головой, коснуться руками — всячески ощутить ее на ощупь, будто та была совсем ирреальной. Он сам не мог объяснить, чем были вызваны такие желания, и также не мог дать себе объяснения, почему, учитывая особенности его ненормального характера, он этого до сих пор не сделал? Вероятно, секрет и все проблемы заключались в самом обладателе этой шикарной спины, достойной, по мнению Сехуна, и лепки гениальных скульпторов для выставок современного искусства. Да чего уж размениваться по мелочам? Весь этот человек был достоин того, чтобы навсегда замереть прекрасным каменным изваянием, поражая таких эгоистичных эстетов, как Сехун, в самое сердце с первого взгляда. Его внешность не отличалась какой-то особенной, изысканной красотой, достойной почестей, званий и мемориалов с диадемами на голове, но чем дольше ты смотрел на него, изучал взглядом лицо, траекторию движений, тем сильнее ты влюблялся во всю суть, которую он составлял сам из себя. - Ну Бастард, - полушутливым тоном пропел Сехун сладковатым голосом, буквально наступая впереди идущему на пятки. - Поговори со мной. Сехун неотлучно следовал за ним, покачиваясь при каждом шаге, словно неваляшка, и наслаждался шумным союзом холодного ветра и морского прилива. Деревянные половицы Бордуолка приятно поскрипывали под ногами с каждым шагом, а справа растирался прекрасный вид с пляжа Кони Айленда. Лицо парня было искривлено беззаботной усмешкой, вызванной непоколебимым молчанием второго человека. Тот брел, не останавливаясь, в одному ему известное «никуда» и никак не реагировал на присутствие постороннего на хвосте с самого парка. И это тоже, помимо внешности, вызывало в Сехуне волны ажиотажа и детского восторга: хотелось вытворить как можно больше грязи, лезть на безбожный рожон, чтобы беспрестанно любоваться за отсутствием реакции со стороны этого человека. - Ну хотя бы раз. После этих слов человек внезапно остановился. Из-за момента неожиданности Сехун не успел притормозить и, растерявшись, налетел ему прямо на спину. Рефлекторно вытащив руки из карманов, Сехун кое-как восстановил утерянное равновесие, удивленно вытаращившись на человека, не подававшего никаких признаков активности последние часа два. Тот же, в свою очередь, обернул голову назад, глядя на Сехуна каким-то изучающим или непонимающим взглядом. - Меня зовут Чонин, - произнес он тихим и низким голосом, не выявляя при этом никаких определенных эмоций. Сехун расплылся в широкой улыбке. О том, что этого человека звали Чонин, он знал уже давно. Но теперь, когда тот, наконец, то ли устав от надоедливого мельтешения Сехуна позади, то ли отчего-то еще, сам представился, можно было считать, что первый шаг к победе был сделан. Собственно, Сехун и сам не знал, чего он хочет от Чонина. В голове все также зияла черная дырка пустоты, говорившая Сехуну ровным счетом целое ничего о том, что нужно сделать, чтобы почувствовать себя счастливым и полноценным человеком, переходящим из эпохи двадцатого века в двадцать первый. Но какое-то внутреннее чутье подсказывало ему, что с Чонином будет не скучно. Уже хотя бы потому, что именно он сейчас стоял перед ним, взирая бесстрастными глазами с полуоборота: такой некогда далекий Бастард, чей облик пленил мысли юного глупого Сехуна, проделав в них какую-то брешь одним своим видом. Тогда Чонин был слишком далек и недоступен, тогда были родители и вражда за наследство, тогда было отчуждение, нежелание с чем-либо связываться и юношеский максимализм. Но теперь тот стоял так близко, что достаточно было протянуть руку, чтобы ощутить на утратившей былую нежность коже подушечек пальцев приятное покалывание от прикосновения к чужой щеке. - А я знаю, - все с той же ласковой насмешкой в голосе ответил Сехун, получив для себя зеленый сигнал и забросив по-братски одну руку на плечо Чонину. Можно было брести дальше, краем глаза урывая для себя кусочки простиравшегося впереди бескрайнего океана. Сехун раздумывал о его шаговой близости от себя, попеременно ожидая реакции рядом бредущего Чонина на столь дерзкий жест. Это было бы нормальным, будь они приятелями или старыми знакомыми, не видавшими друг друга сотни и тысячи лет. Но они, по сути, были друг другу никто, а наглость Сехуна никогда не знала границ. Сколько раз он получал по голове за свои необдуманные действия? За такое время невольно уже привыкаешь, что после даже такой мелочи, как эта, в тебя обязательно что-нибудь прилетает. И когда Сехун осознал, что Чонину все равно, его охватил какой-то истерический смешок. - Совершенно беспристрастный, - вдохновенно выдохнул он, во все глаза глядя на профиль Чонина. Впереди показался деревянный пирс, выступающий далеко вперед, будто пытаясь угнаться за вторым концом безмолвного и глубокого океана, похоронившего в себе миллионы судеб. С высоты птичьего полета этот пирс был похож на перевернутый крест. Сехун хмыкнул, без спросу сворачивая вместе с Чонином к пирсу, заведомо поняв, что тот будет не против. - Знаешь, Чонин, - начал Сехун, немного сбив с себя спесь и вернув своему голосу некоторую серьезность, облокотившись о поручни пирса и устремив взгляд в глубокую сине-печальную даль, распростершуюся под хмурым нью-йоркским небом, - то, что я случайно встретил тебя в Централ-парке очень похоже на находку волшебной лампы Алладина. Выждав пару секунд тишины, Сехун бросил короткий взгляд прямо в глаза Чонину, который молчаливо стоял рядом и не переставал отстранено смотреть на Сехуна, тем самым показывая, что он действительно его слушает. Сам Сехун в эту минуту задумался о том, что не раз сталкивался с этим — с различием между двумя типами людей: настоящими эксцентриками, которые смутно подозревают, что они такие, и их поведенческая позиция выдает их с потрохами; и с теми, кто отчаянно притворяются, выглядя при этом крайне глупо. А притворного нытья Сехун не любил. Чонин же однозначно принадлежал к группе первой — он просто был тем, кем являлся на самом деле, и не его вина, что со стороны это смотрелось не совсем нормально. Сехун ведь тоже со стороны выглядел дурным маньяком. Казалось, что душа Чонина застряла здесь на многие столетия, взрослея, накапливая опыт и продолжая жить в нисколечко не меняющимся внешне теле. И от этого груза, от знаний и личных опытов жизни с ее трудностями, та шальная мания, царившая в душах молодежи, начисто в нем отсутствовала. Он сам будто бы отсутствовал в этом мире, словно слепой озираясь по сторонам и видя совсем не то, что видят остальные. По крайней мере, таково было второе впечатление Сехуна о Бастарде. - Побудешь для меня джинном? У меня есть одно желание. - И какое же? - уточнил Чонин, облокачиваясь спиной о перила и задрав голову ввысь. - Для начала, та Ривьера семьдесят первого года, что тебе отдал дядя, все еще на ходу? - Сехун подпер голову кулаком, с улыбкой наблюдая за Чонином, не смея упустить из виду ни миллиметра его движения, наслаждаясь чужой магической аурой. - Да. Сехун хмыкнул. Другого он почему-то и не ожидал. Был уверен в том, что Чонин так просто не сдаст на металлолом старую машину, отдав предпочтение новым моделям, отличающимся, по скромному мнению Сехуна, полным безвкусием. - Тогда послушай же небольшую сказку. Жил на свете один маленький глупый мальчик, отец которого часто водил его к доброму дядюшке на выходные или на каникулы, потому что вся их семья считала его несчастным малым, любившим детей, но не имевшим оных. Все его четверо племянников были словно мягкие игрушки, которыми их родители пытались подкупить старика и обеспечить себе богатое наследство. И наш маленький глупый мальчик был из их числа. Однажды он увидел в его гараже черную восхитительную машину и полюбил ее с первого взгляда. Прознав о его любви, добрый дядюшка стал всегда приглашать мальчика прокатиться, когда тот приезжал, и для мальчика это было временем истинного блаженства. Как-то, когда они вдвоем поехали в Нью-Джерси на две ночи к тетушке Пак, дядюшка клятвенно пообещал мальчику, что как только тот подрастет, он отвезет его в далекое путешествие на край земли, который, как оказалось по прошествии многих лет, назывался всего-навсего Калифорнией. Но с тех пор это стало главной мечтой мальчика, исполнение которой он ждал даже больше Рождества. Но дядюшка внезапно умер, не оставив после себя ничего. Поэтому, мой дорогой Черный Джинн, исполнишь ли ты одну маленькую мечту одного маленького мальчика, вместо своего отца? Чонин с легким удивлением на лице взглянул на парня, переваривая рассказанное. О своем отце тот совершенно ничего не знал, и это читалось по его лицу. Поэтому слова Сехуна, можно сказать, были первой пролитой водой на замаранное зеркало правды. И хотя мотивы Сехуна ему были не ясны, ни грамма сопротивления такой просьбе Чонин не выказывал. - Ты хочешь в Калифорнию? - лишь спросил он, прищурив глаза, когда сильный ветер подул прямо в лицо. - Да нет, не хочу. Если ставить вопрос так, то я никуда конкретно не хочу. Просто увезите меня подальше от этого города, мистер джинн. Улыбка не сходила с лица Сехуна. Казалось, он наслаждался каждой минутой, каждой секундой настоящего времени и данного момента в частности, впервые за долгое время ощущая, что сейчас он делает все правильно. - Ладно, - безразлично пожал плечами Чонин, принимая условия игры.

-

В один из дней, называемых не иначе как «однажды», Бастард привел меня в типичную манхэттенскую квартиру на пересечении Барроу и Коммерс-стрит, что в Запад Виллидж. То были самые обыкновенные уютные улочки, с выстроившимися по краям ухоженными деревьями и машинами, с невысокими домами с пожарными лестницами до самой крыши, в каких, как правило, жили обеспеченные семьи — все дышало в них тем знакомым для многих запахом семейного тепла и уюта. Атмосфера эта никак не вязалась в моей голове с обликом Бастарда, но это было лишь началом череды моих потрясений. В квартире той, по воле одного неприятного случая, мы задержались ненадолго. Бастарду она не принадлежала. Но для меня события тех дней, что мы прожили в ней, остались переломным моментом моего знакомства с ним. Тогда я еще не знал и не мог предполагать, каким человеком он являлся, о чем думал и какой мотивацией руководствовался в тех или иных своих поступках. Он был для меня чужим знакомцем, который не повел бы и бровью, уйди я при нем, не сказав ни слова напоследок. Однако. В той квартире я познакомился с компанией из нескольких парней и пары девиц того же возраста, что и я. Я так и не понял, дружили ли они с Бастардом или были такими же чужими знакомцами, приютившими его на то время, что он оставался в Нью-Йорке. В те дни мы пили алкоголь, курили косяки, занимались сексом — все то, чем занимается вся молодежь, до сих не отошедшая от дурмана второй половины американского двадцатого века. И только Бастард стоял все то время в стороне, словно монстр из моей головы, Бугимен, наблюдавший из темных углов за нами. Не знаю, осуждал ли он нас за такое поведение. Не знаю, было ли ему все равно, что происходит, в принципе, или же доставляло удовольствие наблюдать, как знакомые люди предаются всем немыслимым порокам. Как-то в один момент я успел поймать его взгляд. Взгляд необычного замкнутого человека, взгляд, после которого я все чаще обращался к нему, как к демону, нежели живому дышащему существу — затягивающий, как две черные бездны, предостерегающий, обозленный и вместе с тем высокомерно безразличный. Будто в глубине его глаз полыхал отравленный черный огонь. Он заметил, что я смотрю ему в глаза, и сосредоточил все свое внимание на моей персоне. В затуманенной дымом от сигарет комнате плавно и успокаивающе играла пластинка The Rolling Stones, песням которых хотелось подпевать в любой степени опьянения, вокруг дремали безмятежные души, ублаженные наркотической атмосферой, в которой царило нечто фантастическое, нечто мистическое и находящееся за гранью Земли, где-то в далеком космосе. Не знаю, может, в том и были виноваты психоделики, но я внезапно ощутил в себе отчаянное чувство тошнотворной тревоги, какое испытывают бабочки и мухи, запутавшиеся в паутине перед глазами хищника. Казалось, сделай я не то движение, скажи не то слово, и он обязательно меня съест. С особой жестокостью, которой присущ дикий ужас, живущий в людях страх перед смертью. Самое минимальное — просто убьет. Тогда мне открылась совершенно новая сторона Бастарда, разрушившая все предыдущие представления, словно предостерегая меня от более необдуманных выходок. Находясь в состоянии агонического ажиотажа от посетивших меня чувств, я еще сильнее возжелал вывести его из себя, увидеть дьявола, скрывающегося в глубине чужих глаз, во плоти с занесенным кинжалом над моим глупым и окаменевшем сердцем. Отобрав у Джульетт ее красную помаду, я поднялся на ватных ногах, отчетливо ощущая на себе его взгляд, и написал на обоях в приглушенной ночной тьмой комнате лишь одно.

«Опасную игру вы затеяли, мистер».

Сехун задумчиво прикуривал бычок, выкопанный из переполненной пепельницы, что со вчерашнего вечера стояла на подоконнике, и охватывал взглядом весь манхэттенский жилой пейзаж, какой открывался с пятого этажа типичной нью-йоркской квартиры. Выше него была только крыша, но лезть на рассветный осенний мороз по пожарной лестнице из окна гостиной ему отнюдь не хотелось, поэтому он довольствовался этим. Блеклое, совершенно холодное утреннее солнце достаточно ярко освещало крыши домов и улицы, что бесконечной паутиной разделяли жилой квартал. Из комнаты приглушенно доносились звуки магнитофона, проигрывающего на повторе кассету с классикой рока восьмидесятых годов. Сехун не знал, сколько народу сегодня осталось — час, когда обычные люди собирались на работу, уже пробил, но в квартире до сих пор стояла сумеречная тишина. Кажется, вчера он очень рано отрубился, поэтому не застал то время, когда кто-то из присутствовавших успел улизнуть. Вчера к их дружной компании присоединился еще один парень по имени Пол. Именно он стал Сехуну интересен по той простой причине, что не стеснялся при Чонине вести себя, как старый дружбан с бостонской попойки. Его расслабленное поведение, обращение и жесты, что были направлены к тому, ясно говорили о том, что он, в отличие от всех остальных, с кем Сехун имел дело напиться и познакомиться поближе, действительно знал Чонина. Он его не сторонился. И именно он сейчас и зиял в проеме кухонной двери, зеленый и сонный после дикой пьянки. Сехуна, кажется, он не заметил, слепо начиная шарить обеими руками по полкам и ящикам кухонного гарнитура, разыскивая, как предположил Сехун, болеутоляющее. С утра дерзить и наглеть, блистая своим невыносимым характером, ему от слова «совсем» не хотелось, поэтому он с сочувствием протянул парню искомую упаковку, также лежащую подле пепельницы, и стакан с недопитой водой. - О, - только и протянул тот, изумленно вытаращившись на белую коробку таблеток. - Спасибо, дружище. Жадными глотками запив две таблетки, Пол резко встряхнулся, протер глаза обеими руками, и только потом пристальнее посмотрел на того, кто выручил его в сей скорбный утренний час похмелья. Сехун ответил ему той же монетой. Ростом они были одинаковы, телосложение у Пола было крепкое и спортивное, светлые волосы нечесаными клоками лезли на глаза странного серо-голубого оттенка. На губах у того играла загадочная ухмылка, а по взгляду сложно было что-то конкретное сказать. Картину довершал шрам, рассекающий ему подбородок и низ правой щеки. - Ты же тот друг Чонина? - спросил он, уделяя слову «друг» особую интонацию, которую можно было рассудить двояко. Сехун, сам того не замечая, покамест это уже выросло в незаменимую привычку, вернулся в свое привычное состояние умалишенного дерзилы, расплываясь в насмешливой улыбке и чуть щуря глаза. В любой непонятной ситуации, когда над ним нависала угроза, либо же кто-то несвоевременно пытался влезть в его личное пространство, он сам первым начинал лезть на рожон, вызывая своим нахальством еще большее раздражение и гнев со стороны. В любой непонятной ситуации он начинал тянуть губы в ухмылке. Однако Пол отнюдь не казался тем, на кого эти штуки способны были хоть как-то повлиять. Он вел себя расслабленно, готовый в любую секунду рассмеяться и свести все в шутку, какой бы неадекватной та бы не вышла. - А тебе есть какое дело до друзей? - Сехун в ответ точно также сделал упор на «друзьях», имея под ним совершенно иное значение, повисшее в воздухе тяжелым знаком вопроса. - Ну, может не до друзей, - не отрывая заинтересованного взгляда, пожал плечами Пол, - но до тебя — еще какое. Хмыкнув чему-то, он грузно опустился на барный стул, что одиноко стоял возле гарнитура, завешенный какой-то клеенкой. Рассматривать Сехуна вдоль и поперек он не переставал, подперев голову рукой, облокотившись о столешницу. - Вот уж чего не ожидал от Чонина, так это тебя. Сехун резко повеселел, учуяв тонким чутьем, что со своими выводами при первой встрече с этим человеком не прогадал — разговор начинал попахивать паленым. Несколько ответов на не заданные вопросы уже маячили на поверхности мутной воды, в которой заключалась вся странность Чонина. - Чего же ты, в таком случае, от него ожидал? - Ничего, - оскалился Пол, понимая желание Сехуна каким-то странным образом. - Чонин не тот человек, от которого можно ожидать чего-либо в принципе. Как вы познакомились? Последний вопрос был задан словно в спешке, сперва озадачив Сехуна. Не показывая виду, он облокотился о подоконник, выбрасывая бычок обратно в пепельницу. - На кладбище. - Оу, - присвистнул Пол, рассмеявшись над ответом, не скрывая своего удивления. - Ничего себе местечко для знакомств. - Замечательное, - подтвердил Сехун, откровенно насмехаясь. - И чем же вы там занимались, голубки? - Пол правила игры принял, отвечая Сехуну теми же интонациями и мимикой. - Хоронили его папашу. Насмешливая спесь на лице американца на секунду схлынула, заменившись не читаемой черной тенью узнавания и понимания, но комментировать это он явно не собирался, быстро беря себя в руки и находясь с ответом. - Получается, ты знал его отца? Удивлен, скажу я. - Я знал его отца даже лучше, чем знаю самого себя, - хмыкнул Сехун, отводя задумчивый взгляд в сторону окна. Нахальной игры на нервах он не прекращал, но мыслями уже был достаточно далеко, и заметить эту перемену в нем было достаточно трудно, если не знать хорошо самого Сехуна и не быть для этого на редкость внимательным. Талант Сехуна вести себя, как пьяный безумный наглец, которому море по колено и весь мир — одна сплошная глупая шутка, в тоже самое время испытывая грусть, отчаяние, апатию или опустошение — все эти тяжкие состояния души, не поддавался никаким описаниям и оценкам с комментариями. Он в превосходстве умел быть двумя личностями сразу. Это лишь добавляло веса тому, насколько человек был способен не любить себя, ибо такое лицемерие, перед самим собой в первую очередь, ни в какое благо не укладывалось. - Вот значит как? - Пол, в отличие от многих, эту перемену в Сехуне смутно, но ощутил, поубавив пылу, хоть и не сменив свой тон на обычный. - Что, он был твоим папиком, пока не слег? Сехун вопросу был нисколько не удивлен. Хотелось поморщиться, воззвать к избитой бутылками из-под вина совести и прекратить эту вакханалию кто кого передерзит, но Сехун не был бы Сехуном, если бы хоть раз прислушался к голосу разума. - Нет, он был моим дядюшкой. Богатеньким и несчастненьким дядюшкой, что коротал свои старческие вечера в компании жадных до деньжат племянничков. В том же плане я, знаешь, все-таки больше по части женщин. Пол учтиво кивнул головой, принимая информацию к сведению, но в ответ ничего не сказал. Кухня погрязла в тишине. Каждый думал о чем-то своем, и в другой бы ситуации можно было даже сказать, что их мысли шумели настолько сильно, что ни о какой тишине и речи идти не могло. Казалось, разговор окончательно сошел на нет, пока Пол, полностью отбросив свой напыщенный издевательский тон, вновь не подал голос, спрашивая то, о чем спросить хотел, наверное, с самого начала этой беседы. По крайней мере так показалось Сехуну. - Но Чонину ты бы дал себя трахнуть? Все свои истинные чувства и эмоции Сехун уже давно научился не показывать никому другому, даже самому себе, поэтому его единственной реакцией на вопрос, что внешней, что внутренней, стал громкий смех. - Ему бы — да, - справившись с собой, предельно честно ответил он, утирая мнимую слезу с глаза и с улыбкой глядя Полу прямо в лицо. - Учитывая, что он твой кровный родственник? - брови у того играючи дернулись. - Ну я же не баба какая, чтобы от него залететь, - все с той же смешинкой в голосе пожал плечами Сехун, откровенно веселясь от темы, в которую повернул их разговор. Вопрос был более чем не уместным, но Сехун не испытывал к этим мыслям никакого отвращения. Еще на пирсе, рассказывая о ривьере и обещании дяди, Сехун раздумывал об этом, как о способе оплаты за проезд — гордость он с безразличным вздохом захоронил туда же, куда и мозг. Таковое касалось только Чонина, ибо представить себя в постели с другими неизвестными мужиками удавалось с трудом и недоверием, несмотря на то, что одноразовый однополый секс не казался Сехуну чем-то заоблачным в его жизни. Но все-таки Чонин, в отличие от множества неизвестных или знакомых ему людей, с самой первой встречи произвел такое впечатление, какое можно было сравнить бы с нытьем глупой девочки, что влюбилась в красивого и хладнокровного принца из параллельного класса среднестатистической школы — Сехун этого даже не собирался отрицать. Чонин захватил все его мысли, заинтересовав так, как никто другой, поэтому не было ничего аморального в том, чтобы допускать мысль о сексе с ним. Сехун даже был готов копнуть дальше, если бы его мысли постоянно не прерывались переменным ветром случайностей. - Он пилот, - вновь прервал тишину Пол, уже по-дружески улыбаясь Сехуну, - военной истребительной авиации. Был, пока не разбился во время одной разведывательной операции. Сейчас является пилотом-испытателем авиационной техники, но последние три месяца взял перерыв по состоянию здоровья. А я его товарищ, который работал с ним в отряде. Не сказать, что хорошо его знаю, но он не совсем чужой для меня человек. Надеюсь, я хоть немного утолил твое любопытство, странный братишка, - и хмыкнув напоследок, Пол встал со стула, скрываясь с громким зевком в дверном проеме. Сехун застыл в удивлении, пусто глядя вслед уже исчезнувшему американцу, вспоминая, словно листая книжку с картинками, как Чонин постоянно смотрел вверх, в небо. На скамье в парке, на пирсе, облокотившись о перила и слушая его болтовню, на подоконнике квартиры с бутылкой дешевого пива, уткнувшись лбом в холодное стекло, пока все остальные шумели и развлекались, оставив его в стороне. Издав смешок понимания, Сехун прикрыл глаза рукой и тихо рассмеялся. Ответ на многие разгадки оказался довольно простым. Но получив его в свои руки, Сехун лишь сильнее ощутил, как далеко Бастард находился от него — никчемного и пустого, не имеющего цели паренька, что удивленно и восхищенно таращился на него издалека, стоя за спинами своих родителей и подражая их недовольству. Далекий и странный сам по себе, он оказался еще выше, стал совсем неуловимым, когда правда о нем раскрылась бутоном черной розы на ладонях у Сехуна.

-

Через три дня Сехун ощутил, как его организм на радостях от полной жизни перестал справляться с нагрузкой. Беспробудное пьянство приносило свои плоды, и все сильнее Сехун переставал удерживать контроль над своей маской, пребывая в состоянии душевной комы, продолжая смеяться и потрясывать бедрами в такт пьяным шуткам и пародиям, а затем прочищать до обморочного состояния желудок в гостях у фаянсового друга. Ночью же хотелось расплакаться от того, что у него не было даже банальнейшей причины, чтобы эти слезы ронять — он словно балансировал на кончике пальца, пытаясь угадать, в какую пропасть ему лучше будет упасть. Словно выбирал лотерейный билет из той кучи ненужных вещей, что разрекламирована по всем уголкам Нью-Йорка. Балансировал и не понимал, уставая поддерживать вес своего тела в таком неустойчивом состоянии. - От тебя веет пустотой, - раздался голос, звучание которого Сехун, казалось, давно уж позабыл. Подняв усталый и насмешливый взгляд на Чонина, что привычно грел подоконник гостиной, широкой спиной закрывая обзор на пожарную лестницу, Сехун глотнул прямо из горлышка бутылки, желая в данную минуту разбить ее о голову Бастарда. Уверенность в том, что именно из-за него два года назад его жизнь пошла по боковой, выросла до катастрофических масштабов, с которыми слабый и немощный внутри Сехун, испуганный всем существующим на свете, не мог бороться. - Заткнись, - хмыкнул он, слегка пошатываясь, но все еще сохраняя некоторую трезвость. Участливый взгляд на безразличном ко всему лице выбешивал до побеления костяшек пальцев; казалось, Чонин читал его, как раскрытую книгу — читал так, как никто, ибо никому не было дано доступа к неопубликованной книге, запрятанной так глубоко, что даже автор не мог до нее дотянуться. И чем сильнее все это вылезало наружу, почуяв ослабший контроль, тем тошнотворнее становилось Сехуну от самого себя. Все то, что он с детства избегал, намеренно уничтожал в себе и прятал подальше, дабы не иметь с этим никакого дела, лезло наружу, подвергая насильственному уничтожению. - Ах, за окном так жарко, настоящий летний зной, - зачем-то произнес Чонин, бросив взгляд к окну, хотя реплика была совершенно чужда ему. - Давай, - он приглашающе приподнял бутылку с пивом, отводя затем ее к окну, - выходи из своего горящего здания. - Что? - Сехун растерялся, потеряв на секунду контроль над своими эмоциями. - О чем ты? Я же просто мимо пр... - Что? Пытаешься показать мне, что балансируешь на грани жизни и смерти, но отрицаешь это, когда спрашивают напрямую? Не строй из себя ангела, что спустился с небес на землю и не понял, где оказался и что вообще произошло с миром. Твоя улыбка очень фальшива и уродлива, - впервые на беспристрастном лице Чонина расцвела улыбка, без характерных черт насмешки, сарказма или какой-то доброты. Обычная пустая улыбка, обращенная скорее в никуда, чем кому-то. - Боже, - рассмеялся Сехун, прикрывая глаза свободной от бутылки рукой, - ты также пьян, как и я. - Может быть, - хмыкнул Чонин, и уголки его губ чуть шире раскрылись в этой уничтожающей улыбке. Все внутри Сехуна кричало и противилось этому человеку, желая заклеить его рот скотчем, выбить окно, выбросить его с пятого этажа — просто избавиться от него и его идиотских, пьяных и брошенных не к месту слов. Этот словесный бред — последнее, что было нужно сейчас Сехуну. - Ах, чем дальше, тем быстрее мы с тобой падаем вниз, - хохотнув и допив пиво, Сехун с остервенением бросил бутылку в сторону, наслаждаясь звоном бьющегося стекла. - Прямо на спусковой крючок! И неясно было, относилось ли последнее к бутылке или к ним самим. - И зачем же? Но Сехун не нашелся с ответом, ощутив, что уже давно сорвался с кончика пальца в пропасть. В беспощадную бездну, что скрывалась в черных глазах его личного ночного призрака, решившего в эту ночь побыть не таким, как обычно, и поиздеваться над Сехуном с помощью идиотских вопросов. Зачем вниз, зачем на крючок. Подумаешь, какая глупость. (?)

and the only sound that's left after the ambulances go is Cinderella sweeping up on desolation row

О том, что его буквально пожирали взглядом, притом глазами не Бастарда, которого Сехун и без того сейчас не желал видеть, он не замечал ровно до того момента, пока не разразилась буря. Часы ночного затишья плавно перетекали к утреннему рассвету, хотя за окном все также было темно и глухо. Тусклый свет от ночников рассеивал комнатную темноту, окрашивая стены в оттенки кремового перламутра, напоминая бодрствующим о скором начале нового дня. Запустив пятерню в лохматые светлые волосы, отливающие в свете ночников насыщенным розовато-персиковым оттенком, Сехун с тяжким вздохом решил выдвигаться в сторону кровати, чтобы доспать оставшиеся часы в нормальной человеческой позе. Но не успел он, пошатываясь, подняться на ноги и сделать пару шагов в сторону спален, как был плотно прижат к стене. Зашипев от боли соприкосновения затылка с грубой твердой стеной, Сехун разлепил сонные глаза, угадывая в очертаниях лица нарушителя спокойствия Пола. От того за версту разило алкоголем, держался на ногах он еле как и был настолько пьян, что Сехуна моментально от него заворотило. - Эй, пусти, - заплетающимся языком пробормотал Сехун, пытаясь расцепить чужие руки, что крепко удерживали его за предплечья. Спросонья, плохо разбираясь в происходящем, он невольно бросил взгляд в сторону, заметив на смежной стене свою надпись, сделанную неряшливым почерком помадой. По спине пробежал смутный холодок, благодаря которому Сехун окончательно очнулся от дремы, почувствовав болезненный укус в шею. Опасная игра происходила прямо сейчас и подходила к своей кульминации. - Эй-эй, - рассмеялся Сехун, мысленно досадуя на то, что только смех и был его единственной защитной реакцией, которая нисколько не помогала в ситуациях, когда тебе лезли в трусы, за версту воняя алкоголем. - Что на тебя нашло? Ответа на свой вопрос он так и не получил, а в то время холодная вода из старого и побитого ушата продолжала литься на голову Сехуну. Ватное тело слушалось плохо, но он не представлял, как настолько пьяный человек мог сохранить силу и устойчивость своего тела, отчего все попытки Сехуна вырваться заканчивались лишь очередной порцией боли в запястьях. Доверху Пол еще раз как следует приложил его головой к стене. Сехун, зажатый между двумя ледяными и бездушными иглами, уже не мог понять, его хотят изнасиловать или избить до смерти. Потому что два кулака, один за другим, прилетели ему в челюсть, разбивая губу, на которой удар закрепили болезненным укусом. Смеяться резко расхотелось, никаких слов на ум не приходило, зато мысль, что он заслужил за все те годы, что творил всякую ересь, такое к себе обращение, напрочь осела в сознании, из-за чего Сехун бросил всякую попытку сопротивляться. Склонность к мазохизму физическому, вылезшему прямиком из морального, расцветала в нем за считанные секунды. - Что, так сильно припекло? - прохрипел он, ощутив с какой силой обе ладони парня сжали его шею, когда Пол потирался о его бедро пахом. Он припомнил, как прошедшим днем перегнул палку со своим издевательским подшучиванием над Полом, который не казался человеком, понимающим такой сорт юмора и прощающим такую дерзость. Видимо, сейчас настал час расплаты, притом той расплаты, какой Пол желал изначально, задавая все те вопросы про секс с Чонином. Мерзкое ощущение перебивало всякое чувство страха, и Сехун настолько зациклился на своем отвращении, что не сразу осознал, как хватка ослабла. Дернувшись от стены, он с удивлением обнаружил, как за ту секунду, что отскакивал, словно в замедленной съемке, кулак Чонина просвистел в воздухе, со всей дури впечатываясь в затылок Пола. - Потише, парниша. Шестой час утра, в самом деле, - голос у того был насмешливо низкий и, Сехуну даже показалось, что он расслышал в нем нотки разочарования. Пол хотел возмутиться, дать сдачи, но второй кулак наотмашь прилетел ему под дых, отчего пьяное тело американца бессознательно обмякло, застыв в неестественной позе на ковре. - И что вы тут устроили? - раздался недовольный девичий голос из угла комнаты, но Чонин его как будто и не слышал. - Пойдем, - тихо обратился он к Сехуну, двигаясь по направлению к излюбленному подоконнику, но в этот раз открывая окно и вылезая на пожарную лестницу. На крыше дул теплый утренний ветерок, напоминая о летнем зное нескольких последних дней, что стали приятной неожиданностью для жителей Нью-Йорка в самый разгар осени. Мимолетно оглядывая разлегшийся большим и дышащим котом Манхэттен под ногами, Сехун с усмешкой переваривал произошедшее. Охотников до его задницы всегда было завались, но вот защитников он еще пока не встречал. Защитников, притворяющихся паиньками, но скрывающими в себе алчущее агрессией существо, получающее удовольствие от причинения боли — тем более. - Ты в порядке? - совершенно предсказуемо спросил Чонин, расслабленно опускаясь на крышу и вытягивая ноги перед собой. - Ага, - тихо, но слышно ответил Сехун, так и не повернув головы в сторону Чонина. Свое нежелание видеть Бастарда он уже утратил; все недовольство и раздражение на него заменилось интересом и тем подзабытым вожделением вывести этого человека из себя. И пока Сехун с усмешкой обо всем этом размышлял, нечаянно наступил на книжку, что валялась на крыше, оставленная, судя по всему, кем-то из временных обитателей квартиры на перекрестке Барроу и Коммерс-стрит. Наклонившись за ней, Сехун узнал в ней «Вопль» Гинзберга. Развернувшись, он напоролся на внимательный взгляд Чонина, что расслабленно сидел перед ним, и весь его вид говорил о том, что ничего сейчас не произошло и вовсе. Мысленно отвесив себе оплеуху с уничтожающей улыбкой, Сехун подошел к нему, опускаясь рядом. - На правах несчастного, душевно травмированного человека попользуюсь-ка я твоими коленями в качестве подушки, okay? Слова о несчастном и травмированном были явным блефом, но Сехун уже мог поклясться, что Чонин давно раскусил тот факт, что вся жизнь Сехуна — одна сплошная фальшивая игра. Ситуации подобные этой происходили не раз и не два, и Сехун даже не мог поручиться, что его задница до сих несла священный обет девственности, потому что память после некоторых попоек ему отшибало слишком мощно, чтобы что-то вспоминать или чувствовать помимо мучившего адским цербером похмелья. Не ожидая даже разрешения или какого другого слова Чонина в ответ, он без тени смущения с комфортом устроил собственную голову на его вытянутых ногах, с видом пьяного интеллигента раскрывая книгу и начиная читать. – «I saw the best minds of my generation destroyed by madness, starving hysterical naked, dragging themselves through the negro streets at dawn looking for an angry fix...», - диктовал он, осознавая, что молчаливый Бастард его внимательно слушает. – «...who poverty and tatters and hollow-eyed and high sat up smoking in the supernatural darkness of cold-water flats floating across the tops of cities contemplating jazz...». Оторвав на секунду взгляд от строчек помятой тонкой книжонки, Сехун взбудоражено отметил гипнотический и глубокий взгляд Чонина, что заинтересованно блуждал по его лицу. Хотелось добавить, прерывая цепочку поэмы, смотри, смотри же и пожирай взглядом только меня, но, позволив себе чуть смущенную улыбку, Сехун мысленно замахнулся кулаком себе в грудь, возвращаясь к повествованию книги. – «Who cowered in unshaven rooms in underwear, burning their money in wastebaskets and listening to the Terror through the wall...». * Рассвет все сильнее занимался пастельными тонами, утопающими в шариках мороженного; с улиц уже начал доноситься шум оживающего города, в то время как Сехуну казалось, словно время замерло в вечности, пока он так расслабленно лежал на коленях Бастарда. Тот снова молчаливо рассматривал небо, не обращая внимания ни на что вокруг; наверное, он даже не замечал всех тех взглядов, что бросал на него исподлобья Сехун, то и дело отвлекаясь от чтения книги. С того инцидента прошло, скорее всего, где-то полчаса, и Сехун впервые задумался, что будет дальше. Оставаться в этой квартире желания больше не находилось; ветреность парня уже отчаянно требовала вырваться и улететь куда-нибудь в другое место, в противном случае все заканчивалось всегда одинаковым — он доводил людей до состояния белой горячки, нарываясь на побои. Хотя тут ситуация была вдвойне щекотливой, но Сехун об этом сейчас вспоминать не хотел. - Поехали, - сказал Чонин, наконец опустив голову и посмотрев на Сехуна. Тот удивленно взглянул в ответ, оторвавшись от книги. На языке вертелся вопрос, не обладает ли тот тайной магией чтения чужих мыслей, но он промолчал, с любопытством разглядывая лицо и выражение черных глаз настолько вблизи. - Куда поедем? Сехун впервые ощутил это странное, но однозначно приятное чувство того, что среди всей этой компании он был ближе всех Бастарду, чем тот же Пол — давний товарищ. Это казалось преждевременным выводом, учитывая, что знакомы они были всего полторы недели, но Сехун уже понял, что он с самого начала был и оставался по сторону Чонина, когда как все остальные стояли на другом берегу. Может, все это объяснялось тем, что они действительно были братьями, и это по умолчанию их сближало и роднило. Но Сехун подумывал, что дело крылось совсем в другом. - В Балтимор, - ответил тихим голосом Чонин, выждав пару секунд. Сехун улыбнулся, прикрыв глаза. - А потом? - Потом? - Чонин бросил еще один взгляд на него, рассматривая спокойное и расслабленное выражение на лице Сехуна. - Потом в Денвер. Улыбка на лице Сехуна стала еще шире. Он теснее сжал переплет «Вопля», выбрасывая из головы прочь все мечтательные воспоминания о битниках, Керуаке и Берроузе, об улицах Денвера и вымышленных образов реалистичных каменных сказок. И, словно предугадывая повтор вопроса, Чонин продолжил: - А потом, наверное, на край света? Краем света все также оставалась родная и избитая Калифорния, но в душе Сехуна уже поднимался тайфун — ощущение было, что именно этого он и ждал всю свою осознанную жизнь, однажды развесив уши перед добросердечным дядюшкой. Распахнув глаза и пристально вперив взгляд в Чонина, что не переставал его рассматривать, Сехун ощутил жгучее желание вцепиться в волосы Бастарда, а доверху, наверное, ощутить насколько сухи и горячи у того пухлые губы, добавляющие шарму харимазтичному и красивому лицу. И рассмеявшись этой глупости, Сехун действительно запустил холодные пальцы в густые и темные волосы, мысленно развлекаясь над собой. Думать одно, понимать, что так делать не стоит, и бессознательно именно это делать — наверное, только так и проходила его жизнь.

I think I'm gone bad.

Ловким движением рук накинув на плечи черную кожаную куртку, Сехун спешным шагом вышел из дома. Свои джинсы за те полторы недели он успел порвать и безнадежно испачкать, поэтому стащил чьи-то армейские штаны с лиственной текстурой. Те просторно и удобно сидели на нем, поэтому Сехун оставался доволен. Под курткой была надета вся та же мешковатая тонкая майка, а ноги зашнурованы тяжелыми кожаными сапогами. Лучи дневного солнца проникали меж прядями чуть отросших волос бледного персикового оттенка, слепя глаза. Солнцезащитных очков у Сехуна с собой не было, как и не было ничего другого — с собой он мог взять только себя, свой старый блокнот с украденным карандашом и купюру в пять долларов, что так и не была потрачена. Около входной двери была припаркована сияющая под осенним солнцем черная Бьюик Ривьера семьдесят первого года выпуска, оставшаяся такой же сногсшибательной дикой пантерой, какой сохранилась в памяти Сехуна. Ухоженная, начищенная, с новыми дисками и шинами, она стояла в полной боевой готовности исполнять мечты, огибая весь земной шар — ностальгия по безмятежному детству кинжалом в спину пронзила Сехуна. Скривившись от душевной боли, он прищурено уставился в любимое Бастардом небо и впервые осознанно представил, каково это — парить в воздухе на, казалось бы, неподъемной машине с двумя крыльями, претворяя мечту многих самоубийц и детей в жизнь.

-

Как-то он показался мне запертой в клетку вороной, чей пристальный взгляд и взмах крыла запугал однажды ничтожный народ, посчитавший, что только в глухой клетке ему и место. Чем дольше я рассматривал его в таком амплуа, тем теснее что-то сдавливало мне грудную клетку. Я его прекрасно понимал, и какая-то часть моей души всецело стремилась к нему, в надежде дать то, чего ему не хватало, спасти от одиночества и печали. Дать ему то, чего мне самому не хватало. Такую жертвенность я до сих пор не могу ничем объяснить, кроме как одним, но и то было слишком поспешным, если я смею так выразиться по отношению к себе и своим переживаниям, и глупым чувством. Чтобы я ни испытывал, чтобы я ни хотел донести или дать ему, я понимал, что его потемки, в которых он давно и безнадежно заплутал, заперты от меня за семью засовами, которых мне никогда не открыть. Потому что он сам не позволит мне их отпереть. Уж такой он был человек. Так я пришел к выводу, что однажды просто разобьюсь об него, как ничтожная волна, коих миллионы в безразмерных водах планеты, о неприступную черную скалу. Тогда я впервые задался вопросом: когда в последний раз я также трепетал от страха, столь глубокого и тяжелого, как океан? Добравшись до Балтимора за четыре часа, они остановились около заведения с фаст-фудом, осев напротив друг друга за столиком у окна. На улице шел небольшой дождь, отчего казалось, что на часах был, как минимум, пятый час вечера, но никак не полдень. Людей в помещении было совсем немного, где-то в углу тихо работало радио. Сехун молча курил, вскользь следя за угрюмым и не выспавшимся лицом Чонина, и пил дешевый горький кофе, купленный на оставшиеся в карманах центы. Впору было задуматься о поиске временной подработки в Балтиморе, ибо висеть на шее Чонина хоть и привлекало, — представлять его в роли своего папика очень забавляло Сехуна, особенно в моменты пьянства, — но все же того не стоило. Расстраивало лишь то, что уже привычная канитель с поиском работы и деньгами всю жизнь будет преследовать его, куда бы он не бежал. Стоило ли удивляться тому, как люди начинали ненавидеть деньги? - Поменьше кури, - бросил Чонин, когда Сехун выпустил очередную порцию дыма ему в лицо. - Брошу, когда умру, - пообещал Сехун с широкой ухмылкой, выбрасывая бычок докуренной сигареты в одноразовый стаканчик с недопитым кофе. Брови на лице Чонина сильнее сошлись на переносице, отчего его хмурое лицо приняло сердитый и новый, незнакомый Сехуну оттенок. Не переставая забавно тянуть губы в различных подобиях ухмылок и оскала, он внимательно следил за реакциями и поведением друга (?), по ниточке узнавая все мелочи, из которых он состоял. Если всех людей, с которыми был знаком Сехун, можно было сравнить с материальными вещами, то их количество бы уже давно раскололо свинью-копилку, олицетворяющую жизнь Сехуна. Но главное заключалось в том, что ни с кем из этого множества знакомых он не сохранил никакой связи — порывом ветра вошел в их жизнь и также упорхнул. Отчасти это напоминало отношение человека к одноразовым вещам, только в случае Сехуна это были одноразовые друзья. Он ни к кому не привязывался, не строил никаких воздушных замков и ни от кого ничего не требовал. Один обидчивый человек как-то бросил ему вслед значимое «who need enemies when we've got friend like you», только усилив нежелание Сехуна поддерживать с кем-то дружественные или какие бы то ни были отношения. Его наизнанку выворачивало от того, насколько крепко люди уверовали в какие-то свои личные догадки и планы на его счет, получая впоследствии мешки с разочарованием вместо обещанного золота, и обвиняли во всем его. Как будто его собственной ненависти к себе было мало. Но Чонин был другим. Он ничего от него не ждал, мало того, казалось, что он до сих пор не осознавал, что взял Сехуна с собой. Мир, в котором жил Чонин, был слишком далек и недоступен Сехуну, отчего огонек интереса к своему новому «одноразовому» другу никак не потухал. А если совсем без шуток, Сехуну уже становилось немного не по себе. Встреча с Чонином, чей образ стал в его голове прототипом этой выбранной свободы, когда он решил отказаться от всего и сбежать, носила такой судьбоносный характер, что изменения, последовавшие после этой встречи, были сравнимы разве что с катастрофой. Сехун плохо представлял, что он будет делать после того, как Чонин довезет его до Калифорнии. После этого момента расстилалась жгучая пустота, где не существовало ничего, никакой жизни, никакого будущего. Будто все эти дни, что он сейчас проводит с ним — это и есть вся его жизнь, до окончания которой осталось всего ничего. Не переставая тянуть уголки губ в подобии улыбки, Сехун поморщился от груза собственных мыслей, немедля выкидывая их из головы. Обо всем этом он подумает как-нибудь потом. Черты лица Чонина разгладились, выражение лица сменилось с раздражения на привычное задумчиво-безразличное, с которым он отвернулся к окну, наблюдая за снующими под зонтами людьми, что проскакивали мимо заведения. Понурые плечи, обтянутые черным пальто, чуть всклоченные волосы и ключи зажигания подле на столешнице — Чонин казался отсутствующим, таким, каким его впервые встретил Сехун в Централ-парке. Как будто не он сейчас находился где-то в Балтиморе, не он должен был держать сюда путь, не он и никто другой — место напротив Сехуна должно было оставаться пустым, словно Сехун сам создал для себя этот воображаемый фантом в подсознании, страдая от всего и сразу. От отсутствия целей жить, от отсутствия направлений, по которым можно мирно дрейфовать, как кораблику в открытом море. Только он, бездушный камушек-талисман, наделял всю эту канитель интересом к настоящему, сам того не желая — наверное, так и должен себя чувствовать джинн? Сехун горько усмехнулся, рукой отмахивая от лица дым, а вместе с тем и эти досадные мысли. Не знал он, о чем в действительности думал и думает Чонин, отсутствующим взглядом глядя в окно. - Знаешь, - рассмеялся Сехун, нарушив тягучую тишину и вновь переводя внимание второго на себя, - вот так укрываться от дождя, напомнило мне всю мою жизнь, в которой я постоянно убегаю от страхов и одиночества, прячась за смехом и фальшью. Он впервые сказал Чонину о чем-то таком, отчасти личном, отчасти грустном, о чем разговаривают в кругу близких, родных и лучших друзей. Чонин не являлся ни тем, ни другим, но он был единственным, с кем по-настоящему был близок Сехун — и все, как и всегда, упиралось в единое «однажды». Внезапно он ощутил, что вопреки всему тому, о чем думал минутой назад, хочет подружиться с Бастардом, увидеть в нем именно Чонина — обычного человека со своим грузом проблем, который разбился на самолете, но все равно мечтает о небе; у которого умер отец, которого тот никогда не знал, и оставил в наследство почти все, разом отдалив его от других родственников. Одинокого и странствующего Чонина, не Бастарда, холодного призрака с кладбищенских похорон. Но для достижения такого, наверное, стоило бы начать с себя. - Странный ты, - тихо ответил Чонин, незаметно для себя начиная теребить ключи от машины. - Есть ли смысл проживать свою жизнь, все время избегая своих страхов? Это скорее похоже на попытку сыграть роль в театре, персонаж которой совершенно тебе не идет. Не ты ли упоминал о том, что каждый человек должен прожить нормальную и отчасти счастливую жизнь? Сехун вспомнил, что во время пьянок в Нью-Йорке как-то вякнул такое, когда беседа в их тесном кругу зашла за рамки фальшивой философии. Что же, очевидно, Чонин не просто так сидел в сторонке, не принимая активного участия в их развлечениях, а действительно слушал о чем шел разговор. - Ну, я не выгляжу как человек, который собирается когда-нибудь нормально жить, - с улыбкой ответил он, впервые ощущая какое-то спокойствие, а не острое желание оттолкнуть от себя человека с помощью яда слов. - Тогда сделай одолжение и сдохни уже, - ответил Чонин, к неприкрытому удивлению для Сехуна растянув рот в оскале, кой обычно направо и налево раздавал он сам. Только вот ядовитый оскал Чонина пах настоящей опасностью и злобой, в отличие от Сехуна, который отгородился от мира кучей спасительных фишек, скалясь, скорее, просто по привычке. Справившись с мурашками, что холодком пробежались по спине, он в ответ улыбнулся шире и с пониманием. Его догадка, что за обликом беспристрастного и молчаливого парня, который лояльно относился ко всему на свете, прятался жестокий демон, крылась за этими скалящимися пухлыми губами, и это не могло не раззадоривать.

Laugh, laugh, I almost died.

Под вечер Чонин вернулся в просторную балтиморскую квартиру неподалеку от гавани и итальянского квартала, в которой оставил утром Сехуна, отдав ему ключи и исчезнув со словами, что вечером следующего дня вернется. В Балтиморе у него была пара неотложных дел, с которыми он неспешно разобрался, и теперь в широких просторах его бездельных будней воцарился сумрак — ему и хотелось поскорее разобраться с Сехуном, и хотелось растянуть время на подольше в надежде, что из этой нью-йоркской случайности выйдет что-нибудь интересное, что-нибудь, что надолго избавит его от скуки. По квартире громко разливался звук классического саксофона. Пройдя глубже, Чонин обнаружил проигрыватель винила, воспроизводящий старые пластинки, возле которого стоял стеклянный бокал, на дне которого разлился красный напиток. Чонин подумал было на вино, как в эту минуту бросил мимолетный взгляд к окнам, обнаружив нарушителя тишины и спокойствия. Держа в одной руке бутылку из-под сухого красного, в другой сигарету, Сехун медленно покачивался в такт саксофону, нисколько не смущаясь собственной наготы. С потемневших от влаги розовых волос, зачесанных назад, капала вода, на лопатке красовалась татуировка, что скрывалась от всех до сего момента, а тощее на первый взгляд тело оказалось на удивление подтянутым и сочным — чего стоили одни ягодицы. Сам хозяин этого тела, заслышав шаги и шорох пальто, обернул голову назад и расплылся в ехидной усмешке, узнав вернувшегося Чонина. - Я тебя не смущаю? - спросил он, выпуская изо рта плотную струю дыма, рассеявшуюся только у самого потолка. - Ничуть, - бесцветно ответил Чонин, хотя и был несколько удивлен такой встрече. Сняв пальто и отбросив его на спинку стула, что находился под рукой, он проследовал в ванную, а оттуда вышел уже с полотенцем, тут же накидывая его поверх мокрой головы Сехуна. Удивившись и поперхнувшись от очередного глотка вина из горлышка бутылки, Сехун закашлялся, отворачивая полотенце от лица, чтобы видеть, что это такое творится с Чонином, который успел скрыться с глаз за аркой спальни. Вернулся он оттуда уже переодетый, неся в руках запасную домашнюю одежду. - Не забудь повесить свои тряпки, иначе они никогда не высохнут, - добавил он, протягивая одежду Сехуну. - А ты догадливый, - хохотнул Сехун, с благодарностью принимая ее. Да, правда о том, что он шастал по квартире голышом, заключалась в его собственной грязной одежке, спешно засунутой в стиральную машину. Правда, если бы он захотел, он бы и сам позаимствовал чужую одежду, не спросив разрешения — таков уж был его характер, но эта странная забота Чонина слишком умиляла, чтобы как-то задумываться о том, что он мог сделать и не сделал. На ужин у них были коробочки с китайской пищей, заказанные по телефону, так как холодильник пустовал по умолчанию. Проигрыватель уже выключили, зато вместо него шумел старенький телевизор. - Нет, я жил и живу в Денвере, - отвечал Чонин на расспросы Сехуна, устало откинувшись назад. - Это квартира моего знакомого, который разрешил тут оставаться, когда будут какие дела в Балтиморе. Они оба сидели на полу, Сехун по-приятельски закинул на Чонина свои ноги, неспешно доедая лапшу, и откровенно доставал вопросами. - А твой знакомый не против всяких посторонних? - Сехун и сам веселился с того, что задает такие глупые вопросы, ответы на которые ему были совсем не нужны. - Я более чем уверен, что ему все равно, - холодно ответил Чонин, с досадой рассматривая Сехуна и не понимая, какая муха его укусила. Хотелось еще спросить про одежду, но заметив выражение лица Чонина, Сехун сжалился и оставил это надоедание до лучших времен. После освежающего и теплого душа одеться в чистые майку и шорты, сидеть под трескотню телевизора и кушать дешевую китайскую пищу из ресторана в чайнатауне с Чонином в квартире, где нет и не намечается никаких лишних незнакомых лиц — Сехун ощущал себя в райском поднебесье, сонно уставившись в потолок. Ко всему этому хотелось лишь одного — откровенности от замкнутого и отчасти отрешенного Чонина. - А что ты почувствовал, когда узнал, что твой отец умер? Чонин удивленно воззрился на Сехуна, благодарного уже за то, что может лицезреть всяческие проявления эмоций на этом лице, показавшемся некогда абсолютно каменным, словно изваяние статуи. - Разочарование, - честно ответил тот, пропустив минуту тишины. - Разочарование в его смерти? - изумился Сехун. - Нет, - Чонин отрицательно мотнул головой. - Разочарование в нем самом. - В смысле? - недоуменно уставился тот, не понимая, откуда взяться разочарованию, если человек так и так когда-нибудь умрет и виноватым в этом не будет. - А, - вздохнул Чонин, что-то поняв. - Ты, наверное, не знаешь. Думаешь, он умер от болезни? - Ну да, так было написано в документе, да и все только об этом и судачили, - пожал плечами Сехун, нутром ощущая, что сейчас случится что-нибудь непоправимое. - Хех, - хмыкнул Чонин, расплываясь в хитрой, чеширской улыбке, - так вот, my dear, он покончил с собой. Сехун пораженно смолк, переваривая полученную информацию и вспоминая дядю. Порой грустного, но чаще все же жизнерадостного и всегда доброго, что с удовольствием соглашался посидеть с детьми брата и двух двоюродных сестер. Представлять его в амплуа самоубийцы Сехуну еще не доводилось, потому что тот никак и не тянул на него. - Чего-о?! - воскликнул он. - Как? Откуда... Чонин тихонько усмехнулся, ожидая подобной реакции и посыпавшихся вопросов. Тяжко вздохнув после, он сел поудобнее, бессознательно укладывая руки на ноги Сехуна, что до сих пор лежали на его коленях. - Ладно, слушай. То, что я ни разу с ним не виделся — неправда. Старик постоянно настаивал на встречах и иногда от него было никак не отвертеться. В девяносто седьмом мне пришлось отправиться на задание, в котором мой истребитель потерпел крушение. То, что я не умер тогда — воля случайности, мне просто повезло. После аварии я надолго застрял в больнице, пролежав половину времени в бессознательном состоянии. Старик же все эти месяцы донимал мой домашний телефон, и, не получив ответа, подал запрос в авиационные войска, откуда ему выслали справку о том, что я разбился. В больнице ему сказали, что шансы мои по нулям, несмотря на то, что спустя пару дней после его визита из комы я преспокойно вышел. Старик же в тот момент меня похоронил и, судя по всему, впал в отчаяние, за которым последовал суицид. О том, что это самоубийство, я знаю из посмертной записки, которая лежала в его записной книжке, доставшейся мне вслед за всем остальным имуществом. Я даже подтвердил это, обратившись в морг, из которого его вывозили. Да и для меня это стало очевидным, когда мне прислали извещение о получении наследства. Такая история. - А вот и прикольчики подъехали, - пробормотал Сехун, улыбаясь все шире с каждой минутой, пока до него в полном объеме доходило все рассказанное. - То есть он покончил с собой, решив, что ты без шансов труп, не подождав и пары деньков? Ба! Чонин ничего не ответил, с забавным выражением лица глядя на Сехуна. По нему видно было, что доселе он ни разу не заводил об этом разговор. Сехун же наконец понял, что за разочарование имел ввиду Чонин. Ему бы и самому было не по себе, узнай он, что его отец обезумел от любви к нему и наложил на себя руки, узнав, что его ребенок погиб. К счастью такого никогда с ним не произойдет. Его родители, поняв, что Сехуна они во всех смыслах потеряли, просто оставили его в покое, разочаровавшись в нем окончательно. Сейчас же для Сехуна предоставился шанс рассмотреть Бастарда в новом свете. В голове невольно пронеслись все старые картинки с похорон, только теперь они дополнялись этими знаниями — Чонин выглядел таким отчужденным и болезненным тогда из-за того, что только-только вышел из больницы, еще даже не выписавшись, а там еще и сюрприз ожидал в виде того, что все родственники переврали причину смерти, не желая лишней огласки. - Тебе он нравился? - внезапно спросил Чонин. - Нравился, - подтвердил Сехун, наконец снимая с него свои ноги и подсаживаясь поближе. - Я был ребенком, которого приманили игрушками и сказками, как малолетку Санта-Клаусом. А что? Тебе интересно, чтобы я делал сейчас, останься он живым? - Да нет, думаю, останься он в живых, такой человек, как ты, не преминул бы шансом залезть ему в трусы только ради того, чтобы утолить собственное любопытство. Я плохо понимаю мотивы твоих поступков, но в этом почему-то уверен. - Ну, преминул, не преминул — сейчас мы этого все равно не узнаем. К нему я уже никогда не залезу в трусы, - пожал плечами Сехун, совсем близко наклоняясь к Чонину. - А вот к тебе... Чонин посмотрел на него странным взглядом, словно спрашивая, хватит ли тому духу. Сехун в ответ рассмеялся, примирительно отпрянув назад, но умом понимал, что шутки-шутками, а говорят они вдвоем сейчас на полном серьезе. И что самое важное, Чонин ведь был прав. Сехун и сам считал, что этим бы могло все закончиться, ибо ему до сих пор казалось, что будучи подростком он был одержим своим дядей и на нем же у него вся жизнь сходилась клином, когда речь заходила о будущем. Отчасти дядя сам был виноват наобещав ребенку горы, которые напрямую касались построения мировоззрения и жизненных целей. И с его смертью в Сехуне что-то поломалось, лишив его земли под ногами, а вместе с ней и осмысленности существования. Так или иначе, вся его жизнь была повязана на дядиных обещаниях и на его же заботе, какой он не встречал у родного отца. Сейчас же перед ним сидел его сын, того же возраста, красивый и странный, нескончаемо странный, отчего у Сехуна все верх дном стояло еще с самого Централ-парка. Мало того, что тот без колебаний сделал то, что когда-то пообещал его отец, впоследствии напрочь забыв, у него каким-то образом получалось держать характер Сехуна в узде. Это, опять же, отпугивало Сехуна, и он бы убежал сию минуту, если бы не та самая проблема, заключающаяся в том, что он до сих пор был без понятия, что ему делать дальше, когда Чонин его покинет. После этого разговора, до Сехуна с горечью дошло, что для него это будет своего рода повторением истории с похоронами, только в этот раз он будет хоронить в своей душе Чонина, на чьи плечи он так невежливо сбросил весь груз собственных ожиданий, копившихся в душе с детства, поняв, что дяде есть замена. Не просто даже замена, а раза в два лучше того, что было. «Какая же ты зараза», - подумал Сехун, укладываясь во втором часу спать. Чонин спал подле него, так как и спальня, и кровать была всего одна, и, при желании, можно было даже спиной почувствовать тепло чужого тела, но Сехун предпочел сейчас не изобретать велосипед и просто заснуть.

-

Сехун медленно брел по улицам даунтауна в сторону Иннер Харбора, рассеянно разглядывая распростершиеся по обеим сторонам дорог здания музеев и магазинов. Закатное солнце окрашивало золотистым блеском мирную гладь гавани, люди сновали по развлекательным площадкам, наслаждаясь будним вечером после долгих часов работы. Проходя мимо всей этой клокочущей в своем обыденном ритме жизни, Сехун с легкой печалью размышлял, насколько сам был далек от этого мира. Для него это была вип-зона захудалого клуба на самом отшибе города, который однако пользовался всеобщей популярностью и к которому у него, эксцентричного индивида, отколовшегося даже от самых редких масс, не было никакого проходу. Все, что он мог — бесцельно куда-то брести, не зная то, кем хочет быть и каким образом прожить остаток своих дней. Ему в равной степени все осточертело и ничто не привлекало, а избавиться от этой выбоины в голове и в сердце не представлялось шанса, чтобы он не пробовал и чем бы не вдохновлялся. Друзей и их поддержки у него не было, и он их давно перестал искать, став еще одним одиноким странником, каких можно было собирать целый полк, что сновали по всему миру, одновременно страдая от своего одиночества и наслаждаясь им. От таких мрачных депрессивных волнений среди мыслей, коих можно было сравнить с жителями страны, что язвой воспалилась в его голове, разведшими огненную революцию с кровью и жестокими бомбежками, хотелось по-честному пойти и утопиться, обогатив сочную коллекцию Чесапиксокого залива. Но Сехун понимал, что эти волнения — понятие временное, и скоро его отпустит. Разумеется, такие мысли с разной степенью давления на мозг посещали его каждый день. Но если раньше Сехун всегда шел на попятную, избавляясь от этой проблемы с помощью одноразовых друзей и подушек для своих приключений, среди которых были и сексуальные, и реально опасные для жизни, то в этот раз катиться всей этой бочке с динамитом внутри мешал воткнутый в землю клин. Носил он имя Ким Чонина и служил главным катализатором всех опухолей Сехуна, что он взрастил в себе, не давая выходу своим истинным эмоциям и постоянно убегая от настоящего. Прежде чем выйти под вечер, вдохнуть соленого воздуха и затеряться среди кварталов, полных афро-американцев, Сехун без особо отчета зашел к Чонину в ванную. Тот скрылся за ее дверьми еще полчаса назад, но эти минуты, заскользившие словно ленивая гусеница по древесной коре, показались Сехуну целой вечностью, из-за которой желание увидеть Бастарда неоновой вывеской вспыхнуло у него в голове. И хотя его образ, его лицо уже давно было выжжено на обратной стороне век, он с пугающей ясностью осознавал, что даже на каких-то полчаса не может выпустить этого человека из виду.

I told you I was hurt bleeding on the inside

Сехун подошел совсем близко, опираясь обеими руками о бортик ванной, и с печалью, неприкрытой никакой фальшью, рассматривал задремавшего в теплой воде Чонина. Но уделив всему лишь секунды своего внимания, следуя на поводу своего любопытства, Сехун заострил свой взгляд на расслабленном лице — единственном, что оставалось на поверхности, сохраняя доступ к воздуху. Широкий лоб наконец не был прикрыт волосами, что совсем почернели от влаги, подчеркивая несовершенную красоту этого лица; подтянутая грудь едва различимо поднималась и опускалась, напоминая Сехуну, что перед ним не труп из зловещих и прекрасных сказок, а живой человек. Хотя, казалось бы, только протяни руки к шее — и все закончится само собой.

I told you I was lost in a middle of my life

Склонившись над ним, отчего концы вечно лезущей в глаза розовой челки моментально намокли, Сехун мысленно окрестил сам себя, хороня в той самой канаве уже все свое Я, и коснулся чужих губ, прекрасно зная, что Чонин давно уже не дремлет, а с немым вопросом на дне полуприкрытых глаз смотрит на него. Когда он оторвался (казалось, что минула целая эпоха, но не пара секунд), капли пресной теплой воды неприятно потекли по лицу и кончиками волос защекотало нос, но Сехун не сделал ничего, опустившись на влажный пол подле и водрузив свою неспокойную голову на руки, что все также упирались в бортик ванны. - What would you do if i died today? - зачем-то спросил он тихим голосом, прекрасно зная ответ на свой вопрос. Бросив на него недоуменный взгляд, Чонин приподнялся, усаживаясь обратно, и небрежным движением руки зачесал мокрые пряди назад. Сехун наблюдал за всем этим исподлобья, но уже в этих действиях читал какую-то досаду и снисхождение, испытывая к самому себе внеочередное чувство омерзения. - Ничего, - честно ответил Чонин, получив утвердительный кивок от Сехуна. Спустя пару минут подавляющей тишины он наконец оторвал голову от краев ванны, откидываясь назад и поддерживая вес туловища на ладонях, и улыбался странной улыбкой куда-то в стену. Чонин, глядя с подозрением, не сводил с него глаз, так и не понимая, к чему был задан тот вопрос и чего следует ждать от Сехуна сейчас, когда он получил честный ответ, который был очевиден, кажется, им обоим. - Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling, - тихо зазвучал его голос, обращенный, скорее, в пустоту чужих стен, с грустной улыбкой на самых уголках губ. - By the grave and stern decorum of the countenance it wore, «though thy crest be shorn and shaven, thou», I said, «art sure no craven, ghastly grim and ancient Raven wandering from the Nightly shore - tell me what thy lordly name is on the Night's Plutonian shore!». Чонин с усиленным недоумением смотрел на Сехуна, смутно припоминая произносимые тем строчки, и пытался понять, к чему они сейчас были вообще сказаны. Пытался понять, но не мог. - И молвил Ворон, - закончил Сехун, расплывшись в чеширском недобром оскале, -

«Nevermore!». **

-

Ежедневно борясь с собственной суицидальной ненавистью к себе, я все острее ощущал то, что пугало меня более всего в моей глупой безнадежной жизни. Точнее, я все четче мог для себя сформулировать это чувство, бывшее некогда хаосом эмоций, чувств и мыслей в моей голове, которым я не мог придать хоть какую-нибудь форму. Гнало меня прочь уничтожающее чувство ненужности. Я боялся его как огня, но оно повсюду витало вокруг меня, мешая мне насладиться даже теми крохами человеческих удовольствий повседневной жизни, состоявшие из таких банальных мелочей, что впору было удивляться, насколько обесценено и дешево человеческое счастье. Но то был факт — я был не нужен ни своим родителям, ни своему дяде, потому что ему был важен лишь один Бастард, его сокровенный сын, без которого тот не захотел жить. Не нужен был ни обществу, ни людям, с которыми имел дело. Я был не нужен ни Бастарду, ни самому себе. А от этого становилось еще больнее. А ведь Бастард был таким человеком, каким можно было болеть. Можно было быть им одержимым или чувствовать себя полным психопатом от одного его существования. С какой-то стороны я даже начал понимать мотивы поступков любимого дядюшки, но в этом не было никакого смысла, покуда никакой пользы это понимание мне не приносило. Не знаю, что бы изменилось, окажись я нужен этому человеку в одной из версий параллельной реальности. Наверное, мне просто сложно себе это даже представить. Одиночество настолько задушило меня, что я уже заврался сам себе, плохо разделяя то, что мне кажется, могло бы произойти, и что происходило на самом деле. Но — какая жалость — я уже не мог перестать прокручивать в своей голове диалоги, слова и интонации, улыбки и выражения лиц, все эти беседы, которые никогда не произойдут в реальности, в которой я безнадежно застрял. Потом я понял, что даже случись такое невероятное чудо, когда-нибудь это все равно закончится. Когда-нибудь я перестану верить или перестану ощущать, что все еще нужен ему, и былая убежденность будет все дальше ускользать от меня, даже если он станет убеждать меня в обратном — просто потому, что у всего на свете есть этот удушающий срок годности.

Мой, кажется, уже давно иссяк.

- Нужно меньше думать и больше жить. Сехун отстраненно глядел в окно, развалившись на переднем сидении и водрузив разутые ноги на приборную панель. Лесные холмистые пейзажи Западной Вирджинии проносились мимо его глаз, отпечатываясь в памяти смутными картинками, омытыми траурным дождем, что полчаса беспрестанно лил с потемневшего неба. В возлюбленной Ривьере было уютно; в машине работало местное радио, по которому крутили старые и не очень популярные композиции, носившие типичный дух американских дорог. Сехуну хотелось бы, чтобы эта дорога, этот дождь и эти пейзажи проносились мимо целую вечность, а музыка продолжала крутиться повтором целыми днями и неделями, потому что во всем этом он был бы не прочь застрять навсегда. И лишь Чонин портил всю эту малину, затянув занудную нотацию, стоило Сехуну неосторожно подать голос в ответ на вопрос по радио — вопрос лично ему знакомый и волнующий не меньше. Это опять же было чем-то личным, что Сехун предпочитал ни с кем и никогда не обсуждать, поняв однажды, что никому не нужны проблемы сверх их собственных. Теперь же он жалел, что вообще голос подал. Сехун был бы признателен и премного благодарен, если бы Чонин просто промолчал, пропустив его замечание мимо ушей, а не стал бы со снисходительностью доморощенного гения глаголить прописные истины персонально для него, до кого, как ему очевидно казалось, это не доходило. - Я знаю тебя совсем немного, но твоя тяга к преувеличенной драматизации и фальши уже раздражает, - с досадой, прекрасно читаемой на его лице, сверху добавил Чонин, бросая короткий взгляд на Сехуна, целенаправленно не желающего воротить голову от окна. - I hope you'll self-destruct and die, - с нескрываемым раздражением в голосе ответил Сехун, закутанный в свою кожаную куртку, как в спасительное одеяло. Смотреть на Чонина не хотелось, даже его отражение в стекле хотелось разбить. На соседнее кресло посадить добросердечного дядюшку, который только и делал, что рассказывал красивые сказки и о разных приключениях, да смеялся зачастую не к месту. Или еще лучше — самому сесть за руль. Впервые Сехун ощутил тот укол, от которого пострадали его родители, оставшись без денег и имущества, которое по правам должно было перейти им, как самым ближайшим родственникам. И тут вдруг вылез доселе невидимый неслышимый прямой наследник. Извиняться Чонин, очевидно, не собирался. И это было понятно, извиняться за свою точку зрения было верхом глупости, что означало признать поражение над своей гордостью — а чего уж в Бастарде был целый клад, так это библейских грешков. Высокомерие, эксцентричная серьезность, снисходительность, занудство — Сехун мог бы перечислять вечно весь список того, что его бесило в Чонине, но он пожелал сам себе заткнуться, пока его настроение окончательно не укатилось под плинтус. Чтобы Чонин в порыве общечеловеческой любви посмотрел чуть дальше своего носа, спокойно выслушал и без претензий извинился за что-то, миру необходимо дойти до той кондиции сумасшествия, в которой пребывал сам Сехун — что было просто нереально. А посему горевать по этому поводу не было никакого смысла, и, прикрыв глаза, Сехун расслабленно съехал еще ниже на сидении, сложившись пополам, решив просто наслаждаться тем, что машина едет по дороге. Именно это чувство, как ни странно, возвращало ощущение того, что под ногами у него все еще есть земля. - Сердце твое, действительно, как картонная коробка, - пробормотал он себе под нос, уверенный, что Чонин этого даже не разберет за фоном музыки по радио.

-

Проснулся Сехун от того, что солнечные лучи настойчиво били ему прямо по глазам. Они уже не грели, но были все также ярки и лучисты; Сехун раздраженно распахнул глаза, пару секунд совершенно не соображая, что происходит и где он. Лишь потом до него медленно дошло, что после той мнимой и глупой ссоры, которая скорее походила на кинутую им же самим обиду в сторону Чонина, он заснул к вечеру, убаюканный ходом машины и музыкой с радио. Судя по утренним лучам солнца, он уже был в Денвере. Проснулся он, лежа на заднем сидении машины, в которой и проспал всю ночь. Чонина в салоне не было, но машина почему-то была открыта. Перебравшись обратно на переднее сидение, Сехун запустил пятерню в свои волосы, взлохмачивая их и приходя в себя. В открытую дверь задувал октябрьский холодный ветер, словно напоминая Сехуну о том, что его осень в этот раз идет не так, как задумывалась — переписывая страницы его жизни как угодно ей, а не ему. Грустные нотки, что всегда прятались за огненной листвой засыпающих деревьев, подкрепленные медленными и печальными песнями с радио, что до сих пор крутились у Сехуна в голове, лишь усилили ощущение разбитого стакана, в который превратилась его душа. С грустью усмехнувшись этой парадоксально безболезненной боли в груди, Сехун поднял голову и взгляд от своих ладоней, осматривая двор вокруг. Денверские дома кучковались друг с дружкой, образуя замкнутую фигуру, внутри которого был обустроен скверик. Судя по отсутствию людей, Сехун предположил, что на часах пятый-шестой час утра. Тишина стояла плотным слоем тумана, отчего по спине у парня пробежались мурашки. Словно он остался один на этом свете, застряв неизвестно где в машине со статусом персональной драгоценности, и потерял абсолютно все — полнейшим одиночеством сквозило от этих серых безучастных домов, плачущих огнем деревьев и пустынных аллей сквера. «Во всем виноваты панельные дома», – сказал себе Сехун, вдруг заприметив чернеющую на фоне фигуру, что пряталась за кустистыми деревцами, из-за чего он не сразу ее обнаружил. Ну, хотя бы предмет одновременно вожделения и раздражения решил остаться и составить ему компанию в этом выдуманном за пару секунд конце человечества. Чонин был все также одет в свое черное пальто; остроугольный воротник был непривычно поднят, скрывая подбородок. Волосы были взлохмачены и кучерявыми лохмами лезли на глаза, руки спрятаны в карманах, спина привычно ссутулена. Сейчас Чонин был тем самым Бастардом, каким Сехун видел его на похоронах. Возможно, искажение настоящего с прошлым возникло из-за того, что разглядеть вблизи Чонина было невозможно, как и тогда. И, задумавшись, Сехун не сразу заметил еще одной детали. От руки, что не была спрятана в кармане пальто, шел поводок, ведущий к ошейнику, одетому на добермане, что крутился около ног Чонина и что-то вынюхивал. Сехун аж присвистнул. Кажется, пес это услышал и настороженно поднял голову, навострив острые, купированные уши. Да, это был самый настоящий доберман-пинчер — поджарое тело с подпалинами на лоснящейся под солнечными лучами черной шкуре. Повернувшись в сторону, куда была повернута голова пса, Чонин поднял взгляд и заметил Сехуна, что в согнутом состоянии, вытянув и скрестив ноги, сидел на переднем сидении его машины, продувая ее салон через распахнутую дверцу, и с интересом разглядывал его самого. - Проснулся наконец? - спросил он, подойдя к Сехуну. - Хочешь сказать, что будил меня, когда мы приехали сюда? - с усмешкой переспросил Сехун, будто забывая все, что случилось до встречи в Централ-парке, вновь став тем самым Сехуном, которому был интерес лишь до увиденного два года назад призрака на похоронах. - Да, - ответил Чонин с привычной ему серьезностью, об которую с крахом разбивались все аргументы, отчего Сехун в голос хихикнул, опуская на секунду взгляд. - Ладно, верю, - сказал он, вновь вперив глаза тому в лицо. - А вот собачка твоя мне нет. Всю ту минуту, что шел этот диалог, пес настороженно следил за Сехуном, утробно рыча. Сехун нутром чуял, что за каждое неосторожное резкое движение придется заплатить болью от острых клыков. - А ты что же, зла мне желаешь? - усмехнулся Чонин, заметив поведение собаки. - О да, - с придыханием ответил Сехун, явно театрализуя свою реакцию. - Жду не дождусь вонзить кинжалы тебе в кишки и выпотрошить желудок, чтобы затем сытно отобедать. А сердце поместить в банку с формалином и поставить на полку главным трофеем, подписав его как «Сердце Бастарда, единственного и неповторимого героя моей жизни». Чонин впервые, кажется, искренне рассмеялся. Сехун на секунду аж потерял контроль над своими масками из погорелого театра, удивленно воззрившись на улыбку Бастарда, вызванную смехом. И в груди у него что-то екнуло. Такие улыбки не показывают.

-

Сехун откровенно скучал, лежа на диване, пока играл в гляделки с доберманом. Имени его он так и не узнал, а потому называл просто Пес. Собака все еще с недоверием относилась к чужаку, но гладить себя давала и охотно шла с ним гулять по утрам, когда Чонин возвращался в три часа ночи и сделать это был неспособен. Первые две недели проживания в достаточно просторной для одного человека квартире прошли без каких-либо катаклизмов и изменений. Все, как и обычно, плясало амплитудой в зависимости от настроения их обоих. То Сехуну хотелось дерзить, а Чонину побыть в тишине, то, наоборот, Сехуну хотелось поговорить как друзья (или братья) о чем-нибудь, а Чонин в ответ только и делал, что отпускал склянки с ядом. То у обоих в настроении был штиль, то цунами. Поди, разберись. - И как ты нас терпишь? - спросил Сехун у Пса, что дремал подле, раскрывая глубокие и выразительные глаза каждый раз, когда парень к нему обращался. Ответить что-нибудь он ему, разумеется, не мог, поэтому просто уделял внимание. Хозяину было чему поучиться у своей собаки. Сехун спрятал лицо в диванной подушке, задней мыслью подумывая о том, чтобы задохнуться и обустроить все так, что в его смерти будет виноват Чонин, которого тут же упекут за убийство, но быстро отбросил свои глупые фантазии, возвращаясь к реальной проблеме. Чонин намеренно избегал говорить о себе. Казалось, он уже абсолютно все знал о Сехуне, даже если тот оборонялся от него в попытке что-то утаить, но при этом сам ни на секунду не убавлял брони со своего панциря. До сих пор Сехун не понимал и не знал слишком многое, чтобы даже поставить его в статус «знакомого». И это раздражало до побеления костяшек. С кряхтением поднявшись и приняв сидячую турецкую позу на диване, Сехун с раздражением, прекрасно читаемым по нахмуренным бровям, следил за Чонином взглядом. Тот неспешно собирался куда-то, куда он, разумеется, не сказал, снуя из комнаты в комнату. На нем была одета рубашка с галстуком, волосы тщательно расчесаны и уложены — самый что ни на есть презентабельный вид. - Я оставлю тебе ключ, поэтому вечером, пожалуйста, будь тут, - сказал он, подойдя к Сехуну и полностью проигнорировав его недовольство. Сехун клацнул зубами, услышав эти наставления перед уходом, и не дав Чонину застегнуть пуговицы на рукавах рубашки до конца, резко схватил за галстук и притянул к себе так, чтобы их лица оказались друг напротив друга. - Раздражаешь, - прошипел он и, в противоречие сказанному, поцеловал чуть увлажненные и пухлые губы, даром что Чонин никогда его не отталкивал. - Возьми меня с собой. Мне надоело сидеть тут, как твой очередной нью-йоркский сувенир. - В другой раз, - с нечитаемой тенью на лице ответил Чонин, когда его галстук наконец отпустили из мертвой хватки. Выпрямившись обратно и застегнув последнюю пуговицу, он нахмурился и в последний раз взглянул на Сехуна, перед тем как накинул пальто на плечи, развернулся и ушел. - Это работа. Я не могу так запросто взять и привести тебя туда, так что потерпи. Сехун фыркнул, с громким звуком упав обратно в лежачее положение, нашел взглядом Пса и тяжко вздохнул, осознавая свою одинаковую с ним участь — лежать дома и ждать «Хозяина». Гонимый этими рамками и страхом оставаться в полной зависимости от Чонина, Сехун тем же днем вышел на улицу в поиске какой подработки, где нужны были руки, а не голова. С недружной головой Сехун далеко уйти не мог, зато вот делать что-то руками он умел в превосходстве, особенно если это касалось машин. Холодное солнце горного Денвера приветственно слепило глаза, Сехун спрятал мерзнущие пальцы в карманах чониновского плаща до пят, чьи широкие полы развевались под дуновением сильного ветра, и продолжал идти, высматривая объявления. Странное ощущение преследовало его от того, что он был переодет в черные вещи Чонина — Сехун никогда не любил черный, стараясь по возможности его избегать. Но сейчас на нем были одеты и джинсы, и джемпер, и сам плащ, да даже его личные кожаные ботинки — полная концентрация черного, из которой выбивались лишь персиковые волосы. Сехун содрогнулся и откинул подальше плохие ассоциации. Чонину все это безусловно шло, но не ему. Денвер был ему еще более чужим, чем Балтимор. Люди часто жаловались на чувство, словно они находились не на своем месте — так вот именно это Сехун и ощущал весь тот промежуток времени, что провел здесь. Это доставляло бешеный дискомфорт, но он терпел. Терпел в большей степени потому, что после этой точки следует абсолютная финишная прямая — Калифорния, после которой для души Сехуна все закончится. Он уже сам, пусть и не на полном серьезе, но реально задумывался о Тихом океане, как о своем следующем покойном царстве. Когда долго бродишь по миру без цели и земли под ногами, волей не волей приходишь к тому, что мысли о самоубийстве в порыве скуки не кажутся нечеловеческой дикостью. Тем более, сейчас плакать о том, какая зияющая дыра в его груди выросла от того, что он покинул Нью-Йорк, этот Нью-Йорк, который поработил его сердце и мысли, оставшись в душе навсегда половинчатой частью, было поздно. Он сам хотел сбежать из этого города, не вынеся более его давления и количества в своей жизни. Проще было не вспоминать совсем, чтобы не чувствовать это эхо боли в груди от тоски и нехватки, одновременно испытывая к нему ненависть. Это был парадокс, не иначе. Подработка нашлась ближе к вечеру в автомастерской. Платили там копейки, но Сехуну было все равно — жажда занять себя и свои мысли превышала горделивую жадность. Вернувшись обратно, он позвал Пса прогуляться. Сидеть дома однозначно не хотелось ни тому, ни другому, поэтому с доберманом на поводке Сехун побрел в противоположную сторону от той, куда пошел утром. - Какая тоска — эти ваши города, - разговаривал он с собакой, уверенный, что тот как никто его понимает. - Я однажды проснусь на секунду и пойму, что вся моя жизнь до сего момента — лишь дурной сон, а я сам маленький обычный мальчик, живущий на каком-нибудь ранчо в Оклахоме. Эх, как бы мне хотелось, чтобы это действительно было правдой. От открыток, прилепленных к стеклам магазинчиков в торговом квартале, на которых сиял своей безупречностью Нью-Йорк, тянуло блевать. Сехун старался не обращать на эти мелочи внимания, предпочитая разглядывать прохожих и тени в окнах жилых домов. Пес послушно держался рядом, не убегая вперед, однако многие проходящие мимо старались обойти грозного вида собаку, отчего Сехун мысленно рассмеялся. Будь он сейчас в Нью-Йорке без собаки, люди обходили бы его стороной точно также. Два одиночества, одно пугающее своим видом, второе отвращающее, определенно встретились. Самое печальное и одновременно смешное было тем, что встрече способствовал все тот же Бастард. - Простите, мистер, - подошел к нему один мужчина в преклонном возрасте. - Не сочтите за грубость, но я бы попросил Вас в следующий раз надеть на Вашу собаку намордник, чтобы не пугать прохожих. - Намордник? - удивился Сехун, ни разу не подумав о нем ранее. - Ладно, - пожал он плечами, не совсем уверенный в том, что вспомнит потом спросить у Чонина, где собачий намордник. Вернувшегося же поздно вечером Чонина застало будоражащее чувство дежа-вю. Саксофон в этот раз не играл, но вино было благополучно открыто и наполовину опустошено. Сам Сехун, сидя с голой спиной, разбирал коробки из пустующей комнаты, отведенной под кладовку. С мокрых розовых волос опять капала вода, а из приоткрытого окна жадно дул октябрьский ветер. - Простудишься же, - сказал он, привлекая к себе внимания Сехуна, который даже не расслышал щелчка входной двери, полностью увлекшись своим занятием. Пес заинтересованно крутился возле Сехуна, обнюхивая каждую вещь, что тот вытаскивал из коробок. Удивительно было, конечно, что эти двое смогли подружиться. Сначала доберман беспрестанно рычал на чужака, а Сехун во весь голос вещал, что всегда любил кошек, с которыми он мог найти язык за считанные минуты, и недолюбливал собак. - Что ты делаешь? - спросил Чонин с тяжким вздохом, разуваясь прямо в гостиной. - Ищу намордник, - не поворачивая головы, ответил Сехун. - А, - протянул Чонин. - Он порвался уже давно. Я все забываю купить новый. Я дам тебе деньги, пойдешь и купишь, поэтому убери весь этот свинарник. - А ты чего такой раздраженный? - хихикнул Сехун, закинув голову назад и мимолетно взглянув на Чонина. - Есть что скрывать? Ой. Можешь не отвечать на последний вопрос. С детским восхищением Сехун вытащил из коробки Беретту M9, что уже давно состояла на вооружении армии США. Пистолет удобно лежал в руке и, пусть уже не был новеньким, все еще был в пригодном состоянии. Поиграв с тяжелой игрушкой, Сехун навел его ствол на Чонина, скалясь пуще прежнего. - Отвечайте, подозреваемый, что вы прячете в этих коробках? Чонин закатил глаза в ответ на эти игры. Но мысленно напрягся. Сехун не то, чтобы казался несерьезным — он сам по себе такой был, поэтому судить, говорит он взаправду несерьезно или действительно собирается сделать то, что задумал, было в большинстве случаев проигрышной затеей. - А я ведь не шучу. Пистолетик-то с пулями и, - Чонин не разглядел, что именно сейчас сделал Сехун, но быстро догадался, - заряжен. Не ответишь — подстрелю руку. И не спрашивай о том, где я научился стрелять и обращаться с оружием. - До чего ты бываешь невыносим, - процедил Чонин, научившись улавливать, когда Сехун шутит, а когда нет. - Это весь отцовский хлам. Я без понятия, что в большинстве коробок. - О, - приятно удивился Сехун. - Вот оно как. Но так ведь неинтересно. Тогда... - он над чем-то задумался, не отводя наведенный прямо в предплечье Чонину пистолет, - сам поцелуй меня. Сделаешь это и я вытащу пули. Чонин с подозрением посмотрел на него, но повторять не заставил. Подойдя вплотную и опустившись на колени, он с силой сжал мокрые волосы в ладони правой руки, притягивая Сехуна к себе и целуя податливо раскрытые губы, играясь с кончиком шаловливого языка и беспрестанно ощущая холод приставленного к кадыку дула пистолета. Сехун не смел даже глаз прикрыть, испытывая непревзойденную эйфорию, перемешанную коктейлем с адреналином. Если его палец сорвется — Бастард стопроцентно умрет. Умрет во время этого жадного вытребованного поцелуя, где инициатором впервые был он сам. Реальная мысль о том, чтобы впервые зайти дальше, посетила Сехуна и он не стал отрицать ее, не ощущая в себе ни капельки отвращения или нежелания. Найденная Беретта оказалась вторым дыханием для него, позволив посмотреть на то, насколько сговорчив бывает Бастард, когда дело касается вопроса жизни и смерти. - Что же, продолжим, - довольным тоном продолжил Сехун, ощущая себя котом, что вытребовал с хозяина целую миску сметаны, когда нехотя разорвал поцелуй. Как и обещал, он вытащил магазин с пулями, бросив его в свободный полет. Отпустив еще один тяжкий вздох после этого, Чонин медленно встал и устало грохнулся на диван, откидываясь на его мягкую спинку и ослабляя узел галстука. Проследив за этим взглядом, Сехун крутанул пистолет на пальце и после сам встал. Подойдя к комоду, он налил в бокал вина из бутылки, что все время стояла там, дожидаясь когда о ней вновь вспомнят, и протянул его Чонину. - Расслабься, - добавил он, улыбаясь с неприкрытой издевкой. В другой коробке нашлась женская шуба до самых пят из натурального меха коричневой норки. Воскликнув, Сехун с восторгом вытянул сложенный меховой комок, во все глаза рассматривая пахнущее уймой денег сокровище. Он ни разу не позволил себе забыть о том, что в теории эти все вещи — его собственные, за исключением одного «но», что попивая винишко, сидел позади и наблюдал за этим разбором старых кинутых вещей. Не долго думая и особо не мороча себе голову на тему того, что шуба женская, Сехун с удовольствием сунул руки в рукава теплой одежды, запахивая обнаженный торс пышным и дорогим мехом. Покрутившись из стороны в сторону, припоминая актрис классического американского кино, что носили подобные шубы, Сехун вскинул голову к Чонину, словно вспомнив, что тот все еще тут. - Как тебе? - не без подвоха спросил он, чуть ли не вживаясь в роль. - Венера в мехах, - съязвил тот, отвесив мимолетную улыбку. - Shiny, shiny, shiny boots of leather, - припомнил Сехун старую песню с тем же названием времен Энди Уорхолла. Голос у него был низкий, петь он не умел, но для такой песни этого вполне было достаточно. Правда, помнил Сехун всего одну строчку, поэтому пропев ее до конца, напоследок просто рассмеялся. Достав второй бокал, он долил в него остатки вина, а заодно вытащил вторую бутылку, здраво рассудив, что им обоим этого будет недостаточно. - Потеснитесь, мистер, Венера хочет прилечь. Скинув на пол подушку, Сехун прямо в шубе улегся на пол, водрузив ноги наверх на диван. Оставив бокал под рукой, он вытащил из заднего кармана черных джинс пачку сигарет. И только выпустив в потолок первую порцию дыма, он позволил себе расслабленно обмякнуть, запивая едкую горечь табака полу-сладким приятным вином. Единственным освещением в гостиной служил старый слабенький светильник, стоящий на комоде перед диваном, отчего по всему помещению разливался приятный и умиротворяющий сумрак. В этой тени глаза Чонина странно поблескивали, взирая со своей высоты на распластавшегося по полу Сехуна. Красный фитилек его сигареты вспыхивал, подчеркивая пошло искривленные в ухмылке губы, что выпускали витиеватые струйки дыма. Бокал с оставшимся на донышке вином он поставил себе на обнаженный живот, поддерживая за ножку, чтобы тот не навернулся при очередном глубоком вдохе. Сехун не особо отдавал отчет тому, о чем они непосредственно говорили в этот момент. Все, что его волновало — закончится ли этот вечер постелью? Если нет, разочарование будет пиявкой грызть его еще очень и очень долго. Наверное, его желание перейти недопустимую для них двоих грань было настолько красноречивым, написанным белым по черному, что Чонин чуть не поперхнулся, когда захотел рассмеяться. - Буквально недавно тебя чуть было не изнасиловал мужик, несчастная ты и психически травмированная душа, - откашлявшись, ответил он на недвусмысленный намек от Сехуна. Наверное, Сехун был в достаточной степени пьян, чтобы бросить в ответ то, над чем совсем не подумал: - Какая к черту разница? Мне неважно кто на меня лезет, если это не ты. Чонин в удивлении вздернул бровь, норовя уточнить, но вовремя прикусил язык, сообразив, что ненормальный парень с похеренным рассудком по имени О Сехун имел ввиду. - Ой, - поморщился тот, опомнившись и догадавшись, что сморозил то, о чем бы стоило умолчать. Прикрыв глаза запястьем той руки, что держала сигарету, Сехун сокрушенно пожалел о том, что сказанные вслух слова никогда нельзя вернуть назад. Справившись с собой, он исподлобья взглянул на Чонина, чья тень в свете слабенького светильника демоном заполонила всю стену и угрожающе нависала над ним. На его лице не было ни следа отвращения, раздражения или прочих уродующих чувств. Наоборот оно снова приняло выражение отстраненности и даже какой-то грусти (хотя, возможно, Сехуну просто показалось в темноте). - Ну коли уж я прокололся со своим отношением к этому, то теперь черед за тобой, - набрав в легкие выдуманную и несуществующую храбрость, сказал Сехун, босой ногой придавливая Чонина к спинке дивана. - Надеюсь, ты понимаешь, что если мы зайдем настолько далеко, то обратного пути уже не будет? - абсолютно спокойным голосом, словно они говорили о чем-то отвлеченном и неважном, ответил Чонин, бросив короткий взгляд на стройную ногу, повелительно зажавшую его в тупик. - Отношения между мужчинами сами по себе считаются аморальными в современном обществе, что уже говорить про родственников, братец. - Плевать, - рыкнул Сехун, напоследок ударив пяткой его в грудь и резво поднимаясь с пола; проигнорировав усмешку в словах Чонина, он оседлал его бедра. - Будет тебе известно, я ничегошеньки не знал о твоем существовании, пока тот, кто нас связывал родством не помер. Ты мне брат лишь по бумажкам и гнилой крови, но не... - Я понял, понял, - тихо рассмеялся Чонин, перебивая его, приметив, что Сехун готов был распалиться и закатить на этой почве целый скандал, что никак не вязалось с воцарившейся, тянущей в судорожный узел, атмосферой. - В общем, мне плевать. Мне плевать на все, потому что это ты, - сказал он, досадуя на то, как сильно алкоголь даже в легкой стадии опьянения развязывал ему язык. Но молчать было сложно, когда все его чувства третий год судорожно сжимались в болезненный комок. Этот человек вышиб из него все его надуманные ценности и цели, лишь посмотрев тогда в ответ на кладбище. Посмотрев так глубоко, заглянув в саму душу, что дверь в нее осталась навсегда распахнутой, отчего из нее утаскивали и забирали с собой все, из чего состоял Сехун. Пока он снова ее не захлопнул, увидев черную бестию своей обновленной и ужасающей жизни среди нью-йоркского пожара. Все, что Чонину оставалось — это открыть ее снова, потому что ключи к ней он уже подобрал. Вопрос состоял лишь в том, что ему, тому, кто первый открыл этот клад, из него останется? Сосущее опустошение, от которого Сехуну нескончаемо хотелось плакать. И если до этого Чонин был более чем несерьезен, то сейчас он дал понять, что все происходило по-настоящему. Сехуна проняла сильная дрожь, когда зубы Чонина болезненно сошлись на участке шеи под ухом, зализывая место укуса теплым и влажным языком. Шуба безвольно скатилась с его плеч на колени Чонину, затруднив Сехуну движения рук, что проникли под рубашку и целенаправленно поползли вверх по поджарому торсу. Жадность по отношению друг к другу похотью лезла из них обоих, выражаясь в кусачих и болезненных поцелуях, отдающих жаром в паху, в вездесущих ладонях, что до побеления костяшек сжимали плечи и сновали по всему телу, избавляя от остатков одежды и целомудрия. Прогнув спину и выпятив ягодицы, когда обе ладони Чонина собственнически сжали их, сминая, Сехун обхватил обеими руками его за голову и вздрагивал от укусов и движения языка по обнаженным чувствительным соскам. Не то чтобы Сехун был не готов в действительности заменить в постели женщину, он впервые пошел на это осознанно, не на совершенно пьяную голову и не с кем попало. Его разум лопался от всего и сразу: хотелось и растянуть этот момент до целой вечности, а одновременно и поскорее ощутить этот ядерный всплеск наслаждения и боли, полностью погрязнув в своем аморальном проявлении любви. - У нас еще есть шанс пойти на попятную, - прервал тишину возбуждающих звуков Чонин, и голос его был до мурашек низким и приятным. - К черту, - прошептал Сехун, ладонями обхватывая его лицо и глядя прямиком в черные бездонные глаза, — ключи от всех его дверей, — чтобы закрепить свои слова очередным жадным прикосновением к губам. Все допустимые зеленые сигналы были отданы, и, не сдержавшись, Сехун простонал, ощущая непривычную раздирающую заполненность. Медленно опустившись на всю длину, он заерзал, мысленно проклиная свою болезненную узость, но вместе с тем и отдавая должное за то, что смог лицезреть в этот момент нахмурившееся и возбужденное лицо Чонина. Дрожащие колени неустойчиво упирались в скрипящий кожаный диван, пальцы на ногах предательски подгибались, пока он медленно насаживался и поднимался обратно, стараясь поскорее привыкнуть к распирающим ощущениям внутри, чтобы отдать бразды правления этой колесницей прямиком Чонину в руки. Чувство чего-то неправильного полностью покинуло его, когда они переместились на пол, подложив Сехуну под поясницу ту самую подушку, на которой он лежал ранее. Без стеснения широко раздвинув ноги в сторону, Сехун раскрылся перед Чонином чуть более, чем полностью, с горечью думая краем сознания, что еще сохраняло нейтралитет к происходящему, о том, что перед этим человеком он не может скрыть уже ничего. Тепло чужого тела, быстрые и бьющие по сгустку чувствительных нервов движения напрочь отшибали сознание. От Чонина хотелось сбежать, ровно как и от этих переполняющих ощущений, но Сехун наоборот, с яростью безумного отчаявшегося берсерка кидался навстречу всему этому, разбиваясь беснующимися морскими волнами о неприступную и возлюбленную скалу. Действительно, обратного пути после этого уже не существовало. Он уже почувствовал, как безнадежно потерял того себя, что внимательно высматривал далекого и таинственного Бастарда в отдалении от всех знакомых родственников. Теперь не существовало глупого племянника, что слишком поверил в дядю, ровно как и не существовало Бастарда. Были лишь Сехун, прирученная бродячая шавка, и Чонин, сложный, раздражающий и вместе с тем восхитительный «Хозяин». Близкие и связанные друг с другом более, чем то было положено — вот и все. Глубокой ночью, когда они оба уже пресытились друг другом, Сехун не мог уснуть, уютно устроившись на груди у Чонина. В темноте спальни он не видел ни зги, сколько бы не всматривался, отчего голову посещала навязчивая фантазия о слепоте. Вытянув перед собой руку, он различил лишь очень смутные ее очертания. Но потом, словно опомнившись, отдернул ее, возвращая ее в исходное положение, обнимающее Чонина за талию. И хотя он ненавидел думать после секса о чем-то серьезном, подобные мысли, словно отрываясь на нем за все и сразу, назло лезли в голову. В этот раз в черепушке застряла самая противная из всех.

Для чего ты живешь?

-

Никогда бы не подумал, что ошибки трехлетней давности смогут заставить меня чувствовать то, что я чувствую сейчас. Кажется, я падаю вниз в такое место, какое находится гораздо ниже самого глубоко дна. Все сильнее мне кажется, что однажды меня просто разорвет на части от всего, что переполняет мой разум и душу, прямиком у Бастарда на глазах. Тогда и настанет настоящий конец всего. Сехун медленно брел по вечернему Денверу, ткнув в уши наушники от CD-плеера, который достался ему в подарок от Чонина на Рождество. Теперь музыка всегда была у него с собой, что не могло не радовать, ибо весь окружающий мир за последние месяцы стал настолько раздражающим, что не иметь при себе способа отгородиться от него было сравнимо с добровольной погибелью. Сехун вообще изменился до неузнаваемости, заражаясь от Чонина отстраненной апатией. Улыбался он все реже, зато почти постоянно хмурился и закатывал глаза, когда происходило что-то из ряда вон, либо же всякая заурядная глупость. Хотя некоторые вещи оставались неизменным. Люди все также подозрительно таращились на высокого странного парня с сиреневыми волосами, завязанными в коротенький хвостик, из которого неизменно выбивались передние пряди, с грозным доберманом без намордника на поводке. Правда сегодня Пес наконец перестанет испытывать храбрость прохожих, потому что Сехун шел в магазин для домашних животных. Над их головами в то время пролетал пассажирский самолет. Сехун поставил на то, что это был классический боинг, спрашивая у Пса, как он считает. Тот, конечно, не ответил, но радостно закрутился вокруг нового хозяина, покамест старый про него совсем забыл. Притормозив, он задумчиво проводил самолет взглядом, вспоминая ноябрьский день, когда он увидел Чонина в небе. Пропустить на территорию аэродрома он его не мог, поэтому Сехун занял позицию чуть в стороне, неподалеку от решеток с проведенным током. Небо, к радости, было общим и не имело никаких границ. И хотя он понятия не имел о трюках высшего пилотажа, следил Сехун за их исполнением во все глаза, мысленно восхищаясь. Хотелось поспрашивать Чонина как какое называется и исполняется, но он знал, что ему никогда не хватит сил и духу задать эти вопросы. Несмотря на то, что они жили словно парочка женатых зануд, душевной близостью между ними и не пахло. Оставалось лишь наблюдать за тем, как испытуемый истребитель выполняет очередной трюк в умелых руках Чонина, на погибельной и ошеломляющей высоте. Да, Чонину и не нужна была свобода в будних реалиях жизни, покамест у него была свобода человека, покорившего ветер и небо — он чувствовал себя там счастливым и полноценным, и ему этого хватало. У Сехуна такого не было, поэтому пробелы в рассудке неизменно вылезали не там где надо, убивая хоть какую осмысленность поступков. - Ладно, пошли, - улыбнувшись Псу, Сехун очнулся от мечтаний. В магазине он подобрал классический намордник из черной кожи для средних и больших собак. На добермане он смотрелся грозно и круто, отчего Сехун остался более чем доволен, оплачивая покупку частично своими деньгами, частично из кошелька Чонина. Но одевать его на обратном пути Сехун не стал. - Насладись последней прогулкой на свободе, - вздохнул он, потрепав собаку по голове. Впоследствии он был премного благодарен себе за то, что решил его не надевать. На середине пути он, замечтавшись, не сразу заметил компанию из трех человек, что спешно приближалась к нему. Услышав рычание собаки, он очнулся от грез, и с ужасом узнал в них старых нью-йоркских знакомых, у которых с ним были не сведенные счеты. Что они делали в Денвере, он не знал и сейчас предпочитал думать о том, как бы половчее сделать ноги. В прошлом Сехуна и без Чонина было грешное количество пробелов, среди которых числились такие, за которые ему нужно было в меньшей степени отплатить жизнью. Этот был как раз из этой категории. Опасность нависла над ним черным куполом. - Какие люди, - наигранно слащавым голосом заговорил мужчина, что стоял посередине. Кажется, его звали Большой Джо. - Не ожидал тебя встретить здесь. Я рассчитывал сходить с тобой на свидание в Нью-Йорке, моя розоволосая принцесска, но Денвер тоже сойдет. Сехун нахмурился, медленно отступая назад. Учуяв опасность, исходившую от мужчин, Пес грозно залаял, обнажив острые клыки, продолжая рычать. Он был готов вот-вот сорваться на них, стоило Сехуну только отдать команду. То, что добермана обучили в армии как бойцовскую собаку, он знал, но решил им не жертвовать, потянув повод назад. Против троих сильных мужчин, скорее всего вооруженных, они ничего не смогут сейчас сделать. - О, я смотрю ты у нас трусишка, - сощурив глаза продолжал Большой Джо, настороженно глядя собаке прямо в глаза. - Завел себе такую зверушку. Сехун сильнее дернул Пса за поводок, наконец добившись послушания, когда тот попятился. Он и сам все больше отступал назад, припоминая безопасные многолюдные улицы, по которым можно было быстро добраться до дома. - Ладно, но помни, что мы с тобой еще не закончили. Сейчас мы на людях, поэтому тебе просто повезло, - осклабился мужчина, отпуская его, но в его словах сквозила неприкрытая угроза, отчего сразу становилось ясно — выходить на улицу для Сехуна уже было опасно. Вернувшись домой и с грохотом захлопнув входную дверь, Сехун в голос выдохнул, оседая на пол, ошарашенно глядя перед собой. - Ты меня спас, дружище, - тихим голосом проговорил он Псу, потрепав его по шее за ушами. Пес, обрадовавшись похвале за то, что выполнил свой долг, доверчиво лизнул Сехуну лицо, усевшись на задние лапы напротив, и участливо посмотрел на него. С собакой, вышколенной ловить преступников и брать любой след, он мог не волноваться о своей сохранности, но все время держать при себе Пса он тоже не мог. Лихорадочно размышляя над ситуацией, Сехун подскочил, скрываясь за дверью кладовой. Найдя крайний ящик у окна, он выудил из него Беретту и магазин с оставшимися пулями, порадовавшись, что не выбросил их вместе с остальным мусором. Здесь же был припрятан кастет. По крайней мере обороняться ему было чем. Чонину рассказывать об этом он не собирался. Если он случайно прибьет кого-то, Чонин не станет его прикрывать, в этом он был уверен. Несмотря на то, что по факту это будет самооборона, выяснять все детали по судам и следствиям никому не хотелось, поэтому он спрятал пушку за пояс черных джинс, а кастет положил в карман плаща. Весна нового столетия была словно затишьем перед бурей, готовой вот-вот разразиться после столь мирных и скучных зимних месяцев. - Эй, ты чего делаешь? - окликнул его голос Чонина. Повернув голову вбок и приметив его обладателя, Сехун даже не удивился, несмотря на то, что тот сегодня подозрительно рано вернулся. Все свои приготовления он успел завершить к его приходу, поэтому решил сейчас максимально сохранить нейтралитет — догадливый Чонин мог догадаться и не о таком. Но окликал Чонин его по другому поводу, из-за которого громко прыснул прямо на пороге. Заразившись какой-то причудливой глупостью, Сехун решил надеть намордник на себя, воображая себя доберманом, что рьяно кидается на трех придурков, выставляя их на посмешище. В какой-то степени это была попытка придать себе храбрости, какая присуща собаке, что по команде кидается на врага и не думает о том и о сем, что было присуще сомневающемуся человеку. Именно в этот момент его и застал Чонин. Говорить с намордником было неудобно, поэтому Сехун лишь фыркнул, обнажив зубы в злобном оскале. И лишь затем снял его с себя, задней мыслью подумав, что тот послужил бы неплохой сексуальной игрушкой. - Играю, - честно ответил он, поднимаясь с пола и отряхивая джинсы от пыли, скопившейся в нежилой комнате, отведенной под кладовую. - Делать мне больше нечего. Почуяв на шестом уровне, что в его огород только что кинули камень, Чонин дернул плечом, закатывая глаза и разворачиваясь назад. Но на этом удивления для него не закончились. Он давно заприметил в Сехуне одну деталь — его склонность к преувеличению. Она же сказывалась на том, когда он в чем-то переусердствовал. В данном случае в своем странном поведении, отличавшимся от обычного и даже от того, что было, когда они только встретились. Это заставило Чонина насторожиться, ибо он не любил сюрпризы и всегда был готов, в случае чего, действовать. Эта его черта была всего лишь вышколена армией и полетами, но вреда она никогда не приносила. - Слушай, погуляешь с собакой завтра вечером? - попросил его Сехун, кажется, впервые за шесть месяцев, что они жили вместе. - Ладно? - Чонин настолько удивился, что забыл убрать вопросительную интонацию у своего ответа. - Только скажи для начала, что ты задумал? - С чего ты решил, что я что-то задумал? - искренне изумился Сехун, вновь включая свой неподражаемый талант быть двумя людьми сразу. Заподозрив свою оплошность, он вновь вернулся в привычное состояние, но мыслями все продолжал обдумывать свой план. Сидеть взаперти, ожидая когда эти ублюдки от него отстанут, устав дожидаться в какой-нибудь подворотне, было бесполезно — он прекрасно знал Большого Джо, от которого умело прятался по всему Нью-Йорку. Он от него не отстанет, пока самолично не закопает в могилу. Чем он ему так насолил, Сехун даже не хотел вспоминать, укладываясь в постель и мысленно молясь за себя завтра. Собаку брать с собой он не собирался, поэтому приходилось надеяться лишь на собственные силы.

-

Вернувшись домой и не застав Сехуна, как и предполагалось, Чонин устало потрепал Пса по голове. Тот сидел у двери, ожидая долгожданной прогулки. Он уже привык, что Сехун гулял с ним в определенные часы, и сегодняшняя задержка, видно было, сильно обеспокоила собаку. - Он вел себя странно? - спросил он добермана, захаживая на секунду на кухню, чтобы закусить крохами еды перед прогулкой. После работы он сильно уставал, и все, чего хотелось — это трупом завалиться на постель до следующего утра, поэтому лишние прогулки с энергичной, требующей интенсивной нагрузки собакой никак не вписывались в этот идеальный сценарий. Нацепив новый намордник и усмехнувшись тому, насколько сильно Сехун отказывался приобретать что-либо, не вписывающееся в его идеальное видение мира и вещей в мире, он вышел в ночную темень мартовского вечера. Несмотря на то, что уже давненько не выгуливал свою собаку, которая на самом деле принадлежала армии и лишь временно должна была остаться у Чонина, он сам заметил странное неспокойное поведение Пса. Дав ему волю, он последовал прямиком за ним, с интересом ожидая, куда тот его приведет. Доберман уверенно куда-то семенил и норовил вот-вот сорваться в бег, что-то унюхав. - Да что с тобой такое? - изумился Чонин, когда тот свернул на улицу, по которой ни он, ни Сехун его никогда не выгуливали. В ответ, словно поняв, Пес зарычал, обнажая клыки, и этот знак Чонин моментально понял, сразу же подобравшись. Играть в супермена он не хотел, но привычки брали свое, когда он поспешил за побежавшей собакой. Намордник был предусмотрительно снят, повод опущен на максимальную длину. Сколько он так бежал, чуть запыхавшись, Чонин не знал. Но свернув в очередной перекресток, за которым скрылась несущаяся со всех ног собака, он порядком опешил. То был просторный тупик, слабо освещенный далеким уличным фонарем. Разъяренный Пес со всей силы набросился и вцепился в ногу одному из мужчин, что приставил дуло пистолета к виску, изумленного не менее Чонина, Сехуна. От неожиданности, рука у мужчины дернулась и он выстрелил, но промахнулся с целью, попав в плечо. Зашипев и почуяв ослабшую хватку, Сехун ногой отбил от себя Большого Джо, схватившись за раненное плечо и повалившись на одно колено. Быстро среагировав, Чонин подскочил к вооруженному, с тыла одним ловким движением выбивая пистолет из его руки. Не тратя времени, он влепил прямым ударом кулака в неприкрытый бок, довершив свое нападение косым ударом ноги прямо в голову, отправив мужчину в нокаут. От неожиданности тот не успел ничего сделать, тем более что доберман все это время не выпускал из стальных тисков своих клыков его ногу. Двое других мужчин уже лежали нокаутированные на земле. О том, что эта была работа Сехуна, Чонин догадался сразу, гневно воззрившись на него. - Какого черта? - спросил он, повышая голос. - О, какие эмоции, - прохрипел Сехун, болезненно улыбаясь, чем только сильнее разгневал Чонина. В такой ситуации он оставался прежним Сехуном, который лез на рожон даже тогда, когда это было опасно для жизни или совершенно неуместно. Приказав собаке стеречь троих мужчин, Чонин побежал к ближайшему таксофону, вызывая полицию. За то время, что он стоял в будке, набирая номер и слушая гудки, пошел совершенно нежданный ливень. Чертыхнувшись, после того, как положил трубку, Чонин ослаблено прильнул спиной к стенке будки, выдыхая и сводя весь адреналин на нет. После таких встрясок, как правило, хотелось курить, и на благо в пальто все еще лежала старая упаковка сигарет, которую он так и не прикончил, надоумив себя, что пора бросать это дело. Поджигая кончик от спички из коробка, что затерялся в том же кармане, Чонин блаженно вдохнул царапающую стенки горла горечь, выдыхая дым прямо в будке. Пережидать ливень в ней было хорошей затеей, но раненный Сехун оставался сидеть в тупике с тремя отключенными бандитами под охраной всего лишь одной собаки. Моментально вымокнув под дождем, он тенью возник перед Сехуном, что морщился от боли и ничего перед собой не замечал. Подняв с мокрого асфальта пистолет, Чонин наставил его ствол прямиком на согнутую фигуру Сехуна, что, пошатываясь, продолжал сидеть на месте, сжимая кровоточащее плечо. - Еще раз, какого черта? - устало и тихо спросил Чонин, уже не скрывая печали в своих глазах. Испуганно уставившись на него и дуло наставленного пистолета, Сехун понимал, что ему совершенно нечего ответить в свое оправдание. Его риск никак нельзя было оправдать. Да, он справился с двумя, но был бы уже мертв, если бы не вышколенное чувство собаки, которая ни разу не ослабила бдительности. Отросшая мокрая челка смоляных волос лезла Чонину в глаза, но он даже не подумал убрать ее, продолжая стоять над Сехуном, пока на конце сигареты не образовался слишком длинный слой пепла. Опомнившись, он стряхнул его и присел на корточки возле Сехуна. - Не дергайся. Скорая вот-вот будет, - сказал он, оторвав руку Сехуна от раны, пристально рассмотрел ее. В принципе ничего серьезно — пуля не задела никаких важных тканей и не ушла глубоко. Специалистам не составит труда ее быстро и безболезненно вытащить. - У тебя кровь на щеке, - шепотом сказал Сехун, не переставая глядеть на Чонина. Вздохнув, Чонин выпрямился обратно, даже не думая о том, чтобы стереть кровь, и, ни слова не говоря, развернулся к парню спиной, продолжая курить и мокнуть под безжалостным и холодным ливнем, до побеления костяшек пальцев сжав пистолет. В больнице, как и предполагалось, с раной разобрались достаточно быстро. Чонин же все это время был занят с документами, которые посыпались ворохом со стороны полицейских и медиков. Надо сказать, их статус родственников впервые сыграл на руку, позволив разобраться со всем этим быстро и без особых проблем. Поэтому вечером Сехун уже преспокойно сидел на диване, посматривая телевизор и попивая теплый чай, словно ничего и не случилось. Напоминанием о событии служили лишь бинты, перевязывающие ему предплечье и грудь. Пес, безусловный герой сегодняшнего дня, лежал на диване подле, положив голову на ногу Сехуна, и радостно посматривал на него от раза к разу. - Не постараешься мне объяснить, что это были за люди, и какого черта ты полез в драку один против троих? - I don't want to talk about it, - поморщился Сехун, отводя от Чонина взгляд. - Давай лучше выпьем? Чонин лишь тяжко вздохнул, сразу поняв, что Сехун будет прикидываться немым до последнего, и правду из него никакими тисками не вытянешь, пока ему самому не стукнет в голову рассказать. - Отказался бы, раненный идиот. - Зачем отказываться от виски и вина? - пожал плечами Сехун, как ни в чем не бывало. - Во имя чего? И не долго думая, он вскочил с дивана, доставая с полки недавно открытую бутылку с виски. Задумав нехитрое дело, он вернулся к Чонину, который сидел в кресле подле дивана, навис прямо над ним, и пока тот недоуменно таращился на него, повелительно раскрыл пальцем ему рот, заливая немного виски так, чтобы Чонин не поперхнулся. И пока тот не вспылил, вопрошая, какого черта он творит, Сехун склонился над ним, закрепляя результат легким, но ощутимым поцелуем, ощущая горькой вкус алкоголя на языке. И затем прошептал одними губами «Спасибо» прямо в поцелуй.

-

the worst part is looking back at knowing that I was wrong

Ожидаемая где-то глубоко в душе Сехуна буря разразилась в мае, спустя два месяца после того, как троих преступников посадили за решетку, найдя за их душами целые списки грешков. Отправной точкой в его личной буре с Чонином послужила смерть добермана. Чонин с не скрываемым раздражением следил за мельтешением Сехуна, который третий день выносил ему мозг на почве неоправданно жестокой смерти собаки. Он тоже, разумеется, сожалел об этом, но никак не мог донести до парня, что убиваться по этому поводу — только лишняя трата нервов. Собаку вырастили специально для такого рода операций, прекрасно осознавая, что умереть так она может в первый же день. Животное в руках армии испокон веков было сродни сырью. Это был жестокий и очевидный факт. - Какая же ты бездушная тварь, - крикнул на него Сехун, хлопнув дверью второй комнаты прямо у Чонина перед носом. Честно говоря, Чонин уже вовсю сожалел о том, что решил оставить собаку у себя, когда к нему перебралось это собранное из одних парадоксов существо. Надо было в тот же момент отдать ее назад в тренировочный центр, когда волнения улеглись и собаке можно было вернуться. Но Чонин также признавал, что в гневе Сехун был совершенно прекрасен, несмотря на то, что его гнев вываливался Чонину на голову с неприкрытой жестокостью. Изменения, произошедшие с ним за те восемь месяцев совместного проживания с затаенными от всего общества привилегиями, преобразили его красоту, но вместе с тем сделали его еще более невыносимым. Иногда он умел быть милым и женственным, сам того не замечая. Например, когда во время мирных бесед машинально заправлял выбившуюся прядь отросших сиреневых волос за ухо, улыбаясь при этом не как ядовитая кобра, а добродушный, счастливый человек. Иногда он умел быть сексуальным, надменно глядя Чонину прямо в глаза. Когда надевал водолазки с чересчур раскрытым разрезом, полностью открывающим ключицы, или когда намеренно звал Чонина к себе, находясь в ванне. Сидел себе в пенной воде, нога на ногу, волосы, как обычно, собраны в несравненно идущий ему хвостик, а меж пальцами в лучших традициях Одри Хепберн зажат мундштук с тлеющей сигаретой. И снова заискивающие улыбки, повелительный тон и сплошная инициация. А иногда он умел быть настоящей сукой. - Когда ты перестанешь уже вести себя как стерва? - обозленно бросил ему вслед Чонин, пнув ногой неповинную дверь, разворачиваясь назад. Но раззадоренный Сехун так просто сдаваться не собрался. Высунувшись из-за двери, скалясь в издевательской насмешке и не скрывая ненависти во взгляде, он показал средний палец прямо в спину Чонину. - Когда? - не без истерики хохотнул он. - Никогда тебя устроит? И не смотри на меня так! Затем дверь хлопнула во второй раз, и на этом в квартире воцарилось некоторая видимость затишья. Чонин устало опустился на диван, включая телевизор, и попытался отвлечься от ссор и скандалов. С Сехуном он уже прекрасно раскусил все избитые французские выражения, типа дежа-вю или эффекта лестницы. Не будешь тут мысленно прокручивать варианты своих ответов, как бы побольнее и остроумнее ответить, ужалить и оскорбить. Он уже сам не понимал, откуда в нем было сосредоточено столько злости, но Сехун сам, словно намеренно, выводил его из себя. Иногда казалось, что он этим от души наслаждался. Возможно, это и было его первоначальной целью, но был ли смысл изводить их обоих отрицательными всплесками гнева после всех этих месяцев выяснений отношений, в которых они кое-как пришли к какому-то компромиссу. В шестом часу вечера, когда ситуация, казалось, совсем устаканилась и жизнь вернулась в привычное русло, Чонин предпринял попытку заговорить с Сехуном, спокойно и не повышая тонов. Тот сидел за кухонным столом, что-то строча карандашом в своем истрепанном карманном блокноте, который тот вечно таскал с собой. О чем он в нем писал, Чонин не знал, но помнил, как часто Сехун записывал в него какие-то заметки. Иногда это было даже посреди улицы, что особенно раздражало. - Я все еще не хочу с тобой разговаривать, - не поднимая головы от блокнота и не прекращая писать размашистым почерком, перебил Сехун, не успел Чонин и первого слова договорить. - Да, Господи, прекрати уже это. Неужели ты хочешь развить такой скандал из-за нечаянной смерти собаки? - Нет, - ледяным тоном отрезал Сехун, намеренно громко отложив карандаш в сторону и подняв недовольный взгляд на Чонина. - Я хочу развить такой скандал из-за тебя. Встав со стула и больно ткнув пальцем Чонину в грудь, он с вызовом посмотрел на него, но в его глазах уже не читалось той остервенелой жажды закидать парня бомбами. Сехун впервые выглядел действительно усталым и опустошенным. - Хорошо, в чем я виноват? - едва сдерживая раздражение в узде, Чонин пошел у него на поводу, учуяв возможность замять эту ссору навсегда. - В том, что ведешь себя, как мудак, - закатил глаза Сехун, скрещивая руки на груди. - Вечно тычешь мне на недостатки, попрекаешь и высмеиваешь, заставляешь чувствовать себя полным собачьим дерьмом, но, любимый, look closer, you're ugly like me. Это, конечно, мило, что ты нашел во мне средство избавления от собственной скуки, но давай я тебе напомню, что у меня тоже есть свои мысли и чувства, я не вещь, не статуэтка, не сырье, пущенное на обстрел. Зачем вообще приручать собак и бродячих шавок вроде меня, если потом с таким холодом и наплевательским отношением относиться к ним? Все верно, если я сдохну прямо здесь и сейчас — ты ничего не почувствуешь! Просто сделаешь вид, что все так и должно быть. Тошнит от тебя! Изумленно выслушав тираду на повышенных тонах, Чонин машинально и больно схватил Сехуна за запястье, когда тот рванулся к выходу из кухни. На секунду на его лице пробежала тень недопонимания и страха, но затем он быстро взял себя в руки, намереваясь что-то ответить, но Сехуна уже было не остановить. - Что?! Что ты хочешь мне еще сказать? Опять навешать на уши свой пьяный бред на тему пустоты в душе и в сердце? Нет, братец, не прокатит. Ты прекрасно знаешь, как я ненавижу такое нытье. Оно не оправдывает того, что за все восемь месяцев, что я добровольно позволял тебе себя трахать и использовать, как только твоя гнилая душонка пожелает, ты ни единого разу, даже хотя бы из жалости, не был со мной искренним. Поэтому засунь свою высокомерную гордость себе в жопу! Вырвавшись из хватки, Сехун с грохотом приземлился обратно на стул, схватившись за карандаш и уткнувшись обратно в блокнот. Оглушенный его криком Чонин с минуты две стоял, как вкопанный, стараясь хоть как-то привести мысли в порядок и не сморозить очередную глупость. То, что разговор еще не был завершен, читалось по повисшей тягучей тишине, ожидающей очередного разряда током. - Извини, - начал он, присаживаясь на стул рядом. - Придержи свои извинения при себе, - огрызнулся Сехун, впервые настолько крепко отгородившийся от Чонина непробиваемой стеной. - Да, черт возьми, что я должен сделать, ты можешь объяснить по-человечески? - А ты еще не понял? - истерично хохотнул Сехун, гневно захлопывая блокнот, закончив в нем писать. - Ладно, раз уж ты у нас такой козел, давай заключим пари. Я утверждаю, что пустоты у тебя нет ни здесь, - от ткнул пальцем в лоб Чонину, - ни здесь, - а затем в грудь. - Ты же прикидываешься бесчувственным дурачком. Чтобы разобраться, кто же из нас, черт подери, прав, заключим пари. Гнев схлынул с лица Сехуна. Он вновь оскалился хитрой улыбкой, какой отвешивал направо и налево еще осенью, перед тем, как началась вся эта буря. В то время как выражение на лице Чонина сделалось мрачным и угрюмым, но он терпеливо молчал, ожидая пояснений странных реплик Сехуна, взятых, кажется, снова с потолка. Он уже припомнил тот вечер, когда под действием алкоголя, сморозил про пустоту в сердце. Тогда Сехун привел контраргумент ему тем, что пустота в сердце и в разуме — не одно и то же, и Чонин с ним согласился. Согласился еще с тем, что у Сехуна в голове точно свищет ветер пустоты, из-за которого он и был таким странным, нелогичным и легким на подъем. Тогда все было лишь пьяным несерьезным бредом, но сейчас все стало на редкость серьезным, не терпящим даже мелочных ошибок. Чонину дико не нравилась эта улыбка на бледном лице парня: вызывающая, какая-то болезненная и бесконечно хитрая. Она будто говорила, что Сехун знает все, о чем он говорит и чем конкретно весь этот спор разрешится. И это учитывая, что тот ни капельки не был похож на человека, который в принципе умеет здраво думать и отдавать себе отчет в собственных поступках. - Пари состоит в том, что ты должен не искать меня, если хочешь доказать свою правоту. Просто забудь кто такой Сехун. Уверен, тебе это будет проще, чем палец об асфальт ударить. Но если ты намеренно найдешь меня, просто заявишься перед моими глазами — то ты проиграешь. - Что за странный спор? - отпрянул Чонин, искренне не понимая, что Сехуну ударило в голову. - Ты вообще соображаешь, что говоришь? - О, я-то прекрасно понимаю, что говорю, а ты вот — нет, похоже. - Позволь напомнить тебе, что все это изначально было нужно именно тебе, и ты сам за мной сюда увязался. - О, поверь, я уже сотню раз пожалел об этом, - кивнув для дополнительного подтверждения, Сехун встал со стула и спешным шагом вышел вон из кухни. - Сейчас бы лечь в постель к твоему отцу, ммм, - издевательски добавил он и с грохотом скрылся за входной дверью. Оторопело уставившись ему вслед, Чонин опустился обратно на стул, впервые замечая, что Сехун ушел, оставив на столе свой сокровенный дневник, который он всегда старательно от него прятал. Потрепанная книжонка с помятыми краями сиротливо лежала на столешнице, вслушиваясь в тяжелую тишину разрядившейся бури. Неосознанно Чонин взял ее в руки и раскрыл на первой странице, начиная читать вместо того, чтобы ринуться вслед за Сехуном. В конце концов, я добился того, чего хотел. Только увидев всю ту гниль, запрятанную так глубоко в его душе, и которую мне так страстно хотелось вытащить на поверхность, я действительно испугался и пожалел. Только было уже поздно. Чем дальше, тем сильнее мой страх становился очевиден — я, как и несчастный доберман, всего лишь глупая игрушка, нацеленная избавить от скуки — не от одиночества даже. Чтобы я почувствовал, окажись я на месте собаки? От одной только мысли хочется плакать. Как бы я не старался избегать мысли о том, что я совершенно ему не нужен, он сам преподносил ее мне на блюдечке. В итоге я не мог сбежать ни от него, ни от удушающего страха оказаться выброшенным на помойку. После всей той любви, что сожгла мне сердце, это было еще страшнее — оказаться ненужной использованной вещью для самого дорогого и возлюбленного человека. Поэтому, так и не дождавшись, когда этот жестокий демон, отпустит меня из своих тисков и самолично убьет на калифорнийском пляже, я решил убить себя сам. Рвать свою душу в клочья уже бесполезно, потому что и от клочьев осталась лишь одна пыль. Эгоистично, но я бы хотел почувствовать его любовь. Хотел, чтобы он почувствовал собственническую жадность и ревность в отношении только меня одного. Понимая, насколько безнадежно мое желание, я лишь вываливал на него всю ту боль, какую он мне причинил. Лишь в последний момент, когда я уже довел свой план до конца, готовый сбежать от него навсегда, на секунду мне показалось, что услышав мой немой крик, он действительно почувствовал...

Нет. Проехали. Ничего он не почувствовал.

-

Зевая и почесывая макушку, Сехун шаркающими шагами зашел в магазин на авто-заправке, что находилась в двух шагах от авто-мастерской, в которой он работал уже полгода. Толстый и вечно потеющий продавец привычно сидел за прилавком и смотрел в телевизор. Стащить что-нибудь с полок было одно удовольствие, ибо тот никогда ничего не замечал, что происходило не в экране ящика, но Сехун решил сегодня побыть честным малым. Взяв с полок порезанный на ломти батон и дешевый обрубок колбасы, он подошел к прилавку, копаясь в заднем кармане безвозвратно испорченных машинным маслом джинс в поиске мелочи. - Привет, старик, - привычно выдал он, со скрываемым отвращением глядя на тройной подбородок и лысеющий череп. - Как бизнес? - Ох, да какой бизнес, когда в Штатах война! - воскликнул тот, всплеснув руками. - Чего? - скривил в недоумении лицо Сехун, допуская мысль, что это чучело опять городит излюбленную чушь. Но тот указал коротеньким толстым пальцем в экран подвешенного к потолку телевизора, по которому шел экстренный выпуск новостей. Послушав диктора, параллельно расплачиваясь за свою покупку, Сехун присвистнул. - Ну ладно, - заключил он, раскрывая пакет с хлебом прямо в магазине. - Я пошел. - Погоди, малой, неужели тебе все равно? В ответ Сехун только пожал плечами. Прислушавшись к трели дверного звонка, он опустился на ступени перед входом, с жадностью откусывая куски от колбасы и заедая все хлебом. Подул уже первый осенний ветерок, и Сехун поежился, подумав, что теперь носить любимую просторную рубаху, застегнутую лишь на нижние пуговицы, будет холодно. Вздохнув и по привычке уставившись в небо, отчасти пасмурное, отчасти солнечное, словно оно само не могло определиться со своим нынешним настроением, Сехун вновь впал в состояние апатичной хандры, с раздражением припоминая, что по возвращении опять получит нагоняй от босса за отлучку с работы, хотя Сехун не видел ничего срочного и сверхважного в починке сломанных машин, поэтому позволял себе целый набор вольностей, словно проверяя терпение начальника на прочность. Закурив новую сигаретку, третью за сегодняшний день, и замечтавшись, он не сразу заметил в пыли от гравия человека, что заправлял свой бензобак. Но когда засобирался вставать и возвращаться, приглядевшись к марке машины, он ощутил, как его сердце предательски ухнуло вниз. Убедив себя, что ему почудилось, и развернувшись в сторону мастерской на пятках, Сехун сильно вздрогнул, когда услышал зычный и низкий голос позади. - А ну стоять. Все нужные слова, заготовленные однажды со скуки просто так, как раз на такой случай, как назло стерлись из памяти, и Сехун молчаливо замер, сжимая губами сигарету, словно она могла спасти его. - Хитро, - сказал человек, оценив Сехуна взглядом. Отстриженные, отдающие рыжиной волосы. Татуировка в виде крестообразной косы на шее. И просторная, клетчатая рубашка, не заправленная в джинсы и застегнутая на последние три пуговицы, отчего белоснежный торс был открыт на всеобщее обозрение. В довершение, от него сильно пахло машинным маслом, выхлопными газами и металлом. Сехуну же казалось, что за столько времени все его чувства давно изжили себя, перегорев перед натиском белого флага. Только вот увидев вновь статное и восхитительное в своем несовершенстве лицо Бастарда, он воочию убедился, что этот яд так просто он из себя не вытравит. Воспоминание о заключенном пари беснующейся птицей трепыхалось в черепушке, но Чонин предательски молчал, отчего Сехун не выдержал и начал первым. - Что? Хочешь сказать, что случайно здесь оказался? - Нет, - хитрая улыбка тронула пухлые губы Чонина. - Я оказался тут лишь для того, чтобы сказать, какой ты придурок. Клацнув зубами, Сехун с раздражением одарил его надменным взглядом, без слов вопрошая о том, серьезно ли он сейчас или так, на цирковом представлении гениев юмора? - Спасибо, - на пониженных тонах прошипел Сехун, разворачиваясь, готовый спокойно вернуться к работе. - Знаешь ли, - продолжал Чонин будничным тоном, будто ничего не происходило и они виделись в последний раз вчера, рукой хватая Сехуна за шею и прижимая спиной к себе. - Если бы кто-то не вел себя как истеричка, а прямым текстом с самого начала был искренен в своих желаниях, чувствах и помыслах, то многих проблем можно бы было избежать, а то и решить мирным и приятным путем, - прошептал он ему прямо в ухо, отчего все тело у Сехуна покрылось мурашками. Оттолкнув от себя Чонина, Сехун с испугом отпрянул, готовый, если понадобиться, впустить в дело кулаки. - Ну знаешь, - пробормотал он, старательно пытаясь подыскать слова, как бы поэффектней ответить на этот выпад. - Знаю. Чонин смотрел на него с плохо скрываемой хитрой издевательской усмешкой. Это был не тот Чонин, каким Сехун его запомнил при первой встрече — от былой отстраненности и молчаливой апатии не осталось и следа. Сейчас перед ним стоял именно тот Бастард, со своей демонической аурой, готовой хищником разорвать на куски, если захочется — истинная сущность, не прикрытая никакими масками. У Сехуна от одного осознания этого приятно засосало под ложечкой. Тогдашнюю ссору и пари он высосал буквально из пальца, однажды испугавшись обыденности, какая царила в его жизни с осени. Не было ничего страшного в ней самой, но она пугала Сехуна тем, что была безответной и бесчувственной. Он не хотел продолжать разыгрывать этот спектакль живущей вместе парочки, в которой один сгорал от чувств, а второй был безразличен ко всему. Он нутром ощущал, что больше не выдержит, поэтому выкинул все свои козырные карты, чтобы отвратить Чонина от себя окончательно, чтобы сбежать и попытаться жить по-другому. Однако это оказалось не так просто. - Я проиграл пари, - развел Чонин руки в стороны, ни на секунду не прекращая улыбаться и наступать на Сехуна, что никак не ассоциировалось с участью проигравшего. - И целый год мотался по Штатам, чтобы попасть на твой след и сдаться на милость победителю. - Да ладно? - изумился Сехун, позабыв о своей боевой стойке и настороженности. - Ага, - еще шире улыбнулся Чонин и, казалось, он вот-вот рассмеется от комичности ситуации, наклонившись вплотную к лицу оторопевшего Сехуна. - Какое же меня ждет наказание за проигрыш, ми-истер, которому не хватило духу вслух попросить меня признаться в том, что он мне действительно нужен?

В тот миг, на секунду, мне показалось, что я ослышался.

- Что? - растерянно прошептал он. Чонин насмешливо закатил глаза. И не став повторять дважды, схватил Сехуна за руку и потащил к машине. Ожидавший, что его грубо швырнут на задние сидения и похитят, Сехун опешил вдвойне, когда его буквально вжали тазом в кузов ривьеры. - Воу, - только и смог он выдавить. - Впредь, я надеюсь, ты будешь озвучивать все, что хочешь, а не исписывать странички блокнота, испытывая меня на прочность, чтобы потом безнаказанно сбежать, договорились? - Договорились, - не без подозрения ответил Сехун, косясь на Чонина и до сих пор не веря, что ему все это не снится. - Тогда поехали. - Подожди. - Что еще? Задержав дыхание, Сехун окончательно отбросил всю свою фальшивую насмешливую личину, поняв, что Чонин с ним по-настоящему искренен и не скрывает самого себя. Поэтому теперь перед Бастардом стоял не насмешливый дерзкий наглец с улыбкой в пол-лица, а маленький мальчик в теле взрослого с разбитыми осколками непроходимой печали в слезящихся глазах. Уловив эту перемену, Чонин улыбнулся по-теплому, протягивая руку. - Иди ко мне. Добрый джинн исполнит любое твое желание. Сехун прильнул к нему, болезненно и крепко обнимая за плечи, давая волю эмоциям, страхам, всему тому, чему не давал проходу и уничтожал внутри себя, забывая о том, что все это — настоящий он. В спину ему подул осенний, но все еще по-нежному теплый ветер, словно подталкивая идти вперед, по направлению именно к этому человеку, что однажды воссиял надеждой в самый черный и кошмарный день. То был день, когда Сехун понял, что все это время действительно был дураком, который слишком любил все до невозможности усложнять, потому что никогда не знал, что нужно делать и говорить, на позабытой богами автозаправке в штате Орегон, в объятиях возлюбленного Бастарда, который все также молчаливо любил его и принимал, каким есть.

То был день 11 сентября 2001 года.