Omerta — закон молчания

И когда он разучил эту самодовольную улыбку? «Ты выбыл, Том». И это говорит мне щенок, «золотой мальчик Майки». Вот так, не моргнув глазом! После всего, что я делал для семьи эти годы. Статус консильери как намордник: злость, бешенство, ярость, обида — ничто не мелькнет снаружи. Черт с ним, с Майклом: он всегда был избалованным эгоистичным ребенком! Но почему потакаете ему Вы, дон Корлеоне? Скажите ему, что так нельзя, что Том Хаген заслужил свое право быть частью клана. Хоть что-нибудь, прошу… Будьте хоть раз в жизни на моей стороне. Пара тяжелых хлопков по плечу — вот и все, чего я достоин. «Теперь все решает Майкл». Я хорошо понимаю Ваши намеки, дон Корлеоне. Консильери — это глаза и уши. Я научился спать не больше четырех часов в сутки. Это было какой-то внутренней потребностью. Теперь, когда я уже не консильери, бессонная ночь превратилась в мою одиночную камеру. Но роль юриста семьи у меня никто не отнимал и ее нужно исполнять. Я пытался выложить пасьянс из долговых расписок, надо было еще разобраться со свежей корреспонденцией. С Майклом и его бурной деятельностью я и так едва успевал без конца залатывать опасные дыры в репутации семьи. Мне требовалась предельная концентрация, а буквы расплывались и блекли. Ночной воздух горчил. Дон Корлеоне усыновил меня больше 20 лет назад. Пусть неофициально, но сделал частью своей жизни. И я знал, какая это честь. Я, черт тебя дери, Майкл, умею платить долги! А Вы, дон Корлеоне? За все эти годы дал ли я повод усомниться в моей преданности? Покушение на Вас, ужасная смерть Сонни — да я сам встал бы под пули, если бы мог. Со своей стороны, я сделал все возможное, чтобы просчитать и ликвидировать последствия. Я всегда разгребал поле битвы после Вас. Но в этот раз жернова уже завертелись. Я не смог в одиночку остановить их, простите. Наверное, я действительно плохой консильери для войны. Лучше бы Вы меня убили, дон Корлеоне. Я столько раз видел, как вы расправляетесь с чужими людьми. Для этого у Вас есть сотни верных рук, включая мои собственные. Это же просто бизнес. Я верил, что со мной будет иначе. Что «отец», сказанное мной, отличается от всех Ваших бесконечных «крестников». Оно и было особенным. Смешно сказать, я звал Вас так только вслух, дон Корлеоне. Мне казалось, что иначе это слово станет плоским и пресным, как речная галька. Но нет, я никогда не был в семье. Вы бы не поступили так с собственным сыном, а я всего лишь остался Томом-ирландцем. Не врагом, но и не своим. Впрочем, я сам виноват в своих иллюзиях. Этого намека я, кажется, не понимал много лет, дон Корлеоне. ***  — Документы, которые ты просил. Ты зря потратишь время, там не к чему придраться.  — Я найду. Как всегда. Ни тени сомнения. С тех пор, как ты стал крестным отцом, Майкл, у тебя даже глаза поменялись. Шальные стали и будто пьяные. Мне страшно слушать твои замыслы и приказы. Но на то я и консильери. Видит бог, я не хотел, чтобы статус вернулся ко мне ТАКОЙ ценой. Ваша смерть, дон Корлеоне, это удар в самое сердце семьи. И в мое. Но об этом я не имею права думать сейчас. Не время. Слишком много ниточек сходилось к вам. И сейчас Майклу нужны нечеловеческие силы и везение, чтобы удержать расползающееся полотно. Все изменилось. Не для того готовили любимчика Майки, совсем не для того. Гладкий красавчик, герой войны, с чистыми руками. Он должен был стать политиком или бизнесменом. Остаться наследным итальянским принцем. Секреты семьи и ее грязь не для тебя, Майки. А вот как обернулось… Крестный отец. Все знали, что следующим станет Сонни. Само собой разумелось, что этот неподъемный титул - его, а малыша Майкла надо беречь. Никаких «но». А теперь получилось так, что только я один могу видеть, как неписанные правила летят ко всем чертям. Как будто светопреставление началось. Жаль, что не с кем поделиться. Разве что Вы, дон Корлеоне, с того света сейчас следите за подвигами Майки. Моя логика с Майклом пасует. Он не глядя ломает привычный уклад. Это совсем не похоже на то что было при Вас. У Вито Корлеоне была бульдожья хватка: один раз поймать и держать в челюстях, как в капкане, пока жертва не прекратит трепыхаться. А Майкл, он другой. Он как молодой доберман: нахрапом, нагло, горячей кровью прет вперед. Он пробивает стены, которые раньше казались нерушимыми. Это немыслимо для меня! Но «теперь все решает Майкл» — я помню, дон Корлеоне. Поэтому сижу и жду, пока он просмотрит документы полицейского досье. Бесполезно, я по ним частым гребнем вчера прошелся вдоль и поперек. Пол-третьего ночи. Я уже успеваю впасть в ватный полусон, когда раздается кожаный скрип кресла. Майкл откинулся на спинку. Опять этот нехороший огонь во взгляде. - Вот, смотри! Я подхожу к столу.  — Видишь? Все ясно. Теперь мы его прижмем! — потирает руки. — Ты паникер, Том. Он вздыхает и прикрывает воспаленные глаза. Не лицо, а маска из черных провалов. То ли я давно уже не присматривался к Майклу, то ли это результат последних месяцев. Ему действительно тяжело дается эта лихость и удаль. Он сейчас похож на Вас, дон Корлеоне, больше чем когда-либо… И я кладу руку ему на плечо. Не могу объяснить зачем. Просто показать, что я рядом. У него впереди большое одиночество. Я боюсь, что он сейчас спросит: «Том, ты чего?» или «Что ты делаешь?». Я ничего не смогу ответить. Или что скажет «Можешь идти». Майкл смотрит удивленно, сначала на руку, потом на меня. И снова закрывает глаза. Он слишком устал сегодня. *** Эта гостиница насквозь пропахла виски, сигаретами и потом. Тошнотворные ароматы ночного Лас-Вегаса. 20 долларов за номер, в котором нет штор и влажная постель.  Нет, наверное, просто я слишком стар для таких потрясений. Мне нечем дышать. А на потолке, как пляска святого Витта, мерцающие отсветы вывесок. Я схожу с ума. И ни единого шанса заснуть. Мерное дыхание на соседней подушке кажется громче, чем смех и крики ночных гуляк за окном. Как будто со мной рядом ядовитая змея. Господи, за что мне это? Я всегда гордился тем, что умею абстрагироваться и разглядеть причинно-следственные связи. Это неотъемлемая черта профессионального юриста, как мне кажется. Но именно сейчас я бы предпочел бы быть дилетантом. Я знаю точно, когда все пошло под откос. Когда я случайно застал очередной скандал Майкла с женой. Не понимаю, что сломалось во мне тогда. Все в поместье уже успели привыкнуть к этим вспышкам истерии. Кей просто патологически не могла смириться с тем, чем занимается Майкл, еще с того случая с крещением. На нее как будто затмение находило временами, со слезами и заламыванием рук. А Майкл почему-то все это терпел. За долгие годы я насмотрелся на итальянские страсти и взрывоопасные скандалы. Это своеобразный вид досуга, где обе стороны получают некое странное удовольствие. Но Майкл в эти моменты бывает на удивление сдержан и не похож на себя. Может, потому что она американка? И вот в очередной раз эта женщина с упорством бойцового петуха наскакивала на Майкла и кричала что-то про кровь и его обещания. Обычно ее быстро уводят подручные, но в этот раз Майкл был в кабинете один. Я обхватил было Кей, обезумевшую, за плечи, но поздно. «Мерзавец», — и звонкая пощечина. Я похолодел: такого Майкл не спустит даже ей. Да и она сама обомлела от своей наглости. На холеных щеках Майкла проступили узлы желваков. Я понял, что сейчас что-то будет и поспешил оттеснить Кей к выходу. К счастью, она даже не сопротивлялась, когда я захлопнул дверь.  — Уйди с дороги, Том, — Майкл был уже рядом. Он похож на Везувий, величественный и смертоносный. От него веяло жаром. — Я вправлю ей мозги!  — Майкл, Майкл, пожалуйста, не надо! Не сейчас, Майкл! Надо было его остановить во что бы то ни стало. Даже ценой нарушенной субординации. Пришлось брать его в клинч, жестко, как в старых-добрых уличных драках. Те навыки уже никак не вытравить. Тесня Майкла плечом, я понимал, что он сильнее и, главное, злее. Кипящая кровь римских легионеров ударила ему в голову. Майкл всегда был порывист. Но не бесшабашной яростью Сонни, а полетом разящей стрелы.  — Отвали, Том!  — Клеменца уже ждет, Майкл! Пора ехать. Может, отложишь семейные драмы до вечера? — я уже с трудом сдерживал его напор, но мускулы Майкла в этот миг вдруг расслабились. Он тяжело дышал и сверкал глазами, но уже остывая. Самолюбие, Майки, это твоя ахиллесова пята.  — Жду тебя у машины, — как можно спокойнее закончил я и быстро ретировался. О безопасности Кей можно было уже не волноваться: первую волну гнева Майка я сбил, а к вечеру он остынет. У моего поспешного бегства были совсем иные причины. Во-первых, стоило срочно предупредить Клеменца, чтобы он срочно подготовил все к отъезду. А, во-вторых, со мной творилось что-то странное. Я совершенно точно испытывал возбуждение. Я долго и упорно отказывался верить. Но факты — беспощадная основа моего ремесла. Я был словно в зале заседаний. «Высокий суд, уважаемые присяжные…» Я хочу Майкла. «Прошу суд о снисхождении». Когда я в первый раз осмелился просто рассмотреть такую возможность, как всегда во время моих ночных бдений, то чуть не умер. Случайный звук закрываемого где-то окна показался грохотом выстрела. И стреляли в меня. Мне казалось, что в мою комнату прямо сейчас должны ворваться убийцы. Эта чудовищная, крамольная, абсурдная мысль должна была взорваться отвратительным постыдным фейерверком в ночном небе. Я испугался тогда по-настоящему и запретил себе думать об этой нелепой случайности и несколько дней шарахался от людей. Как будто они все знали мою тайну и готовили расправу. Но грозы так, естественно, и не случилось. Умом я понимал, что мои страхи беспочвенны и, более того, опасны. В семье карают за один намек на секреты. А мой секрет настолько безумен, что лучше мне покончить с собой, нежели рассказать правду. Я знал причину. У меня просто слишком долго не было женщины. Со всеми этими потрясениями действительно не до постельных утех. Вот напряжение и сыграло злую шутку. Да еще и такой всплеск адреналина. И то, что я испытываю возбуждение, когда при взгляде на Майкла снова и снова невольно вспоминаю тот нелепый эпизод, тоже все от долгого воздержания. Так и озвереть не долго, не то что подростковую эрекцию заиметь. Как раз случилась поездка в Неваду и эта «комфортная респектабельная» гостиница. С проститутками решил не связываться. Они слишком хорошо осведомлены о положении дел в мафии. И это не случайно. А я не хочу, чтобы наутро мое тело нашли в занюханном отеле. Слишком много любителей женских прелестей внезапно оказывались отравленными или задушенными при невыясненных обстоятельствах. Благо, Лас-Вегас и так славится легкостью нравов. Поэтому я решил подцепить какую-нибудь доступную девочку в обычном баре и ничего не пить. Расчет оправдался в точности. На хороший костюм и мой акцент развязные девицы слетались, как яркие бабочки. Выбрал у стойки ту, у которой глаза были почище прочих. Она не вызывала раздражения, тихо и мало говорила. Смущалась — или талантливо изображала смущение. Анна. До последнего я не позволял себе расслабиться, следил за ней, но ничего подозрительного не заметил.  — Здесь красиво, — Анна сидела на краю кровать, чинно накрыв колени ладонями. — Да, уютно. Мы поговорили еще о каких-то дежурных вещах. Я, чувствуя себя неловко, вымучил пару комплиментов. Никакого азарта, к своей досаде, я не испытывал. И из-за этого флирт получался надсадным. Но Анна терпела, смущалась и не перечила. Из чувства благодарности решил, что оставлю ей побольше денег наутро. В постели все пошло лучше. За самыми ясными глазами скрывалась неожиданно похотливая сущность. Она была податлива, но жарка. Ее огонь оказался заразителен. Я даже рассмеялся от облегчения.  — Почему… ты смеешься, — она сбивчиво дышала и постанывала мне в ухо.  — Мне хорошо… Я уже чувствовал первые сполохи подступающего оргазма, когда из сладкого тумана проступило лицо Майкла. Шальные глаза и снисходительная усмешка. «Уважаемый суд, я признаю себя виновным». Анна спала и опять казалась праведницей. А я болен, я схожу с ума. Господи, за что мне это?! И мысли о Майкле не идут из головы. *** Дон Корлеоне, я очень виноват перед Вами. Я не могу быть консильери для Майкла. Да ему в последнее время и не требуется моя помощь. Сейчас он норовист, как жеребец-трехлетка, и скинет любого, кто ему не по душе. Я хочу и боюсь увидеть его через пару лет. Каким он будет? Или коронованным, или мертвым. Ему тесен костюм по Вашим меркам, дон Корлеоне, и скучны мои советы. Он только нащупывает свои границы и отодвигает их все дальше, к сожалению. Но с каждым днем я вижу, как в Майки проступают Ваши черты. Я не говорю ему об этом. По многим причинам. Дон Корлеоне… Когда в детстве я поклялся ничего от Вас не скрывать, это было всего лишь одно из лиц моей благодарности. И вот уже после Вашей смерти у меня появилась тайна, которую я, наверное, не смог бы вам открыть никогда. Какая горькая ирония. Обещания я не нарушил, но чувствую себя предателем. Каюсь, я не ожидал, что это окажется настолько серьезно. Никогда не был истовым католиком, но сейчас готов поверить, что я одержим. Ничем другим объяснить я, заядлый скептик, не в силах. Какое-то дьявольское наваждение: я задыхаюсь в присутствии Майкла, потею и думаю только о том, чтобы не выдать себя. Его пухлый детский рот — источник вечных насмешек от братьев — стал жестче, попробовав крови. Только теперь меня от него в жар бросает. А когда он просит подойти к его столу, я готов кастрировать себя. Даже в моих снах пахнет Майклом. Хорош консильери. Я уже готов добровольно расстаться со своим статусом. «Ты выбыл, Том». Скажи это еще раз, Майки, ради бога. Я был глуп и не понимал, от чего мог спастись. Дай мне вторую попытку. Но к черту сантименты. Консильери не имеет права на себя и свои слабости. Я должен оставаться отлаженным и удобным механизмом. Хотя ведь и у машин бывают сбои. Много лет я думал, что научился быть хорошим советником. В нужное время и в нужном месте, шепнуть, подлатать, заплатить, договориться, поднести сигары. Сделать все, чтобы Ваша воля, дон Корлеоне, была выполнена. И я умею это. Но защищать Майкла от него самого гораздо труднее. Ему слишком везет пока, а это плохо. Дети, которые никогда не обжигались, не побоятся войти в горящий дом. В кабинете как всегда свет горит далеко за полночь. «Останься, ты можешь понадобиться», — властно, по-отцовски приказал Майкл. И погрузился в чтение бумаг. А я понял, что попал в ловушку. Будь у меня моя папка с документами, неразобранная почта. Да хотя бы несчастная газета. Чтобы только оставался шанс не смотреть на Майкла. Нужно уйти. Как от лесного пожара бежать. А я не могу с места сдвинуться. Перечить Майклу опасно — он сейчас сухой порох, даже в мелочах. И долг мой — быть здесь, раз он того пожелал. Первые десять минут я представлял кабинет пустым. Блуждал глазами по пыльным полкам, считал стенные панели, превратил ковер в лабиринт и выбрался из него, как и всегда. Я столько раз бывал здесь, что мог заметить любую перестановку. Но Майкл, видимо, хранил память отца и не прикасался к его вещам. Я выжал кабинет до дна, он превратился в плоский театральный задник. Или в пыточную. Отовсюду проступали призраки Майкла. Его лощеный затылок в черном окне, резкий профиль в стеклах шкафа. Даже в полированном дереве угадывались отражения. Лоб мгновенно взмок. Ради бога, Том Хаген, не думай ни о чем. Вспомни, как ты сидел здесь раньше. Что ты чувствовал тогда? Притворись, что это не Майкл. И я видел, как проступает лицо дона Корлеоне. Та же посадка головы с вздернутым подбородком. Хищная рука, привыкшая брать все, что хочет. Или кого. Властно и не слушая возражений. В голове помутилось, и я отвернулся слишком резко. Тошнота подкатывала и по спине водили раскаленным ножом. Я закинул ногу на ногу — только бы он не увидел. - Том, в чем дело? Проклятье.  — Ни в чем, Майкл. Жду распоряжений. Глазам было негде спрятаться — везде он — и я понимал, как подозрительно бегает сейчас мой взгляд.  — Посмотри на меня. Я много пережил жутких моментов. Но сейчас все они померкли. Не выдай себя, консильери. Его глаза были уставшими, красными от недосыпания, но все равно горели ртутным огнем. Пламенем моего ада. От которого я хотел Майкла еще нестерпимее.  — Что с тобой происходит в последнее время, Том? Ты странно себя ведешь. Какие-то проблемы? Это была угроза, даже не спрятанная за вежливым участием. И взгляд отвести нельзя. А в голову ничего не идет, кроме правды, которую вместе со мной похоронят.  — Да понимаешь, Майкл… — «Мысли путаются, я не помню даже, что ел на ужин». — Гири… Он же сенатор… На него должен быть компромат. — «Вслепую по дну нащупывать путь. Лишь бы не оступиться». А Майкл смотрит не моргая. — Но он так штопает свои дела, что не придерешься. Он кривится. «Кажется, в этот раз я выплыл».  — Это ставит бизнес под удар. Для него это уже дело принципа. И времени мало. И я пока не могу найти юридическую слабину. Но я ищу, Майкл.  — Вот как. Сукин сын. Значит, перед законниками он чист, да? Поэтому он так и зарывается, что нам нечем крыть по-честному. Ну значит, он сам развязал нам руки. Не дрейфь, Том, тебе бы нервы подлечить, а то ходишь как неприкаянный. Майкл то ли улыбается, то ли морщится. — Не бывает ведь человека без червоточины, так ведь, Том? Тебе ли не знать, — он задумчиво сводит кончики пальцев. — Ладно, иди, мне нужно подумать. Но уйти тоже не так просто, хоть я и рвался наружу всеми жилами. Посильнее поддернуть бугрящиеся брюки, в кармане кулак — старые глупые уловки из детства. Я не смел обернуться, но спину жгло каленым железом. *** Форс-мажор — обстоятельства непреодолимой силы. Чрезвычайные и неотвратимые. Поразительно хорошо сухие строки из учебника юриспруденции накладывались на мое состояние. То ли стихийное бедствие, то ли неведомая болезнь, справиться с которой я не властен. И в этой отчаянной невозможности что-либо изменить, похоже, кроется мое спасение. Единственное, в чем юридическая наука оказалась бессильна — мой форс-мажор не может стать поводом для отказа от обязательств и расторжения договоренностей. Впрочем, как завещает римское право, cogitationis poenam nеmo patitur. «Никто не несет наказания за мысли». Я так давно занимаюсь тем, что выискиваю лазейки в законах и договорах во благо семьи, что использую их и для оправдания собственных пороков. «Ничего личного». Когда-то меня всерьез напугала эта хлесткая фраза Майки, дон Корлеоне. С нее для меня начался кровавый карнавал, которому не видно конца. Как давно это было — я помню смех Сонни в ответ. Пугает она меня и теперь. Но каждый божий день — глядя Майки в его жадные глаза, чувствуя его горячую, словно лава, кожу во время рукопожатий и объятий (только сейчас я заметил, что итальянцы чертовски много обнимаются), стоя за плечом и чувствуя его запах, проводя бессонные ночи наедине, — я твержу себе ее. Как безмолвную молитву о сохранении собственного разума. «Ничего личного». Я буду рядом с Майклом до тех пор, пока нужен ему. Хоть бы и для того, чтобы сделать кофе. Ради Вас, дон Корлеоне, ради Майки и его страшного одиночества, ради себя. Но. «Ничего личного».