Пускай загадывают желание

…война – самый верный способ предсказания. Это испытание воли одного и воли другого в рамках той, ещё более всеобъемлющей воли, что связывает их между собой и поэтому вынуждена выбирать. Кормак Маккарти, "Кровавый меридиан, или закатный багрянец на западе"

30 сентября 1942 года Куотайфия, Египет Бой был из тех, что случается раз за жизнь лётчика – жизнь такую хрупкую и на фронте недолгую, как у тонкокрылого мотылька. Бой из тех, что случается раз. За жизнь лётчика. Эду Нойман стоял, прижав обеими руками наушники к ушам. На него, командира эскадры, были обращены уповающие взгляды радистов, лейтенантов, гауптманов и техперсонала. Он изо всех сил пытался представить то, что происходило сейчас в небе неподалёку от Сиди Абдель Рахмана, но зона была безнадёжно слепой. А потому командир был беспомощен и бесполезен. Вторые наушники были у Вернера Шроера, он внимательно слушал переговоры, но лишь одним ухом. — Покинул кабину. — Эхом повторил он то, что передал по радио ведомый Марселя. По палатке пробежал вздох облегчения. Кто-то стёр платком пот со лба, и в общем напряжение спало, но Эду и Вернер не теряя бдительность вслушивались в чуть трещащую тишину, настороже был и Францискет – они не верили тому, чего не видели собственными глазами. Эфир в пустыне чистейший, как никем не тронутый лесной родник, и тишина в нём пугает, исхода у неё только два. Судьба лихо подбрасывает кости к небесной тверди, будто ей совершенно не всё равно. — Парашют не раскрылся. — Оповестил всех Вернер. Эду выхватил из рук радиста рацию и нажал кнопку приёма. — Он мёртв? — Спросил он, и, услышав ответ, твёрдо сказал: — Ясно. Командир эскадры кивнул сам себе, избегая смотреть на своих подчинённых, а потом бросил наушники и вышел в слепящий свет, откинув брезентовый полог палатки. Ему испуганно оборачивались вслед, но Вернер не дрогнул. Он смотрел на свои наручные часы. Секундная стрелка неумолимо и отрывисто двигалась вперёд, и с её ходом к весёлому мотиву в голове, взявшемуся утром из радио, примешивалось что-то ещё, тёмное и склизкое, как кровь, сворачивающаяся под палящим солнцем. Одиннадцать часов и тридцать шесть минут по местному времени. Столько же сейчас было в Берлине, но там было прохладно и серо, и Йохен ещё был жив. Чудная гражданская жизнь где-то далеко текла своим мирным чередом, и там ещё не знали о смерти героя, сына, друга и жениха. Гражданская жизнь текла где-то далеко, военная – сыпалась горячим песком близкой пустыни, вперемешку со стреляными гильзами и битым стеклом. — Записываешь координаты? — Спросил Вернер у радиста. — Наш квадрат, область NS19-NS55, точнее Эльба-2 сказать не может. Неподалёку от той брошенной мечети, ещё рядом наши танки. — Людвиг, нужно срочно ехать. — Вернер обратился к Францискету. Тот сухо кивнул и тоже вышел, ненароком толкнув плечом парашютоукладчика, на котором не было лица. — Сообщите остальным группам, пускай загадывают желание. — Мрачно произнёс Вернер, шагая к выходу с командного пункта. — Е-если дело в парашюте, я застрелюсь! — Услышал он тихий голос позади себя. По аэродрому расползалась новость, которую никогда не напечатают на первой полосе газет. Как нелепо бы звучал заголовок: «Величайший герой Африки, Ханс-Йоахим Марсель, пал в неравном бою со своим самолётом». Вернер не знал, что и думать. Пока в баки «Кюбельвагена» и опелевской полуторки заливали бензин, а Райнерт носился со своей «Лейкой», ища новую катушку плёнки, он опустился на шезлонг в тени. Голова была пуста. С его места открывался вид на аэродром. Справа подножия пологих холмов, покрытых колючим кустарником, разбросанным тут и там, если подняться на них, можно было бы увидеть три трепещущие ленты: небо, море вдалеке, сухую землю. Мессершмитты стояли в ряд, как игрушки. Его самолёт чуть поодаль, под навесом у ремонтников – для него стычка со Спитфайром час назад не прошла даром. Но и для Спитфайра даром не прошла. К Вернеру подбежал чернокожий денщик Марселя, почуявший неладное в голосах, наводнивших аэродром. На нём была форма без знаков отличий и грязный передник. Эмоциональный невежда, едва понимавший что-то на немецком. С Йохеном они говорили по-английски. — Господин Шроер… Господин Марсель? — Промямлил он взволнованно. Только этого не хватало господину Шроеру. Он медленно провёл большим пальцем по своему горлу – исчерпывающий ответ. — Отвали, а? — Сказал он и жестом прогнал Матиаса. Вернер так смертельно устал. Он потёр глаза и провёл рукой по влажным волосам, начинающим редеть, это в его-то двадцать четыре года. На его жизненном полотне появился новый, кроваво-красный стежок. Точка среди долгих линий тире. Очередная кочка на и без того неровном пути. Он споткнулся и упал в пыль дороги, исцарапав колени и ладони. Он… остался один? «Чёрт возьми, нам бензин беречь надо», «Поедет только «Опель», «Носилки захватите» – доносились до него глухие и пустые голоса с другой стороны аэродрома. «Где Шроер?» Вернер поморщился и поднялся с шезлонга, не понимая, как нашёл в себе силы, и он ли нашёл их. По пути к грузовику зашёл к себе в палатку и взял кепи с тумбочки, сооружённой из пары ящиков для боеприпасов. Райнерта так и подмывало спросить, где тот шатался, но он промолчал из внезапно проснувшегося чувства такта. Нойман уже сидел рядом с водителем, погружённый глубоко в себя. Сначала в «Опель» забрались немногочисленные офицеры, желавшие поехать, и два старших механика, необходимых для осмотра без сомнений разбившегося самолёта. Потом оберарц Кёлер - он положил свёрнутые носилки в пространство между низкими скамьями, затем поднялись и все остальные, кому хватило места и кто успел. Над головой прошумел штаффель Марселя, возвращающийся с задания. Жёлтая «тройка» в ста метрах над землёй покачала крыльями грузовику, поднимающему в воздух клубы пыли. Через пять минут ухабистого пути на горизонте можно было различить чёрный дым, через десять – обломки и силуэты людей. Это были мотоциклисты сто пятнадцатого моторизированного полка и их врач. Он представился Эду Нойману по всем правилам и констатировал смерть Звезды Африки, чьи часы, разбитые, навечно остановились, но чуть позже того, как механизм внутри хозяина перестал тикать. Доктор Бик говорил что-то ещё, но лётчики его уже не слушали – велика честь рождённому ползать. — Приедет комиссия из Дерны, — сказал Эду механикам, — нужно забрать двигатель и всё остальное, по возможности. На закопчённые обломки самолёта, от которых даже воздух куда-то бежал, смотреть было страшно. Он словно в назидание разбился: следи за собой, будь осторожен, следи за собой, на войне все и всё – враг тебе. Австралиец, парашют, ты. Когда-нибудь, думал Вернер, и он разобьётся вот так, но только после жестокого и упорного боя. Вспыхнет и угаснет, как спичка, но всем будет всё равно – он не настолько герой, как Йохен, и уже лысеет. Он на миг развеет наступивший после падения Звезды мрак, но этого будет слишком мало. Механики опасались подходить к пышущему адским жаром искорёженному металлу, выжидали, ходили кругом, как гиены рядом с газелью – умирающей, но ещё не умершей. Райнерт щёлкал фотоаппаратом точно заядлый журналист, жадный до будоражащих разум сенсаций. Вернер покачал головой, наблюдая за ним. Почти никто не понимал, что «Африка» на всех парах валится в крутое пике. Нойман понимал, поэтому снял свою пилотку над телом Марселя, как над телом всей своей эскадры. Рядом в пыли лежал отстёгнутый рюкзак с парашютом, нетронутый. Кёлер тем временем присел у головы Йохена. Он осторожно повернул её в сторону и нахмурился. Эду отвернулся. Вернер не хотел подходить ближе. Лётчики слишком редко видят кровь, чтобы не ужасаться до тошноты, головокружения и мурашек её запахом и цветом, тем, как она течёт из открытых ран, пропитывает ткань одежды, расплывается по земле. Слишком редко смерть подходила к ним настолько близко, что можно было заглянуть ей прямо в глаза. Кёлер зачем-то обматывал голову Марселя бинтами. Тот в последний месяц стремительно терял вес – оберарц говорил, это на нервной почве, - и его тело без труда переложили на носилки. И как только шарав[1] не подхватил его в полёте, не закружил в воздушном потоке, точно лист бумаги или эфемер[2], у которого не было больше сил хвататься за крошащуюся землю? Францискет снял с Марселя награды. Он же развязал окровавленный платок, обхвативший шею Йохена, и без слов протянул его подошедшему Вернеру. Он принял кусок ткани, сам не понимая, зачем. Символ удачи, талисман. Лётчики суеверны как никто другой, потому что в небе как нигде хочется верить, что всё зависит не только от тебя. Вернер ещё сопротивлялся, но чувствовал, что рано или поздно покорится этой издержке работы, как и Марсель. Уцепится взглядом за какую-нибудь безделушку на рынке Александрии и пропадёт. Йохена погрузили на «Опель», в сопровождении Вернера, Людвига и Эду он двинулся назад, в сторону аэродрома. И Вернер всё думал: втроём они или вчетвером – это не считая водителя и оберарца в кабине. Дорога казалась бесконечно долгой в молчании. Это было лучше, чем лететь с обгоревшим трупом в тесном Шторьхе – Вернеру было с чем сравнивать, наверное именно поэтому он уже не выглядит юно. — Раньше надо было прыгать. — Францискет щёлкнул зажигалкой и раскурил сигарету. — В этом всё дело. Может, просто не надо было начинать эту бойню? Или, может, не надо было становиться лётчиком? Не надо было рождаться за двадцать лет до начала великой войны? Невозможно было понять, какой из поворотов не туда был первым. С чего всё началось. Чем всё закончится – итак видно. — В лапы томми? — Вернер взял помятую самокрутку из протянутого портсигара и тоже закурил. — Уж лучше в лапы томми. — Людвиг смахнул пепел за борт. Вернер пожал плечами. Ему казалось, он поступил бы точно так же, даже если бы едкий дым ослепил его за километр от Эль-Аламейна. Если уж идти, то до конца, если надеяться, то до последней минуты – это всё, что можно сделать, такая вот свобода и благородство там, где меньше всего этого ждут. Громко звучит, но уж точно тише обещаний захватить весь мир, льющихся из радио, стоит только поймать берлинские волны. — А ты, Эду, ничего не скажешь? — Обратился Вернер к командиру. Он, опустив голову, задумчиво смотрел на тело своего единственного туза в рукаве. Вернер не отличался проницательностью, но был почти уверен, что мысли его были глубже, нежели переживание смерти, поражения, войны. — Что хочешь услышать? — Ну, даже и не знаю. — Тогда я ничего и не скажу. Вот как просто всё было у их командира. Иногда Эду было слишком трудно понять, и не только из-за непонятного акцента. Он всегда говорил меньше, чем думал, и никогда ничего не пояснял. Преподавательская тактика, блестящая, надо сказать. Притом никогда нельзя было угадать, какие и когда она даст плоды. Эду всегда терпеливо ждал и всегда был спокоен, но, может, только внешне. «Опель» на аэродроме встречал осиротевший штаффель. Эльба-2, на земле Райнер Пётген, не мог найти правильных слов, но в их поисках упорно перебирал всё, что мог сказать. Матиас никак не мог успокоиться, он единственный из всех плакал. Обсуждение катастрофы не замолкало ни на минуту, как песня, без перерывов на обед и неутихающие звонки из штаба, других групп и Берлина. Кто-то был в ярости, кто-то в скорби, кто-то в недоумении. Один Марсель был наконец-то по-настоящему спокоен. Свободен? В пустой палатке Йохена крутилась на повторе нежная румба, специально записанная его новой итальянской подружкой на память о римских каникулах вдали от войны и невесты. Сейчас никто не был против, даже наоборот. Эта версия была хороша, не то что запись кубинского оркестра, которая неприятно ездила по ушам всё начало сентября. Вернер снова сидел на шезлонге в тени, надвинув кепи на лицо и делая вид, что дремлет – это чтобы не разговаривать ни с кем, и никого не видеть. Голова раскалывалась, кожа горела. Он всё ещё не знал, что и думать. Рядом сидела пара пилотов из штаффеля Марселя и вполсилы перебрасывались словами – этому мешали беспредельная усталость и песня. «Румба Азул» плотным туманом накрывала аэродром и палатки, и без этого дышать было непросто. От неё уже начинало подташнивать, как от опреснённой воды из цистерн, но без неё уже невозможно было представить ежедневную рутину. — Значит, дело не в парашюте было. Двигатель виноват. — А самолёт-то совсем новый был, первый вылет. — Вот так о нас заботится старина Вилли[3]. — Мда… Если бы в бою, я бы ещё понял. Последняя фраза показалась Вернеру до жути забавной. Смерть бывает такой разной, и иногда она обрывает на полуслове, нелепо и грубо. Так и вышло сейчас. От Марселя ожидали другой смерти, и теперь недоумевают. Он никогда не оправдывал чужих ожиданий, и в этом ему стоило отдать должное. — Кёлер сказал, что он умер от какого-то там перелома грудных позвонков, и что такие травмы обычно получают самоубийцы. Ну, которые с высоты прыгают. — Главное, чтобы сразу же. — Кёлер сказал, что нет. И что это чудовищно больно. — Мда… Вернер знал: они примеряли на себя участь Марселя. Думали не о нём, а о себе, о том, что сейчас смерть обошла стороной, но когда-нибудь в будущем она не пройдёт мимо. Через пятнадцать минут, через восемьдесят лет. — А знаешь, мне кажется, Йохен уже был на пределе, он бы не смог и дальше летать. Нервы у него сдавали, это точно. Вернер снял кепи и поднял голову к небу, давая Кюгельбауэру и Пётгену понять, что вовсе не дремал и всё слышал. Небо было лазурное и светлое, и лишь одно маленькое и бледное облако, похожее больше на сигаретный дым, медленно плыло над Мессершмиттами, бросая на них серую тень. Тут же он почувствовал на себе виноватые взгляды, полные деланного сочувствия. — И кто же следующий? — Спросил Вернер. — Что? — Кто следующий, спрашиваю. — Раздражённо повторил он. — Вы же у нас мастера предсказывать смерть. Пилоты промолчали. Они, конечно, ощущали, что на ком-то определённо есть знак скорой гибели, ведь какая война без жертв? Она ставит клеймо, чтобы в следующий свой визит не выбирать долго, а сразу цепко схватить за руки солдата и утащить его в вереницы миражей далеко за горизонтом. Она выбирает не лучших, не худших, не трусливых и не смелых. Кого она выберет? Пилоты не знали. Солнце ушло от зенита, но всё равно было ярким и огромным, как взрыв, таким же жарким и сбивающим с ног. В спину аэродрому дышали дюны Бахара ар-Ремаля аль-Азима, Великого Песчаного моря, и от их древнего дыхания трепетно качались сухие и хрупкие саксаулы, и тени их тянулись по земле. Не унималась сладкоголосая итальянка, её голос перекати-полем катился по вытоптанным дорожкам между палаток. В лагере уже не осталось человека, которому она была бы по душе. — Скажите черномазому истерику пластинку сменить. Сил никаких нет. — Сказал Вернер. Он поднялся с шезлонга и пошёл прочь, к фургончику Ноймана в надежде, что Эду ему что-нибудь всё же скажет. Вернер постучался и тут же вошёл, не дожидаясь разрешения, и сел на свободный стул напротив командира. — …мы не можем. — Эду по ту сторону стола говорил по телефону, глядя на своего посетителя. — Два дня — максимум. Да. Спасибо. Спасибо. Всё хорошо. Я понял. Честь имею, лейтенант. Он положил трубку и сделал в тетради запись почти сточенным карандашом. — Похороны намечаются пышные. — Заметил Эду. — Не знаю только, где оркестр достать. Будет дядюшка Альберт, придётся речь готовить, а вы же их не жалуете. Да и Йохену неприятно было бы, наверное. — Потерпим. Эду вырвал из тетради листок и прикрепил его кнопкой к оконной раме над столом. — Ты как, в порядке? — Спросил он, внимательно смотря на Вернера. — Ну да. Не он же, как неоперившийся птенец, беспомощно выпал из своего железного гнезда и разбился насмерть. С ним было всё хорошо. Ещё одного из неровного ряда скосило пулей в затылок, но он-то остался стоять. — Вы же были друзьями, разве нет? — Да не особо. — Вернер пожал плечами. У Йохена не было здесь друзей. Пусть и был дружелюбен, будто бы открыт, с небес на землю к простым смертным он никогда не спускался. То ли брезговал, то ли боялся. Вечно голова в облаках. Они соперничали, раздражали друг друга, самое время признать. Просто при этом были на равных, более или менее. И тут дело не в количестве побед, вылетов. В чём-то другом. — Не особо? Ну ладно. — Эду, это точно, так не считал. Командир эскадры выжидал. Вернер знал, что Эду никогда не заговорит первым, сначала вытянет мысль из чужой головы. Преподавательская тактика. Знать бы ещё, что сказать, как-то собрать фразу из обугленных обломков в голове. Вернер, как нерадивый ученик, поднял глаза к сводчатому потолку тесного фургона, похожего на келью, надеясь, что что-то свыше, или просто извне, поможет. — Меня не покидает ощущение, что всё это не случайность. Вернер тут же пожалел, что открыл рот. И чем же он теперь лучше Пётгена и Кюгельбауэра? — Случайностей вообще в жизни мало. Я вот в них не верю, а ты? Точно на каком-то уроке, или в кабинете коменданта авиашколы - так же бессмысленно и бесполезно в реалиях войны, к которым никто и нигде не готовит. Вернеру было не по себе. Душно, противно. Всё вокруг пахло потом, и вдали итальянка продолжала напевать полную бессмыслицу. — Я не знаю, во что мне верить. — Ответил он. — А пора бы уже определиться. — Легко тебе говорить, Далай-лама. Ладно, пойду я. — Вернер встал и снова надел кепи. — Не буду тебя отвлекать. Эду сравнение оценил и чуть улыбнулся – сразу же стал похож на старика ещё больше, чем обычно, и вид сразу приобрёл грустный, но в то же время и счастливый отчасти. Он обычно так выглядел, когда отходил на шаг перед начальством, представляя своих лучших воспитанников: талантливых и молодых, сияющих в лучах почёта и славы, под которыми они – точно муравьи под лупой. Вернер тоже мог бы таким стать, но отчего-то не стал. Может, это было к лучшему. Эду остановил Вернера у двери словами: — Ты хочешь знать, где же я все-таки промахнулся. — И где же? — Вернер медленно развернулся. — Помнишь, Галланд приезжал к нам неделю назад? Он тогда сказал мне, что исключения делать нельзя. То же самое говорил мне Роммель во время своего последнего визита. Исключений делать нельзя, а я сделал. Доволен? Вернер кивнул и уже собирался выйти, как его нагнали новые слова Эду: — Осталось выяснить, где промахнулся ты. — Вот на это я вообще не подписывался. — Бросил он через плечо, хлопая дверью. В стенах фургончика любимую песню Йохена было слышно меньше всего, и Вернер даже начал раздумывать: что хуже, пятидесятый круг румбы или продолжение разговора с местным пророком? Наверное, всё-таки разговор. Солнце стало оранжево-красным, приближаясь к земле. Каждый раз закат был одинаковым, как и рассвет, и каждый день был как один-единственный, а потому все вместе они не могли составить тканый узор жизни, её не было здесь. Пейзаж почти не менялся ни в Ливии, ни в Египте, и иногда казалось, что вся первая группа просто застыла в стеклянном шаре, где вместо снега – песок. Возникал лишь один вопрос: отчего же так страшно и кроваво под этим куполом? В лагере все вокруг украдкой смотрели на Вернера, стараясь поймать его на скорби по погибшему другу, но его лицо не выражало грусти и вселенской печали, её не было и внутри. Вернер и рад бы заплакать – пустыня выжала его до последней капли, рад бы закричать – пустыня вырвала крик из его горла. Да и война не велела разменивать крупицы оставшихся сил на мёртвых. Война и Сахара – вот уж кто действительно смог подружиться. Они были за одно и против всех, плечом к плечу уничтожали всё вокруг. Из-за них в песчаном стеклянном шаре люди не жили долго. Разбивались о небесную твердь, терялись в лихорадке, стремительно таяли, как лёд. Вернер не хотел таять, и гореть тоже, но придётся, он чувствовал. Итальянка сквозь зной поддакивала ему на птичьем языке. Вернер шёл на звук, в нём закипала злоба. Палатка Марселя была далеко. Она была как мираж, как портал в другой мир – мир зашторенных квартир на задворках столицы, где всё расцветает и оживает, но украдкой, в тайне от чужих глаз и ушей. Бедный, притесняемый всеми мирок, который каждую секунду одним своим существованием рискует; дрожит, как свеча на ветру. Его не должно быть ни в Берлине, ни в лагере близ Куотайфии, но он по-прежнему есть. Кто-нибудь там выпьет за упокой, и кто-нибудь выпьет здесь, расплескав половину и горько усмехнувшись участи мёртвых и участи живых. Вернер дошёл до палатки Марселя и ворвался в неё. На маленьком истоптанном ковре сидел Матиас, это он с тупым упорством двигал иглу патефона к началу каждый раз, когда песня подходила к концу. Денщик не успел опомниться, как Вернер вытащил из проигрывателя пластинку и разломил её пополам. Песня оборвалась мгновенно, на полуслове. — Хватит. — Твёрдо сказал он напуганному Матиасу, и бросил обломки пластинки на пол. Песня оборвалась, но всё равно никуда не исчезла. Как и Йохен, самую малость. Наверное, точно эхо сейчас бродит где-нибудь неподалёку под руку с нотами, и уходящее солнце не может поймать их обоих, хотя старается, и в эфире больше ни единого звука. Матиас вскочил со своего места и быстро ушёл, посчитав, что так для него будет лучше. Они не были друзьями с Вернером. Вернеру, в отличие от Йохена, не нравилось делать вид, будто он выше всего этого, будто главное, чтобы человек был хорошим – а военнопленный он, союзник или ещё кто, это всё неважно, второстепенно. Вернеру хватало ума, чтобы не быть таким, как Йохен. И не хватало мужества, чтобы быть таким, как он. И сейчас казалось, что всё это – к лучшему, на счастье, словно запачканный кровью платок или неведомая безделушка из Александрии, ждущая своего часа, своей крови. Руки сами собой сжались в кулаки, а противника не было. Вернер нашёл пластинку оркестра Эрнесто Лекуоны и её разломил пополам тоже, чтобы песня больше никогда не беспокоила первую группу эскадры «Африка». На ткани палатки висели портреты женщин, приклеенные на тёмный картон, служивший им рамками. Их было много, и даже непонятно, откуда, и кто они все. Вернер знал только невесту и сестру. Они тихо качались, ветер с той стороны мира дул им в спину. Одна из них тоже была мертва. День давным-давно клонился к вечеру, как книга, которую читатель готов был закрыть. За выгоревшими стенами палатки всё погрузилось в насыщенный красный цвет, а внутри было темно и тесно. Вернер опустился на колени и провёл рукой под кроватью – пальцы наткнулись на прохладное стекло бутылок. Большая часть – сувениры из Италии, прилетели вместе с разломанной теперь пластинкой, письмом и парой фотографий легкомысленной певички с волосами, светлыми, как песок Ривьеры. Бутылка с бренди была откупорена и уже наполовину пуста. Вернер поднял её в воздух и хотел было произнести что-нибудь вслух, может, ироничное пожелание здравия или твёрдое прощание, но не смог, просто сделал пару больших глотков и вернул бутылку на место, морщась при этом, не столько от крепости, сколько от слабости. Самое худшее для него – остаться наедине с собой и своими мыслями, тёмными, как глаза аборигенов этих краёв, но куда им до того, чем кишела голова Йохена в последнее время. Вернер начинал понимать, как все вокруг были правы.