На кромке лета

Фоу считает, что она - ходячая социофобная катастрофа, и надеется, что это никогда не войдёт в историю. Из года в год, из лета в лето всё остаётся по-прежнему - деревянные хлипкие ставни, что в грозу сражаются с ветром, три заколки с облупившейся краской, птица в клетке – хотя ей, возможно, как раз и недолго осталось, и пейзаж за окном, заставляющий выдыхать слово, что запечатывает на устах все остальные. Горы. «Одной вечностью здесь не пресытишься», – философски вещает Бак-дурак, но Фоу не готова слушать подобные бредни на трезвую голову. Фоу – сама себе пифия, она пишет историю на годы вперёд. В её мире ничто не меняется, относительно – нет, никогда. Она любит шум дождя и безбрежные волны деревьев, и туман, клубящийся утром в долине. Она любит крепких рыжих лошадок и грохот с пылью от телег за ними, скошенное сено и травянистые склоны... Фоу не терпит людей – почти всех, и по большей части она молчалива. Она может быть резкой лишь с теми, кем дорожит, а таких меньше пальцев на тонкой руке. Иногда дни теряются в дымке, и ей приходится рвать календарь. Но от этого ждать не легче, и ставни захлопываются – как ей кажется, навсегда. У ожидания – шевелюра цвета летних облаков и полустёртая с лица улыбка. Любое рычание мотора Фоу принимает на свой счёт, но в миллионный раз это не тот мотоцикл. И спускаясь по горной тропинке, цепляясь подолом за дикие колкие кусты, она непроизвольно ловит взглядом вьющуюся лентой среди холмов пыльную дорогу, выхватывая любое пятнышко на ней. Имя репейником вязнет на нёбе – имя того, кто привносит ей в вечность искру. Это имя не впишешь рядом с будничным «дружба», и не выбьешь на камне, висящем на шее – том, который слабые люди по привычке назвали «любовь». Поцелуи жалили кожу – и вообразить эти шрамы всё ещё очень легко. Лето складывает чуткие к холоду крылья, и дожди заставляют запереть скрипучую дверь на засов. Так проходит неделя, и однажды под вечер в тихий шелест воды вплетается резкий звук. От него у Фоу на секунду замирает уставшее сердце, и всё хрупкое, ломкое тело обдаёт горячей волной. За глухим ударом засова – потемневшие мокрые пряди, и глаза – грозовое небо, и с предплечий стекает вода. Ну а бледное лицо с ручейками по скулам рассекает привычный шрам. Имя путнику – Аллен, и с минуту пространство переполнено глухим безмолвием. Пальцы Фоу замерли на средине дороги, чтобы мгновением позже тронуть старую грубую куртку со всеми её заплатами на приличных и не очень местах. Путник смеётся. В глазах – те самые искры, позади стоит мотоцикл, непокорный порой и хозяину, а у Фоу на губах расцветает... нет, не улыбка; просто лёгкие лепестки усмешки и имя, высекающее всё больше огня. Аллен сжимает Фоу в объятиях и вдыхает горький, вечнозастывший в её волосах запах трав. С возвращением в осень и в горы; с возвращеньем за тонкую грань. Дом встречает глухим перестуком крыши и чириканьем птицы в клетке, покачивающейся под потолком. На столе будут горячие чашки, под столом – отчаянные попытки прикоснуться коленом к колену. На кухню суёт свой нос любопытный Бак, чтобы тут же смутиться, и, краснея, махнуть беловолосому гостю рукой. Фоу нипочём не признаётся Алу в трудностях ожидания, не покажет ему ни один из сотен календарей под кроватью, и она мысленно умоляет весь этот дом, давно дышащий на ладан, не выдавать её болезненную тайну. Между елями колется осыпающимися иглами тропка – последнее пристанище двух мечтателей, прежде чем закончится их безумный сентябрь. Поцелуй скрыт от глаз посторонних, и сухие губы цепляются о чужие, такие же неловкие, заключая в себе все несказанные доселе слова. Пропасть так глубока, что в неё можно падать вечность, но Фоу не против – она лишь просит, чтобы тут ненадолго включили свет. И, как часто бывает в грозу, гаснет лампа, и становится сразу темно. Тогда Фоу, ломая ногти, взбирается на древний чердак за свечой. Жёлтый воск обжигает пальцы, стекают на доски тягучие капли, и с мягкой улыбкой Аллен перехватывает запястье. Он считает её нелюдимой, и она почти что согласна, только делает малозаметную поправку – нелюбимая, но, осознав это, Аллен перестаёт улыбаться. Фоу знает – Бак-дурак всё слышит, потому-то она и не плачет. В голове догорели все свечи, Ал, пусть и боится показаться грубым, всё равно на минуту стал мрачен. Но Фоу никогда не терпела никаких философских вздохов, и теперь не потерпит тоже. Она ласково говорит всем заткнуться – Алу, Баку и птице в клетке. Бак молчит, Аллен, хоть нехотя, но повинуется, только пернатое ей не внемлет. Дни теперь летят чудовищно быстро, календарю с мотоциклом за ними никак не угнаться, Фоу лишь мечтает, чтобы сентябрь для неё замер, застыл в янтаре и остался. У Аллена пальцы совсем не осенние, больше зимние – цепкие, как мороз, и безумно, безумно холодные. Он прикасается ими к отнюдь не теплолюбивой девочке Фоу, а та их кусает – будто за что-то в отместку. Никакие слова «останься» не сработают здесь, в зазеркалье. Фоу это, к сожалению, уже долгие годы знает, но надеждам, как людям известно, так легко уже не истлеть. Урчит за воротами мотоцикл, пыль вздымается из-под грязных колёс, и напуганы шумом те самые рыжые лошадки. Фоу глядит из окна, рядом безмолвствует Бак, и оба стараются не замечать, что в ресницах затерялась слеза. Пролетают долгие месяцы, и никто больше не верит в миражи. И остаётся все неизменным – ставни, заколки, пейзаж, и истрёпанные собственными же днями календари. Впрочем, ожидание остаётся тоже. Зимует, напоминая о себе холодными морозными пальцами, белая шевелюра иллюзорно растворяется в снегу, а шрам выцветает. Временами ждать становится всё тяжелее.