Акробат

Курякин заваливается в его номер удивительно бесцеремонно после вежливого стука, брызжет слюной и размахивает руками, нависая над Соло, перемежая обвинительную речь неясными восклицаниями. — Русский мат — великая вещь, — на это скучно замечает агент, невольно заинтересовавшись красочными эпитетами. — Я презентую тебе перевод, — со своим раздражающе твердым акцентом говорит Курякин, — так что за шоу ты устроил с этой бабой? Она тебя спалила? Соло закатывает глаза. «Спалила». Боже, ну и непереводимый же фольклор. КГБ — непробиваемая организация, а этот кадр ухитрился стать ее лучшим представителем. Должно быть, в СССР совсем дела плохи. — Из-за вас надо мной люстра раскачивалась! — Курякин злится и нервно сжимает пальцы на пустом, выглядящим голо без часов, запястье. — И с потолка штукатурка летела! — Хочешь, чтобы она раскачивалась из-за тебя? — насмешливо отбивает Соло. — Ты не совсем в моем вкусе… впрочем, если приглушить свет… Паузы в голосе ему не хватает, чтобы уйти от пудового кулака, точно вышибающим челюсть. Зато от второго удара агент с легкостью уворачивается, пусть в голове и не совсем ясно от пробивной силы, воспитанной в сталинских кремниевых руках. Русский, кажется, безоружен, не считая его собственной медвежьей силы, но Соло отчего-то сомневается, что пулей этого зверя можно остановить. В рукопашной американцу победителем не выйти, но он может попытаться. Обреченно звякает летящий в него телефонный аппарат, массивное пресс-папье и прочая мелочь с антикварного столика. Соло скорее отбивается, чем нападает, а Курякин, тут уж безусловно, давит, зная, что превосходит силой. Антиквариат, коим уставлен номер, разлетается тонкой киноварной крошкой о скулу американца расписной вазы, трещит холстом посредственного пейзажа. Мельком Соло еще может удивиться, сколько же силы и необузданной ярости находится в русском, пока очередной незамеченный удар выбивает из легких весь воздух. Сверху на него сыпется стекло, опасно оставляя отметину прямо возле глаза, и рушится Курякин, явно с намерением придушить. Подтянутая пепельница на чугунного русского никак не действует, тот только уклоняется с раздосадованным видом, смыкая пальцы чуть плотнее. — Мы, вообще-то, напарники, — сипит Соло, получая в ответ морду кирпичом и непробиваемое: — И что? Соло мог бы гневно хмыкнуть, но минимальный доступ кислорода вынуждает его экономить на таких действиях, безуспешно ослабевшими силами пытаясь выпутаться из капкана. Эта борьба похожа на возню озлобленных волчат, с насмешкой сравнивает он, пиная русского в бок, заставляя того чуть ослабить внезапным ударом хватку. Они могут наставлять друг другу синяки сколько угодно, но сейчас Соло предпочитает действовать другим путем. Он жадно хватает ртом воздух и дергает Курякина на себя за ворот куртки, приникая к гневно приоткрытым губам. Соло ждет реакции незамедлительно: разбивающего в кровь лицо удара, трехэтажного мата в лучших традициях, вопросов, лишенных смысла — зачем же он это сделал? Он позволяет себе многое, как скользнуть ладонями по напряженной спине, прикусить нижнюю губу, невольно, или все же намеренно, приподнимая бедра. Он словно погребен под каменной статуей, и уж совсем уж точно не ждет, что холодная гранитная глыба вдруг дрогнет в ответном движении навстречу. На этот счет у него инструкций нет. У Курякина лицо до смешного серьезное, будто не он минуту назад методично пытался выбить из Соло дурь головой о дорогое покрытие ковра. Русский даже торжественен, главное сейчас не спустить с губ рвущийся смешок, и Соло почти рад, что у чертового большевика принцип делай, а не болтай. Он невольно раскидывает руки, загребая правой ладонью осколки, уже не чувствуя боли от режущих кромок. — Я — верхний, ты — нижний? — привычно рубя гласные, произносит русский, и Соло может только ухмыльнуться в ответ. Самодовольный засранец. — Это мы еще посмотрим, Иван, — обещает он, дергая окровавленной рукой Курякина за светлые патлы, склоняя к себе, чем тот пользуется, приподнимая крепкое тело, возясь с застежкой брюк. Соло не ждет нежностей, невнятно матерясь сквозь зубы, пока русский, широко облизнув языком пальцы, не особо церемонится с ним, в твердой ладони сжимая ягодицу. Его пальцы нереально горячие, будто обжигают кожу, и Соло низко, гортанно стонет от одного только такого прикосновения, запрокинув голову, выгнувшись, насколько позволяет неудобная поза. Спущенные брюки ненужным грузом болтаются где-то на ботинках, и американец так некстати концентрирует внимание на них, когда его вздергивают за бедра выше. — За железным занавесом разве такому учат? — он задыхается, но язвит, будет плеваться ядом до последнего, будто не его сейчас методично и медленно, осторожно и бережно растягивают чужие пальцы. — Ты не представляешь, чему там можно научиться, ковбой, — краем губ усмехается русский, со своим излюбленным превосходством на лице. — Впрочем, ты нихуя не преуспел, — открыто провоцирует Соло. Ему терять уже нечего, только разве горячий вздох от настойчивого движения пальцев внутри себя. Не первый его опыт, не самый дурной партнер, да и ему, похоже, остается только лежать, желательно молча. Молча, без рваных полустонов и ругани, Соло не может, особенно, пропуская момент, когда русский притягивает его ближе, осторожно толкаясь в него членом. — Ебать, — вырывается у него невольно, и на фырканье Курякина он только смотрит свирепо из-под нахмуренных бровей, и на каждый толчок лишь глубже дыша. Но русский, может, и выплавлен из металла, закален огнем и водой, а Соло просто хочет, чтобы его трахнули как следует, и в какой-то момент хваленое самообладание летит к черту, и он выгибается, насколько возможно, под чужим весом, дергает чужие волосы, слыша раздраженное ругательство на хлестком чужом языке, чувствует напряжение, сжимая коленями бока русского, наконец, облегченно выдыхая и издавая стон от каждого резкого толчка. Курякин обрушивается на него сверху, сжимая до синяков бедра, и Соло даже не нужно дополнительного стимула, чтобы увидеть те самые пресловутые звезды, зажмурив глаза от звенящего в ушах оргазма. Если под ним не тряслась сраная люстра — придется попробовать еще раз. — Так это было проявление ревности? — удивляясь, как он, раздавленный, еще может просто дышать, лениво спрашивает Соло, с легкой усмешкой на губах отводя пряди с холодно-кристальных глаз. — Заткнись, — отчетливо произносит Курякин, добавляя что-то по-русски, и это звучит почти нежно. «Акробат», говорит он с ласковой усмешкой.