Нимфоманка

Чан маленький, а вода в нем застоявшаяся, но чтобы соскрести с кожи грязь нескольких дней вполне хватит. Джоанна трет себя яростно. Она почти не намыливает жесткую мочалку, потому что мыла толком нет, лишь старый, спрессованный кусок, не дающий пены. Сухие зубья скользят по коже девушки: шея, плечи, руки, грудь, живот, бока, ноги. До спины Мейсон дотягивается с трудом и кое-как. Злится по привычке, раздражается, чертыхается сквозь сжатые зубы и бросает пожухлую мочалку в мыльную воду с грязными разводами. Девушка замирает на мгновение, подтягивая ноги к груди, наблюдает, как лопаются редкие пузыри, вызванные ее движениями. На воду Джоанна стала реагировать проще, легче. Иногда ей думается, что это все потому, что жизнь стала еще паршивее и гаже. Вода — меньшее из зол. Правильно ей говорит Финник: пытала ее не вода, а люди, люди пытали. Мейсон закрывает глаза, сидит, дышит, справляясь с невесть откуда взявшимся гулом в висках, потом бросает взгляд на треснутый циферблат часов. Почти восемь вечера. Если она сейчас начнет собираться, то будет на квартире как раз к девяти и, возможно, придет самая первая. Джоанна трясет короткими, едва отросшими волосами. Она совсем на мальчишку стала похожа. И эта ее неестественная худоба — следствие пыток Капитолия и жизни после, этой изнуряющей неженской работы. Иногда Мейсон кажется, что она надорвет себе руки. Так устает, пальцы ломит и взгляд сухой, дикий, острый. Когда они оба видят ее такой, то Финник чаще молчит, потому что ему так проще, потому что эмоций за грудиной слишком много, а вот Гейл не сдерживает себя, говорит, что хребты им повырывает. Солдат. Она лишь жмет плечами. Дальше-то что? Джоанна привыкла, как привыкает в этой жизни ко всему. Привыкла к болезненно-худому телу, привыкла к нечеловеческому труду, привыкла к тому, что их снова спустили до уровня рабов, а, может, и того хуже — отбросов. Революция ведь оказалась проигранной, похеренной, загнувшейся. Вспыхнуло пламя восстания, вознеслось к небу, разгорелось ярким заревом, но безжалостный ливень тирании и гнета смог затушить этот огонь. Сейчас можно обвинять кого угодно в том, что все так вышло. Можно обвинять Альму Койн, которой, как говорят, досталась участь похуже смерти. Можно обвинять мертвую Китнисс Эвердин и такого же мертвого Пита Мелларка, хотя, в сущности, они были всего лишь пешками, фигурами на большой шахматной доске. Койн провалила свою партию, Сноу выиграл. Возможно, Джоанне действительно жаль, что пташка и ее женишок мертвы, возможно, она жалеет обо всех тех, кто погиб. А таковых очень и очень много. Сноу приказал казнить большую часть восставших: повесить, расстрелять и даже отрубить голову. Без пыток, что, в сущности, для Кориолана Сноу удивительно. Он оставил жить в назидание некоторых. Таких, как она, как Финник Одэйр, как Гейл Хоторн. Джоанна закрывает глаза и может так отчетливо услышать щелчок кнута, опускающийся на спину, дикую боль, выжигающую кожу, распоровшую ее до самой кости. Спина зарубцевалась, а память хранит. Все это было больше года назад, а ей все еще кажется, что знакомый огонек вот-вот вспыхнет вновь. Но Мейсон себе повторяет — их трое, всего трое, небезразличных друг другу, настоящих в этом сучьем мире и почему-то все еще живых. Когда сопротивление пало, Джоанна Мейсон ждала своей казни. Она ведь сука, тварь и просто скотина, она ведь та, кто режет глотки, такие не живут, такие подыхают. Ей все еще интересно, почему из всего многообразия восставших, из того количества победителей, Сноу подарил жизнь ей и Финнику. В назидание. Так говорил президент Панема. Чтобы они жили и смотрели, как бывает, чтобы служили живым напоминанием падения. В общей сложности из всех восставших в живых осталось полсотни, вряд ли больше. И большинство из этих людей не были важными значимыми фигурами, никогда не держали в руках оружия, не дрались, не были вхожи в капитолийское общество. Они были никем. Джоанна еще помнит, как чуть не убили Гейла. Потому что он непокорный, бунтующий, потому что буквально с цепи сорвался, когда Китнисс не стало, когда ее все еще теплое тело без головы грохнулось на помост, и сотни камер замигали своими красными лампочками, фиксируя, снимая, запечатлевая. Гейлу Хоторну помогло чудо, не иначе. Чудом Джоанна называет всю эту начавшуюся суматоху в тот миг. Они с Финником смогли поймать Гейла и успокоить. Мейсон еще никогда не видела этих двоих мужчин такими. Такого болезненного, лютого, разъяренного Хоторна, такого жесткого, холодного и спокойного Одэйра. Она чувствовала себя лишней в переулке, набитом людьми, у самой стены, пока двое ее друзей разговаривали. Ее тогда чуть не унесло толпой. Ее! Такую прыткую и изворотливую, но все-таки растерявшую все свои силы где-то на задворках революции, на пепелище восстания, на двух аренах. Мейсон поймали две пары рук, и тогда, зажатая меж их телами, ощущая дыхание обоих, она поняла, что теперь все будет так. Только они трое. Что бы ни было в душе каждого, о ком бы каждый из них ни мечтал, кого бы ни хотел воскресить — их трое. И точка. Тринадцатый Дистрикт стал для них могилой, клеткой и домом. Кориолан Сноу вновь громогласно на всю страну объявил, что утерянный Дистрикт вернулся. И теперь они — рабочие в нем. Дистрикт отстраивают, окружают большой стеной. За целый год Джоанна привыкла к каске на своей голове, к рабочей одежде, измазанной в грязи, к громким крикам начальника, к ругани и сквернословию рабочих. Она слилась с этой средой, стала ее частью. Сновала между железных балок, забиралась по лестнице наверх, долбила перфоратором. Жизнь стала еще противнее, но все-таки их по-прежнему было трое. Когда Мейсон выходит на улицу, то небо покрывается вязким цветом сумерек. Джоанна быстро переставляет ногами в высоких сапогах и заношенных голубых джинсах. Она перепрыгивает лужи, которые не сохнут из-за теней нависших над ними домов, обходит грязные участки, все равно иногда утопая в жиже чуть ли не по щиколотку. Тринадцатый Дистрикт давно превратился в стройку. Сноу уже выказывал недовольство, что работы ведутся так долго. Но Мейсон не было до этого дела. Какая разница, жизнь вряд ли станет лучше, а еще хуже — она переживет, привыкла. Но бывают такие дни, как этот. Дни, когда на сердце не давит суровая реальность, забивающая носоглотку запахом химии, грязи и чужого пота в будние дни, когда на стройке кипит работа. Пятничные вечера для Джоанны Мейсон особенные. Иногда ей кажется, что она их ждет, иногда ей кажется, что она больна привычкой к другим людям. В пятничные вечера они встречаются втроем в старом доме, в одной из покосившихся квартир, где ободраны обои, на полу каменные крошки и тонкий слой известковой пыли, под потолком болтается ярко-оранжевый абажур, в чьих недрах тускло светит одинокая лампа. Окна в этой квартире задраены большими панелями, мебель скрипучая, старая. Здесь жил кто-то и когда-то. Возможно, еще до Темных времен. Этот домик стоит на самом краю Дистрикта, и идти туда минут тридцать или сорок. Когда серое строение с облупившейся краской — зеленой, по-видимому, или голубой — вырастает перед девушкой в несколько этажей, то Джоанна знает, что пришла. Она поднимает глаза на окна третьего этажа, но сквозь щели между пластинами не пробивается свет. Видимо, никого еще нет. Мейсон взлетает по ступеням, грохоча подошвой ботинок о камень, толкает дверь, прикрывает, зная, что запрет ее тот, кто придет последним. Девушка расстегивает свою куртку, дергает молнию. Тонкая материя ситцевой рубашки колышется, обрисовывает очертания узкой грудной клетки и маленькой груди. Джоанна давно не носит белья. Слишком большая блажь. Девушка смотрит на часы. Секундная стрелка ползет улиткой, растягивая время ожидания. Мейсон же глядит в одну точку, стараясь найти ориентиры в сдвинутом мире. Долбежка стены взглядом приводит лишь к глухим и неправильным мыслям, к памяти, которую девушка всячески старается избегать, к сослагательному наклонению, тому самому а что если. Джоанна бьет раскрытой ладонью по колену. К черту. Надо признать, что Сноу сделал им подарок. Уж лучше стройка, мозоли на ладонях, грязь, въевшаяся в кожу, гогот пьяных рабочих, чем умасленные руки в Капитолии, заискивающие улыбки и изящная лесть, покрывающаяся коростой приторности. Мейсон передергивает до сих пор, когда она вспоминает все то, что должна была уже забыть. В этом мире, покосившемся и гнилом, Джоанна позволяет себе плакать. Просто так, иногда, когда чувства схватывают горло, когда слабость рвется наружу, когда просто становится трудно дышать. Она позволяет себе часто моргать, смахивая с ресниц влагу. Но она по-прежнему не позволяет другим видеть, как ей хреново, как больно, как плохо. Даже им двоим. Финнику и Гейлу. Поэтому когда скрипят половицы под тяжелыми шагами, Мейсон просто не успевает стереть пальцами слезы со щек. Она смотрит на мужчину, куцо жмет плечами и закусывает губу. Финник Одэйр, весь в черном и с привычной бронзой в волосах, трясет головой, падает рядом — девушка чувствует, как кровать прогибается под его весом. Они сидят так несколько минут, молча, беззвучно, лишь ощущая присутствие друг друга всеми рецепторами кожи. Джоанна чувствует его запах. Финник все так же пахнет солью и морем, хотя на берегу он не был уже год. Мейсон не выдерживает первая. Она ведь женщина, она ведь слаба, она почти покорна где-то в душе, она учится быть мягче с каждым из них. А еще это просто Финник. Гейл ведь знает, что ее и Одэйра связывает нить чуть прочнее, чем их с Хоторном. Гейл не ревнует. Просто так заведомо сложилось. Она ведь все равно их, а они – ее. Джоанна оказывается на мужских коленях одним движением. Чуть приподнимается, ерзает, обхватывая крепкую шею ладонями. Финник лишь задирает подбородок, смотрит в ее влажные глаза, обнимает женское тело руками, прижимает к себе, и через все эти слои одежды Джоанна ощущает знакомый жар. Девушка видит, что Одэйр протягивает пальцы, хочет прикоснуться, смахнуть ее слезы, но она не дает. Резко и порывисто склоняется вперед, впивается в его губы своим ртом, мнет, кусает, почти насилует. Но Финник — мужчина, и она слишком хорошо это знает. Он сжимает ее ягодицы ладонями, вдавливает ее тело в свое, а она жмется и ластится, словно находит точку опоры в стремительно вращающемся мире. Ее пальцы очерчивают линию его челюсти, порхают по скулам, а рот не отрывается ото рта. Они сталкиваются носами. Ее фаланги, слишком тонкие даже для женщины, дергают Финника за волосы, заставляют чуть отклониться, разорвать поцелуй, ощутить эту вибрацию влажных губ и чужого языка. Они смотрят друг другу в глаза, читая каждый свое. И когда Джоанна вновь склоняется к Одэйру, то вздрагивает всем телом от этого легкого, неизъяснимого трепета, с которым он прикасается своими губами к ее рту. Мейсон снова хочется плакать. Дешево и мелодраматично. Но она лишь отвечает, прижимается и снова отвечает, ощущая брожение чужого языка и шершавые пальцы на своем лице. — Без меня начали? — раздается голос со стороны двери. Он не пугает, он узнаваем. Поэтому девушка очень медленно, с оголенной чувственностью отрывается от знакомого рта, смотрит еще мгновение в бирюзовые, едва лукавые глаза, прижимается лбом ко лбу и только тогда они оба косятся в сторону Гейла. Тот смотрит на них насмешливо. Одэйр сжимает руку на женской спине сильнее, тянет к себе. Да, им это необходимо, всем троим. С губ Джоанны слетает смешок, она хватается за твердые плечи, запрокидывает голову, вытягивая шею. Возможно, она бы и хотела освободиться от рук, что смыкаются вокруг нее так прочно и тесно, тревожат оголенную кожу чуть ниже задранной рубашки, если бы это были другие руки. Девушка лишь обнимает Финника за шею и хитро смотрит на Гейла. — Давайте сначала поедим, — говорит Хоторн и приподнимает пакет, болтающийся на среднем пальце, — у меня есть консервы. Мейсон соскальзывает с колен Одэйра легко, устраивается рядом, пальцами проводит по волосам и прячет улыбку меж губ. В этом мире странно улыбаться, но рядом с этими двумя мужчинами Джоанне этого хочется. Финник лишь качает головой и поправляет измятую одежду. Гейл скрипит ножками стола, двигая его ближе. Он склоняется, пряди волос падают ему прямо на глаза, и девушка тут же вытягивает руку, убирает своими пальцами. Хоторн бросает на нее взгляд. Пора уже привыкнуть, что все они иные, не те юноши и девушка, которыми были когда-то. До Игр, до революции, до всей этой боли, застывшей росчерками на телах каждого. Джоанне еще иногда интересно, как они втроем дошли до этого, как стали заниматься тем, за что их смело осудят, каждого из них. Может это случилось тогда, когда она призналась, глухо опустив голову, что ее не только хлестали плетью, но и изнасиловали. Призналась им и не поняла в тот момент, кого это разозлило больше: Финника, сжавшего кулаки так, что вены рвались через кожу, или Гейла, у которого кадык дернулся и глаза, эти острые, стальные глаза. А она ведь тогда просто вспомнила, может, сетовала отчасти, но по большому счету говорила о том, что уже давно не могла держать в себе. Может, это началось тогда, когда их осталось всего трое. Джоанна еще помнит, как попробовала одни губы, затем — другие, каким вкусным и сладким ей это показалось. А теперь она привыкла. Привыкла к двум парам рук на теле, к двадцати пальцам, ласкающим так умело, что оставалось лишь выгибаться. Секс стал способом существования, неписаным постулатом жизни. Секс заставлял дышать, дарил возможность не задохнуться среди людской гнили и шума стройки. Джоанна знает, что без этих пятничных вечеров и ночей с пятницы на субботу давно бы сдала, сломалась, как ломается в этом мире любой человек. Да и они бы сдали. Обаяние Финника осталось бы там, за поворотом судьбы, где были Энни, Четвертый Дистрикт и шум моря. Сила Гейла осталась бы рядом с Китнисс, в лесах Двенадцатого Дистрикта, среди запаха хвои и голосов зверей. Они бы просто были другими. Джоанна знает, что это не любовь. Она не верит этому чувству. Оно ложное, высеченное на коже алыми буквами. Китнисс любила Пита, и Пит любил Китнисс, но где они сейчас? Но и назвать это просто сексом, гольной физиологией Джоанна не может. Это человеческое тепло, способ выживания в мире на грани. Потому что ей становится так хорошо. Чувствовать, ощущать, жить, наслаждаться, просить и умолять. Потому что она сама отдается добровольно, зная, что боли ей никто не причинит, не унизит, не заставит звереть, чтобы отбиться. Финник целует ее часто, даже если они сталкиваются на улицах. Гейлу целоваться не нравится, зато он не терпит грубости по отношению к Мейсон. Однажды он сломал руку какому-то парню за оскорбление Джоанны. С Хоторном вообще лучше не шутить. Он опасный. Одэйр разумнее. И ласковее. Они такие разные. Гейл предпочитает брать, Финник давать. И они оба ее. А она – их. Она как-то шутила, что найдутся другие девицы, женственнее, привлекательнее, милее, краше, и они бросят ее. Ни Финнику, ни Гейлу это не понравилось, и в тот вечер они оба доказали, что Мейсон жестоко ошибается. Да и вообще, все это было блажью, шутками. Они ведь связаны, прочно и крепко. Нерушимой и неделимой связью людей, прошедших через многое. У них одна боль на троих, одно прошлое, одно будущее. Они выживают. Да, вот так, через секс, через тягучие движения, через спаянные рты. Джоанне иногда кажется, что без этого она будет задыхаться, хватать ртом воздух, но не ловить ничего. Ей надо, просто необходимо. Она думает, что страдает нимфоманией, зависимостью от губ и рук лишь двоих людей. Кто-то назовет ее шлюхой, кто-то — потаскухой. Но мнение других — это то, на что Мейсон научилась не обращать внимания. К черту его, к черту. Просто на хуй. Она ведь знает, что все это правда. Вся эта боль, и эти чувства, и слезы, и эмоции, без которых не жить. Лишь согнуться пополам, переломиться в районе поясницы. И тогда уже ничто не спасет в этом мире, где все так плохо, где надежда изваляна в грязи, затоптана тяжелыми солдатскими сапогами. Девушка не сразу понимает, что что-то начинает происходить. Она лишь чувствует узловатые пальцы Финника на своей голове, и да, руки Гейла на бедрах. Кажется, мальчикам надоело ждать. Время перевалило уже за полночь. Мейсон едва прогибается в пояснице, тянется как кошка, разомлевшая на изъеденном молью одеяле. Она хочет перевернуться на живот, но Хоторн ей не дает. Его широкая ладонь скользит вверх, пальцы проходятся по оголенному участку кожи, ныряют под материю рубашки и ниже, пока не натыкаются на пуговицы. Гейл прикасается кончиком носа к женскому животу, заставляя Джоанну вздрогнуть, ухватиться пальцами за руки Финника. Руки Хоторна расправляются с застежкой, добираются до белой кожи, а Одэйр находит ртом ее рот. Мейсон тянется наверх, вздрагивает, пытается ухватиться за шею Финника, чтобы он так быстро не разорвал поцелуй, но мужчина скользит губами на ее подбородок, очерчивает его по контуру, ниже, на шею, где так волнительно бьется жилка. Его ладони накрывают ее груди, и соски тут же напрягаются, твердеют, потревоженные чужим теплом. Пальцы Одэйра расстегивают пуговицы, одну за другой, а Хоторн резким движением стягивает с Джоанны джинсы. Она ощущает теплые ладони на своей голени, мягкие поцелуи на внутренней стороне бедра, легкую щекотку, вызываемую касанием волос. У Гейла очень горячие руки, от них идет сильный жар. Джоанна прогибается, но ей на грудную клетку давит вторая пара рук. Финник расправляется с ее рубашкой, обхватывает обнаженную грудь своими ладонями, сжимает сосок пальцами. Мейсон не знает, что ей делать и куда себя деть. Она слепо шарит руками по одеялу, цепляется за локоть Одэйра, гнется, тихо шепчет, старается прикоснуться к Гейлу, но тот словно специально уходит в сторону. Они прикасаются к ней одновременно, вырывая судорожный вздох из глотки. Девушка жмурится, часто дышит, не контролируя весь этот хаос ощущений, что рождается от каждого прикосновения к ее распаляемому телу. Рот Одэйра накрывает ее правый сосок, всасывает в себя тугую горошину. Рот Хоторна впивается в самую промежность. Он проводит языком, начинает лизать, и все становится таким влажным, мокрым и сводящим с ума. Джоанна не знает, на чем вообще способна сосредоточиться. На том, что делает там Гейл, выписывая замысловатые узоры, ныряя внутрь и не давая ей дышать этими спазмами, что схватывают низ живота. Или на том, что делает Финник, бесстыдно терзая ее грудь своими губами, играя с соском, сжимая упругую плоть, находя родинки и тщательно обводя их кончиком языка. Когда пальцы Одэйра касаются левой груди, Джоанна вздрагивает сильнее, приподнимает голову. Мужчина смотрит на нее, качает головой, обводит подушечкой розовый ореол, легко, почти невесомо прикасается губами к тому месту, где должен быть сосок. Джоанне его отрезали, когда насиловали. И почему-то этого своего дефекта она боится сильнее всего. Но Финник ее не спрашивает. Он ласкает уверенно и нежно. И Мейсон теряется в ощущениях. Она лежит, раскинувшаяся на жестком матраце с продавленными пружинами, и лишь подчиняется этой знакомой мелодии тела, которую задают два мужских рта и две пары рук. Низ, верх. Губы, язык, ощущение мокрой слюны, собственной смазки между ног, тихий вскрик, ладони, поддерживающие ее, чтобы Джоанна не съехала на пол, макушка Гейла и его темный, порочный взгляд, когда он смотрит на нее, носом по-прежнему касаясь складок ее кожи. Боже, как это интимно! Если бы Мейсон умела краснеть, то, непременно, покрылась бы краской. Но вместо этого она вновь встречает рот Финника, вошедший во вкус, целующий собственнически, но притом мягко. И все эти будоражащие, пьянящие чувства, взрывающиеся в теле фейерверком ощущений. Девушка не совсем понимает, как так получается. Почему ее голова покоится на коленях Одэйра, почему от него так разит жаром, почему она больше не чувствует его рта на своих искусанных, опухших и едва потрескавшихся губах. Крепкие ладони сжимают тонкие запястья, распластывают, раскрывают ее еще больше. И Джоанна ловит себя на мысли, что этим двоим подчиняться ей нравится. Она слышит звук расстегиваемой ширинки и тогда фокусирует взгляд, но прежде чувствует, чем осознает. Гейл наваливается на нее всем своим весом тренированного сильного тела, хрипло дышит в сгиб ее шеи. Мейсон чувствует, как его член тыкается ей меж бедер, как он направляет его рукой. Она почему-то поднимает глаза и смотрит прямо на Финника. Когда Хоторн проникает в ее тело одним толчком, схватывает бедро рукой, сжимает, сам дрожа, то тогда Одэйр находит ее взгляд. И Джоанна не знает, что в этом всем самое интимное. Они словно в связке, сцепленные телами и душами, ментальными нитями. Друг в друге. Гейл толкается в ней хаотично, едва грубовато и почему-то спешно. Мейсон сжимает его ногами, тянет к себе колени, раскрываясь шире. Мужчина что-то бормочет ей на ухо, двигается, заставляя изогнуться, запрокинуть голову и вдруг ощутить твердую плоть за плотной тканью джинсов. Финник. И снова глаза в глаза. Это почти порочно, когда тебя растягивает один, а смотришь ты на другого. Джоанне хочется усмехнуться, но Гейл совершает болезненный толчок, и она прогибается вновь, дергает свои руки, желая освободиться, обнять, прикоснуться к взмыленной мужской шее, дернуть всю эту одежду, чтобы дорваться до горячей груди. Но они словно затеяли какую-то игру. Финник держит, а Гейл двигается. И когда толчки становятся хаотичнее, грубее, жестче, когда Мейсон гнется так болезненно и беспорядочно, тогда Одэйр отпускает ее руки, а Хоторн застывает над ней и в ней. И горячее и вязкое ударяет в самый низ живота. Гейл распахивает глаза, лежит, дышит, опускает взгляд на женское лицо и делает то, что совершает крайне редко — он целует Джоанну, зарывается своим ртом в ее губы. И она, наконец-то, прикасается к нему, проводит по плечам, шее, пальцы в волосы, обнимает крепче ногами, не желая выпускать его из своего тела, и целует, целует, целует в ответ. Они целуются несколько бесконечно долгих секунд, пока Мейсон не осознает, что не чувствует чужих колен под своим затылком. Она отрывается от губ Гейла, который ладонью гладит ее живот, пальцами считает ребра, мягко накрывает грудь, ту самую, где нет соска. Джоанна вытягивает шею. Финник обнажен, сдернул с себя всю ткань, эту материю на коже. Мейсон почему-то задыхается. То ли от тяжести мужского тела, то ли от того, что видят ее глаза. Гейл выходит из нее мягко, отталкивается руками и встает, тут же берясь пальцами за кофту и стягивая ее через голову. Руки Одэйра дергают рубашку с женских плеч, заставляют девушку приподняться, скинуть ткань куда-то в сторону, так, что она окажется полностью обнаженной. Джоанна изгибается, чувствует горячую грудь под своими лопатками, запах соли и моря, и руку, ложащуюся на ее вздрагивающий живот, ниже, пальцы в смазке, в мокрых влажных складках. Мейсон хватает Финника за шею, изгибается. Гейл, стягивающий штаны, лишь усмехается. А потом девушка чувствует под своей спиной лишь шершавое, едва болезненно трущее ее кожу одеяло, эту жесткую, просаленную временем ткань. — Негодники, — хрипло смеется Джоанна и не получает в ответ ничего, кроме горячего тела сверху. — Повтори, — шепчет Финник в самое ухо, чуть прикусывая мочку. Мейсон раскрывает рот, Мейсон хочет что-то сказать, может, действительно повторить, но мужские руки шире разводят ее бедра, раскрывают. Одэйр смотрит ей в глаза, пока проникает в нее, глубоко и вязко, заталкивая член на всю длину. Она вздрагивает, замирает, дергается, тянется к его губам, чуть касаясь, пытаясь захватить своим ртом. Финник нежно и мягко ведет своим носом по ее щеке, совершает толчок, заставляя девушку откинуться, прогнуться, широко раскрыть рот, обнажая ряд острых зубов. И новая волна острого жжения начинает набухать в теле. Руки Джоанны свободны. Она сжимает пальцами чужую кожу, оставляет красные разводы, обхватывает колющий подбородок, обводит контур влажных губ и проталкивает внутрь указательную фалангу, пока Финник качает бедрами, толкается в нее так медленно и тягуче, что испариной покрываются оба. Они сплетаются в единый организм, спаиваются в одно тело, путая руки, ноги, дыхание и пот. Мужчина прикусывает женский палец, когда замирает, нависает, смотрит прямо в глаза. Его язык ласкает подушечку, проходится по выпирающему узлу кости, а потом легкое движение тазом, едва заметное, но ударившее так точно, в самую глубь ее возбужденного и распаленного тела, заставляет Мейсон изогнуться, вскрикнуть, широко распахнуть рот, вцепиться обеими руками в жесткое одеяло под спиной. И Одэйру этого хватает. Хватает, чтобы прижаться своими губами, описать круг в ее полости, подарить этот поцелуй и снова начать двигаться. Нос к носу, глаза в глаза, чувствуя, ощущая, тяня и растворяясь. Джоанна знает, что ее близость с Финником отличается от близости с Гейлом. Знают это и они оба. С Одэйром у них все более откровеннее, более начистоту, чуть больше этой интимности душ, распахнутого сердца и нежности. Хоторн более закрыт, более неуравновешен, иногда несдержан. Он не делает ей больно, если только она сама не просит, но мужчина редко смотрит в глаза, хотя заставляет ее дрожать и биться в агонии желания, возможно, даже более умело. Мейсон не хватает в Гейле откровенности. Но, видимо, эта часть души навсегда осталась для Китнисс. Гейл не всецело ее. Все еще. И вряд ли уже будет. Финник же ее. Полностью, так явно, так яро. Он, кажется, отринул от прошлой жизни, смирился с тем, что мертвые мертвы, а что живые живы. Когда Одэйр в ней, Джоанна всегда чувствует эту дрожь, поднимающую с низа живота. И это выше плоти, это эмоции, чувства, эмпатия — весь этот гремучий коктейль человеческих отношений. И вот сейчас она гнется под ним, приоткрывает рот, дрожит, всхлипывает от острого чувства, жрушего ее тело, от щекочущей челки на ее лице, смеха, застрявшего в глотке и вырвавшегося сдавленным полустоном. И снова эти губы. Немного жесткие, чуть грубые, но ласковые для нее одной. Девушка вскрикивает, когда мужчина резко переворачивается. Джоанна упирается Финнику в грудь ладонями, дышит шумно, ведет бедрами, чуть приподнимаясь, дразня и распаляя. Бестия. Правый сосок торчит пошло, нагло и так маняще. Мейсон вскрикивает во второй раз от неожиданности, когда Одэйр садится, обхватывает одной ладонью мякоть ее груди, находит губами тугую кнопку. Джоанна прогибается в пояснице, закрывает глаза и вдруг чувствует под своим затылком горячую кожу. Гейл! Она готова признать, что забыла про Хоторна, который смотрит на нее и улыбается — эта странная полуулыбка одними глазами. Он склоняется к ней, ведет губами по шее, плечу, пальцами считает позвонки, очерчивает шрамы, оставленные хлыстом, вызывает легкий зуд, ныряет ниже, прямо в складку меж ягодиц, давит пальцем на задний вход в женское тело, входит на полногтя. Глаза Мейсон расширяются, и Финник обхватывает ее лицо ладонями, заставляет посмотреть на себя, красивого и разгоряченного. — Не бойся, — произносят его губы, касаются ласково ее рта, — мы не сделаем тебе больно, — повторяет Одэйр, — расслабься, — и чуть тянет ее тело на себя. Финник гладит ее лицо костяшками, оставляет поцелуи на подбородке, носу, щеках и губах, чуть покачивает бедрами, напоминая, что он все еще в ней, такой разомлевшей, мягкой и податливой, словно вата. Джоанна чувствует, что пальцы Гейла в чем-то измазаны. Он описывает ими круги вокруг второго входа в ее тело, легко проникает, смазывая и смачивая чем-то, похожим на масло. Видимо, это оно и есть. Мейсон не дура. Она понимает, чего они хотят. Более того, когда-то в Капитолии, еще до революции, с ней такое делали. Это было больно, грязно и отвратительно. Но Финнику и Гейлу она позволит. Позволит за эти внимательные бирюзовые глаза, смотрящие на нее ласково, за эти осторожные, порхающие движения по ее лицу, призывающие расслабиться, за ловкие пальцы, подготавливающие ее умело, так, словно Хоторн это уже делал. А может и делал. Девушка не знает. Она лишь чувствует, как растаявшее масло течет по коже, делает ягодицы липкими, но мужской палец легко скользит внутрь, не вызывая боли или дискомфорта, лишь легкую рябь незнакомого удовольствия. — Гейл! — рычит Финник. Джоанне почему-то становится смешно. Смешок слетает с ее губ. А происходящее будоражит, закручивает в тугую спираль. Одэйр чуть запрокидывает голову, шумно выдыхает. Мейсон смотрит на него хитро, слабо ведет бедрами и слышит, как скрипят зубы. О да, эта сладкая власть над мужчиной. И это отсутствие страха, когда их двое, когда они сильнее и могут сделать с тобой все, что заблагорассудится. Но девушка не боится. Нет. Ни этого гневного взгляда Финника, который явно дошел до края, не может больше терпеть — Джоанна чувствует, как его плоть трепещет в ее теле, как член горяч и тверд. Ни того, как Гейл обхватывает ладонью ее шею, заставляет повернуть голову, посмотреть на него. Он прижимается губами к ее виску и тихо, но быстро и сквозь зубы — кажется, тоже на пределе — жестко шепчет: — Если будет больно — говори, — от его дыхания и этих пальцев ниже поясницы бросает в дрожь, — я остановлюсь, — заканчивает Хоторн и начинает. Он проникает в нее медленно, но легко. Джоанна обхватывает рукой мужскую шею, пальцами путается в волосах, прогибается, второй рукой она тянется к Финнику, и тот подчиняется, садится, и ее ломкие, исхудавшие пальцы со слишком острыми костяшками ныряют и в его волосы, бронзовые, мягкие и такие красивые. Они совершают движение одновременно, глубоко в ней, так, что все искрит перед глазами. И Мейсон просто не думает. Она отдается им, на их волю, на их желания, доверяя каждому. Ее тело превращается в обнаженный нерв, сгусток ощущений и чувств. Лопатки, бьющиеся о твердую грудь, мокрый рот на ее соске и на том месте, где должен быть второй, пальцы по ребрам, ладони на бедрах и движения. Чьи-то губы, Гейла, скорее всего, собирают пот с ее затылка, зубы прикусывают позвонок. Она чувствует широкий лоб Финника, который давит на ее грудную клетку, когда он закрывает глаза, сжимает ее бедра, сосредотачивается лишь на толчках. Мейсон знает — ее тело не принадлежит ей, не сейчас. Оно их, оно для них, и они в нем. Всхлипывает остро и болезненно, чуть приподнимается, чувствуя, как глубоко тянут ее два члена, эта твердая плоть, мужская сила. Джоанна обмякает разом, патокой стекает вниз, и если бы не чужие руки, она бы точно упала. Девушка хватает ртом воздух, слабо понимая, что между ног все горит, хотя она больше не чувствует горячего давления. Но этот жар сладкий, почти привычный, но притом какой-то новый. Она приходит в себя на колючем одеяле, с взмокшими волосами и нервно вздрагивающей грудью. Все ее тело покрывает испарина, а пальцы слабо дрожат. Мейсон долго смотрит на свою руку, выставляя ее вперед, прямо перед собой. Чужие фаланги обхватывают ее ладонь, тянут к себе, и мягкие губы оставляют след на женском запястье. Девушка поворачивает голову. Финник. Смотрит на нее, улыбается. Другие губы щекочут ее плечо. Джоанна вновь поворачивается. Гейл. Взгляд у него хитрый. Ей начинает казаться, что они сделали то, что хотели давно. Она лежит, смотрит в потолок, расчерченный трещинами, и вдруг начинает хохотать. Слишком легко, беззаботно и по-простецки. Так не смеются в мире, где нет ничего хорошего, где правительство играет в садистов, где лишь война, гнет и тирания. Так не смеются в мире наоборот. Но так можно смеяться в мире на троих, своем мире, где нет насилия, крови и убийств. Джоанна знает: они вместе, потому что так сложились обстоятельства. В другой реальности Финник был бы с Энни. В другой реальности у Гейла была бы если не Китнисс, то, возможно, Крессида. Но их нет. Зато есть она. Есть они втроем. И для каждого нет ничего постыдного в том, чтобы делить мир на троих. Он кажется гораздо более правильным, чем тот, за окном, заколоченном пластинами. Правая рука Джоанны сжимает широкую ладонь Гейла, а пальцы левой находят пальцы Финника. Да, вот так. Секс как способ выживания и жизни. Мир на троих.