Тетрадь синяя с белыми кругами, А5, Ороня

      Надя думала маленькую мысль очень старательно и долго, как должно полагаться, даже если мысль пустяк и совсем банальная. Надя думала о душе и о цвете глаз, «зеркале» этой души. Мысль была простая — зависимость, но так пусто становилось Наде от этой мысли, будто стояла за ней (мыслью) цепочка, звенящая глухо и больно, мыслей других, важных и близких к правде.       Где же я, думала Надя и терялась, где же, если не очень высоко на запотевшем стекле. Хрупком. Прыгнешь разочек и нет его, только осколки и паденческий звон в ушах, который потом не прекратишь. До конца жизни не прекратишь, потому что сольешься и будешь часть, и на что тебе тогда то глубокое, под стеклом. Ходить по цепи в слепой темноте нельзя, потому что оступишься. Хотя прыгнувшему уже не придется ходить, ему высоко. Лететь высоко, а внизу, в глубине нужного, натянуты цепи из светлячков и звуков, эти цепи как паутина. Упасть будет больно.       Вот где я, думала Надя, и кожилась жалобно в душе и цвете, зависящим от души, лишь бы трещина не пошла. Трещина, если пойдет, обязательно повторит цепи и это будет совсем ужасно, так как предсказуемо. Скучно так жить, думала Надя, и неправильно так жить, вроде как в клетке, а цвет глаз всё-таки меняется, я своими видела. Не у меня, правда, но это уж мелочи. Им, цветом, заражают вместе с идеей или отдельно, только приходит он наверняка от другого жителя. Как сифилис.       Тут Надя поморщилась и отвлеклась на носы, втянутые в лица. Было в этом что-то ежиное. Вот бы расслабить кости, улыбалась Надя, и втянуть их в специальный мешок на ночь, чтоб не мешали. Интимная такая процедура, вроде уборки. Нужно пропылесоситься, думаешь ты, и втягиваешь мягко расслабленные кости. И после ты не ты, а пыльный комок. Надя любила пыль. Пыль мягкая и со светом внутри. Свет в пыли — это такой важный мотив, сближающий, в него нужно верить. Нужно… ... смотреть в глаза! Конечно! Надя подскочила, осененная (думать легче, когда сидишь) и посиневшая от холода. Крыльцо под Надей всхлипнуло, ветер что-то прошептал в березы, а потом опять стало тихо.       Надя поежилась. Смотреть в глаза — страшно. Сперва видишь только сами глаза, а в них злобу, а после становится страшно уже не тебе, а владельцу глаз, и он отстраняется, если не доверяет. Поэтому смотреть в глаза страшно. Страшно, если тебе доверяют. Так считала Надя.       Но здесь, знала Надя, глаз не было. Здесь жили слепцы, в доме с нарочно слепыми окнами нарочно слепые люди. И было крыльцо их опасно холодным, из мелких зубов, как и дом целиком. Совсем неуютный, но манящий Надю, как всё не комфортное, манящий и умеющий петь на высоких зубастых нотах. Надя считала, что ее слепой дом любит и заочно любила его в ответ. Только вот глаз в нем не было, сколько не вглядывайся. Душу свою дом бы не показал.       Надя побежала босиком. На босых надиных ступнях после всегда находились слезы. Говорят, что слезы очищают душу. У леса душа была очень чистая, он плакал постоянно и навязчиво: каплями на траве, каплями на деревьях, стволе и листьях. Вздрагивал, всхлипывал, и стонал, особенно грустно по ночам. Ночи его пугали. Слишком громкие, слишком наполненные, слишком целые, слишком… И страх этот вытекал со слезами и оседал на листьях, невинно прозрачный, и на стволе, болезненно густой, и прятался в облаке, сам испугавшись, и становился облаком, и распространялся в тумане, оседая на коже бегущего. Жители пропитались страхом. А, заразившись, боялись исчезнуть. Всё, чего мы боимся, уверяла Надя, так это исчезнуть, понимаете? Слиться с лесом. А больше мы ничего не боимся, совсем-совсем.       Надя упала. Тихо-тихо, без всхлипов и ойканий, ничком. И не поднялась, не шевельнулась. Трава к Наде ластилась и прохладной была, заплетая кокон склизкий, нелепый, внутри которого вырастет плесень. Та, что обхватывает нежно и пузыриться, проникая под кожу бережно-бережно, нитями. Нити соединяются с кожей по крупинке, едва ль не молекуле, так что это не больно. К тому же там, в плесени, будет тепло и без времени, а однажды, проснувшись, поймешь, что утонул, что плаваешь в горячем гное, и нити заменили тебе сосуды, и что ты, разумеется, исчез, как может исчезнуть всякий в мгновение, если позволит себе довериться траве, заплетающей нежный кокон, и лесу, который плачет ночами. Надя это знала.       Но жалко лес невозможно, сердце скрипит и рвется тугое, тетерев, канарейка, песни у него красивые и свет внутри, как в пылинке. Слезы остаются на ступнях, слезы остаются на спине, и первый поцелуй в плечо. Дождь. Простой, близкий, ласковый. Иди ко мне, сюда, не бойся. Не трону. Чувствуешь ведь? Проберусь осторожно. Каждый закуток, каждый уголок, по капельке, по ниточке, по атому, по дереву, по маленькой, по слабенькой… да и было ли что в тебе? Только грязь, песок, да камушки. Камушки шуршат по ночам, царапаются, их унесет, их смоет, съест землей, будет тебе спокойно, будет тебе сладко, будет тебе хорошо. Дождь — твои нити, а ты — житель, житель — капля на паутине, а иначе нельзя, в кожу войдет и из кожи выйдет, это тоже не больно, и в ушах отдается эхом, шепотом, серым кружевом голосов, и вся ты кружево, и вся ты голос, и вся ты дождь нежный, свой, родной. А после будут синяки и красные звезды на коже, знала Надя, ведь кожа у жителей нежная.       Надя дрожала, плакала и дышала судорожно, так как каждый вздох суетился внутри Нади и плутал, не находя пути-места, сталкиваясь с выдохом и другими вдохами, готовыми, желающими, жаждущими разорвать легкие, тонкие невыносимо…       Рука была теплая и с длинными пальцами. Пальцы обняли запястья и забрались в него, слились с кожей. Запястье было чужим, надиным. У Нади неправильные глаза. Ах, глазки-глазоньки, повторяли старшие, и в глазах этих нити, вроде дождя, но другие, весь надин мир из нитей, поэтому Наде сложно будет жить, Наде нужно учиться и уметь двигаться, не путаясь и не сбиваясь с пути, орбиты или мысли. А пальцы кололись и было больно, потому что нити этих пальцев приняли форму вен, сосудов и капилляров. Это были очень правильные нити. Надя смотрела на руки и хотела плакать, ведь так было хуже, намного хуже, чем в коконе из травы или дождя. Надя смотрела на руки и злилась, как на предателей, у Нади были неправильные глаза: светлые, с узорами и кружевами. Из нитей. Когда кто-нибудь прикасался к Наде, от руки его оставались нити и тянулись за ним, связывая, очень длинные. Если нужно будет, то бесконечно длинные. Наде нужно учиться и уметь двигаться, не путаясь и не сбиваясь, ей сложно жить. Но пальцы проникли под кожу и нити их заменили вены, сосуды и капилляры, пальцы стали Надей и подчинили Надю, сделав собой и материалом для себя. Дышать должно было стать тяжелее, практически невозможно, но стало легче, и слезы высохли, и исчезли следы от дождя. Наверное, думала Надя, я боюсь, но не боялась и радовалась, что не боится, потому что житель всегда боится и никогда не радуется в собственной теле вот так вот, нагло, не считаясь с эмоцией Леса. И это было предательством, отщеплением и побегом, свойственном пальцам и хозяйке пальцев с нитями, в которых нет крови для того, чтобы двигаться и бежать. Это был подлый побег. Не в даль, а в глубину. «Я построила мост, — сказала Боля, — он мягкий и никому не виден. Я построила мост и пришла сюда, мы похожи». Голос Боли был скрипучий и низкий. А Надин высокий, выращенный здесь же, в лесу. У жителей все голоса выращены здесь и это… … страшно, говорила Надя, страшно и мерзко, потому что этот сок жжется и режет горло, но без него мы бы молчали и лес бы молчал. Это страшно, говорила Надя, но просто, а еще быстро, и боль быстрая, больно только тогда, когда глотаешь. А, как проглотишь, уже не больно, только страх остается. Общий, древний, разделенный с Лесом, чтобы он, бедняга, не так страдал. «Какой он, — сказала Боля, — этот страх?».       Страх похож на камушки-комки. Их много, они шуршат и катаются внутри. По ночам особенно резво. А еще они кричат и растут. Тоже по ночам. Их очень много, и, чем мы, жители, старше, тем больше. И, умирая, мы рассыпаемся в камушки-комки, вроде твердых пылинок. Но комки эти необыкновенный, эти комки станут деревьями с корнями и кроной из звуков. Такие деревья нужны нам для говорения. Говорить важно, потому что без звука никак нельзя перекричать комки и Лес, он слишком громко плачет. Еще важно, если есть аллергия. Аллергия оглушает. Аллергиков отдают Лесу.       «Давай соединим наши голоса? — сказала Боля. — Мы соединим их и сможем петь». И поцеловала Надю. И они соединились.       Позже Надя увидела отражения и удивилась, у Нади изменился цвет глаз. У жителей глаза менялись часто, Надя видела своими. Надя и сама была жителем, но ее глаза никогда не менялись, а тут изменились и это было здорово. О, шептались старшие жители, Надя вернулась, Надя отдала душу. А кому, Надя, знаешь? Надя обыкновенно затихала и почесывала маленькую мысль. Мысль мурлыкала, нагревалась и отдавала имя. «Боля», отвечала Надя, «она пришла по мосту», «мост мягкий». И все старшие слышали как изменился надин голос и осуждали его, такой неприлично низкий. Эх, Надя-Надя, разбрасывается душами налево и направо. «Они врут», думала Надя и вздыхала. Надя жалела жителей.       Однажды Надя лежала и слушала осторожно, не мечется ли что внутри или снаружи, но было тихо. Стонал ветер. Шевелились березы. Плавно, медленно, будто не здесь они, не рядом, глубоко от Нади, и Надя их не достанет, ей даже надеется на это нельзя. Вшшш, смеялись березы, и сливались с небом. Вшшш, смотри, слушай, вот были мы, и вот нас нет, а ты чем хуже? Ты с корнями? «Да», согласилась Надя, «я — с корнями, а вы — из тумана. Если пойду к вам и дотронусь, то пробьюсь сквозь туман, а за ним я знаю, что будет. За ним будет стекло!». Березы задрожали, смеясь, и снова вшшш. Не вышло у них разговора. «Виновата муть», догадалась Надя, «муть скопилась внутри меня вместо гноя. Скопилась от тоски, обиды или одиночества. Эта муть отравляет мне кровь, гадина. Сосуды по ее вине почернели, я не могу смотреть на себя без тошноты.       Знаете, кем я чувствую себя теперь?       Я не знаю.       В легких у меня камни.       В сердце у меня сопли».       Надя так жителям и сказала: «у меня простудилось сердце. У него страшный насморк, кашель и скачет температура. Каждый раз, стоит сердцу закашляться, меня передергивает, я бледнею и сама скачу по-температурски. И температура тогда скачет рывками, за компанию, и пятнами на мне отражается. Вот пятна, ее следы. У температуры тяжелая поступь. Она прошлась по мне. Начала с пальцев рук и пальцев ног, а дальше цепочкой, прыжками, скачками, пятнами черными, пятнами липкими, и на сердце. У меня на сердце гнездо из соплей. У меня на сердце живет температура. Если кто-нибудь из вас заглянет сейчас ко мне в сердце, то у него останется черная грязь на носу. А потом он сотрет ее и станет аллергиком. Пожалуйста, помогите мне».       Тут появляюсь я. Я тогда жил в пещере с зеркальными стенами и у меня были звезды. Появившись на небе однажды, в моей пещере от стен отражались, но криво-влажными звездными зайчиками, и расплывались до пруда, а после чуть в бок, а после источник и на бок, вместо одной из стен. Не прямо напротив входа, а дальше и глубже, капельку вкривь, капельку вкось, и чтоб не подойти было, не разлив, не промокнув, а, если рукой или пальцем, за стену приняв, ведь он так же зеркален, дотронуться, то пропадет тот человек, перейдет, захлебнется, и всяческая была неразбериха с этим прудом и стенами, всяческий страх и почти уже ужас, и светился он, и лунился он, а на дне трепетал и читал стихи источник или луна. Почему? Этого я не знал. Я вообще ничего не знал и чувствовал себя ко всему непричастным. Одиноко было мне, грустно было мне, больно было мне, кожа давила мне, кожа трескалась на мне, и всё думалось мне: где же я? Где, если не внутри скалы из черепаховых панцирей? Где, если не в самом центре ее? Солнце отражалось от скалы, небо голубело над скалой, душно было мне, тяжко было мне, я промывал сердца, это моя работа, я не умел ничего, только завидовать и промывать сердца в пруду, чья поверхность — стена в зеркальной пещере. Моё же сердце нельзя было промыть, моё сердце сгнило, но те, чьи начинали гнить, спешили в пещеру, бежали в пещеру, стекались в пещеру, где жил я. Я вырезал их сердца, я отдавал их сердца пруду из лунного света, сердца плавали в пруду и очищались, а люди ждали, спали и не могли проснуться. Люди спали и я обижал их, я умел только завидовать, я больше ничего не умел, я покрывал тела людей шрамами. Шрамами, как паутиной, люди считали шрамы платой и не злились. Или они разучались злиться? Так мне казалось иногда.       Перед тем, как прийти ко мне, Надя потеряла отражение. Проснулась Надя утром и была у нее мысль: «глаза! Мне дали чужую душу и глаза с нею вместе…». Мысль скакала, металась и топала ногами до тех пор, пока у Нади не разбилась голова. Ну что ж, решила Надя тогда, и к зеркалу подошла, спеша, а в зеркале вовсе не глаз иль душа, а в зеркале пустота. И я рассмеялся, я ликовал, я плясал и разрисовывал себя кровью, я знал, что жители знают и жители скажут Наде, куда идти, я знал, что придет она, и видел пятна на ее руках, и слышал голос ее, голос, какого не бывает у жителей.       Надя понравилась звездам и звезды приняли Надю, спустились к Наде и согрели ее. Когда звезды спустились, небо стало темным-темным, а Надя ослепла, так как понравилась им. Спускаясь, звезды уменьшались, звезды смогли уместиться в надиных глазах. Надя спала в пещере, сердца у Нади не было. Сердце я вырезал, сердце плавало там, в лунном пруду. Сердце можно забрать только тогда, когда человек спит. Но Надя проснулась. Звезды спустились к Наде и окружили Надю светом, который нельзя выдержать. Надя была пустой и открыла глаза. И звезды, ставшие светом, вошли в Надю через глаза, и в Наде уже не осталось места для сердца.       Надя задрожала. Наде было больно. Свет занимал слишком много места. Свет уничтожил Надю, превратил в сироп то, что было внутри Нади и только душу не тронул, она не мешала и пряталась в нем, притворяясь им. Душа растворилась в свете, испугавшись, и долгое время продолжала бояться, ведь звезды были куда больше и куда сильнее души. В каждой звезде жил Голос и человек этого Голоса. Они звенели в Наде и кричали в Наде.       Надю тошнило. Всё, что было в ней раньше, вышло из нее в полчаса. Надя корчилась, кричала и пачкала пещеру густой слизью цвета крови. Надя кричала и звезды кричали, их крики были ее криком, в крике было их единение. Пещера дрожала от крика, лунный пруд вытекал из пещеры, смешивался с тем, что раньше было Надей. Люди, спавшие в пещере, захлебывались, но не просыпались. И никогда не проснуться, потому что потеряли сердца. Сердца разлетелись по Лесу. Хозяин пещеры ушел собирать сердца и не вернется. Людей засыпало камнями. Камни остались красными. К ним запрещено подходить. Руины пещеры теперь самое проклятое место из всех проклятых мест.       Было темно и было тихо. Луна не светила. Светилась Надя. Надя была в трещинах и светилась через них. Наде не было страшно. Надя не чувствовала себя. У Нади не было глаз. Душа не принадлежала Наде. Душа принадлежала звездам. Наде не было больно. Надя забыла о Боли. Надя забыла, что в ней душа Боли. Надя забыла свою мысль о цвете глаз. Надя забыла о своем страхе. Надя исчезла. Тело Нади наполнялось мыслями звезд. Тело Нади наполнялось чувствами звезд. Звезды стали Надей. Было очень темно и очень тихо.       Потом появились костры.       Они вспыхивали по одному. Тянулись к небу. Плевались теплом и искрами.       Жители жгли костры и спаслись. Смех жителей был похож на искры от костров. Их смех толкал искры и они поднимались высоко-высоко. Туда, где раньше были звезды. И застревали там. Приклеивались на звездные нити. Они как паутина. Звезды с них соскочили, а искры приклеились. Всё очень просто.       Нужно только каждую ночь разжигать костры. Пусть каждая семья разжигает свой пионерский костер и смеется, и тогда будут теплые звезды, похожие на веснушки. И луна однажды вернется, вот увидите…       А Надю жители, разумеется, нашли. И завязали глаза черным платком, и поселили в слепой дом. Он ее любил.       Надя думала маленькую мысль…