Соблазнить Сальери

Сегодняшнее погружение в сон далось мне гораздо легче. Осознание того, что я делаю в нем и кто я есть на самом деле, в этот раз было четким и появилось практически сразу, как только я оказался в полутемном коридоре Бургтеатра. И почему здесь всегда так темно? Конечно, свечами много не осветишь, но все же… жить все время в легком полумраке может показаться романтичным только с экрана телевизора. Жаль, что нельзя взять сюда с собой фонарик… Эти незатейливые мысли немного остудили мой пыл, касательно негодования насчет Хью. Но я все равно был очень зол на него. А отомстить сейчас мог только его предыдущему воплощению. Это, конечно же, было несправедливо по отношению к Сальери, но… Сказать по правде, в эти минуты я меньше всего думал о справедливости по отношению к кому бы то ни было. Мне хотелось отпустить себя. И, кажется, я точно знал, как это сделать. Внедриться в память Моцарта было несложно. Именно благодаря ей, я знал точно, что рабочий кабинет, который милейший Розенберг выделил Сальери, находился на втором этаже, в самом отдаленном крыле театра. Чтобы Антонио не мешали работать личности вроде меня. Моцарт даже был один раз в этом кабинете, разговаривал разговоры с Антонио о том, как все несправедливо в мире. И Антонио его рефлексию поддержал. Вот уж что значит — высокие чувства! Я стремительно зашагал в нужном направлении и уже скоро очутился перед той самой дверью. Память Моцарта робко подсказывала, что не однажды он стоял перед ней вот так, не решаясь войти. Из-за двери доносились тихие звуки клавесина. Я пару раз стукнул в дверь и, не дожидаясь ответа, толкнул ее. В кабинете тоже было довольно темно и объяснялось это просто — свечи горели лишь возле клавесина, а остальная комната тонула в полумраке. Сальери ожидаемо обнаружился за инструментом. Мое бесцеремонное вторжение, кажется, удивило его, но куда меньше, чем я ожидал.  — Герр Моцарт? — он вскинул одну бровь, оборачиваясь и снимая руки с клавиатуры. Я впервые увидел практически безмятежное выражение на его лице, отчего оно уже не казалось хищным. Наверное, свою роль сыграло и то, что на Сальери была только белоснежная рубашка, а привычный черный камзол был небрежно брошен на спинку кресла, стоявшего неподалеку. — Добрый вечер, — тем не менее сказал я, входя в кабинет и плотно закрывая за собой дверь. — Надеюсь, я не помешал? Я деликатно умолчал о том, что даже если помешал — выставить меня так просто не удастся. Я подошел к нему и небрежно оперся локтем о клавесин, привычным движением стягивая с головы парик и взлохмачивая волосы. Парик я отбросил на тот же клавесин, внутренне содрогаясь от мысли, что Моцарту приходится носить эту дрянь каждый день. Всякая безмятежность тут же покинула лицо Сальери. Он смерил меня выразительным взглядом, словно бы предлагая немедленно устыдиться и объяснить свое поведение, но я, естественно, не собирался делать ни того, ни другого.  — Не слишком, — ответил он наконец, поднимаясь из-за клавесина и подходя к столу, на котором среди каких-то бумаг оказалась так же бутылка темного стекла и полупустой бокал.  — Я предложил бы вам вина, но что-то мне подсказывает, что вы уже пьяны, — посылая мне выразительный взгляд, произнес Сальери. Я несколько обеспокоенно проследил за ним взглядом, но наличие бутылки почему-то меня успокоило. Интересно, если выпить во сне, отличается ли состояние опьянения от настоящего или нет?  — Почему же? Я бы с удовольствием выпил с вами, герр Сальери. В ответ на мое заявление Сальери словно бы на мгновение засомневался, но затем извлек из шкафчика у окна еще один бокал и проворно наполнил его.  — Чем обязан вашему визиту? — не отрывая взгляда от льющегося в хрустальный бокал вина, поинтересовался Сальери. Вид у него был такой, словно Моцарт является к нему подобным образом если не каждый день, то раз в неделю — как минимум. Хотя может быть он и правда является? Отследить полностью его память я все еще не мог. А что, нормальные такие отношения: встретились, выпили, потра… Кхм, нет, этого точно пока еще не было. Но ключевое слово: пока, да. — Я написал для вас концерт, — не моргнув глазом, соврал я, окидывая его пристальным изучающим взглядом. — И хотел бы, чтобы вы его услышали первым. Сальери со стуком поставил бутылку на стол — мне показалось, что ему понадобилось приложить усилие, чтобы ее не опрокинуть — и поднял на меня темные глаза, которые мое, обожающее пошлые метафоры воображение, уже давно окрестило про себя агатовыми. — Это… неожиданно, герр Моцарт, — он характерным жестом поправил упавшую на лоб прядь, не спуская с меня взгляда. — Я очень тронут… Он запнулся и, пытаясь скрыть неловкость, протянул мне бокал. — Это сущая безделица, — заверил его я, принимая вино и словно бы невзначай касаясь его пальцев. — Но мне давно хотелось как-то порадовать вас и отблагодарить за то, что вы мне помогаете. Я цепко следил за ним взглядом, вдруг отмечая про себя, чем больше я смотрел на Сальери, тем сильнее мне хотелось снова к нему прикоснуться. И это не было игрой или экспериментом. Как бы сильно мне не хотелось отомстить Хью, его предыдущее воплощение интересовало меня отнюдь не только из чувства мести. Сальери улыбнулся мне уголком губ и что-то, скорее всего память Моцарта, подсказывало мне, что это не была его обычная «формальная» улыбка. Он взял в руки свой бокал и покрутил его в пальцах, прежде чем сделать небольшой глоток.  — И ради этого вы примчались в Бургтеатр практически ночью? — в его голосе появилась какая-то особенная мягкость, которую я до этого не замечал. От этой интонации сердце мое предательски дрогнуло. — В иное время вас не застать даже здесь, — хмыкнул я, не спеша пить из своего бокала, а просто любуясь тем, как мягкий свет свечей играет на его лице. От этого смуглая кожа Сальери словно светилась сама собой. Я привык видеть его другим. И Моцарт тоже, что особенно интересно. И сейчас, в этой более чем неформальной обстановке, мне как никогда искренне хотелось его поцеловать. Осознав это желание, я невольно вздрогнул и залпом опрокинул в себя вино. Оно оставило терпкий, но приятный привкус на языке и нестерпимое желание прижать Антонио к стене. Хотя, клавесин — неплохая альтернатива. Сальери усмехнулся, опуская свой почти не тронутый бокал на стол, и принимая мой, чтобы тут же снова его наполнить.  — Вы уверены, герр Моцарт, что выбрали удачный темп? Я тешу себя надеждой услышать обещанный мне концерт в вашем исполнении, — теперь его улыбка была откровенно лукавой. — Не беспокойтесь, я сыграю его в любом состоянии, — заверил его я, однако, чувствуя, что сознание мое куда-то уплывает. И виной этому была вовсе не выпивка. Проклятый итальянец! Это я должен был его коварно соблазнить, а вовсе не наоборот! Я встряхнул головой, пытаясь привести себя в чувства, но получалось паршиво. Вместо этого я поймал себя на мысли, что откровенно пялюсь на вырез его рубашки, где между кружевным жабо и воротником проглядывала смуглая кожа. Сальери же, кажется, чувствовал себя более чем комфортно. Усмехнувшись на мою реплику, он снова подал мне наполненный бокал: — В таком случае, я всецело на вас полагаюсь. Я, несколько обескураженный таким поворотом событий от собственного сознания, обозлился сам на себя и выхватил бокал из его пальцев. Что ж, если Моцарт изволит млеть от своего итальянца, пускай он же и выкручивается. Я снова залпом выпил вино и, ткнув бокал Сальери обратно, изящно плюхнулся на стул перед клавесином. Я не сомневался, что у Моцарта в запасе имелось пара-другая произведений, посвященных Сальери. А может быть и не одна. Поэтому просто предоставил ему возможность их исполнить. Звякнул хрусталь. Сальери опустил бокалы на стол и тоже подошел к инструменту, облокотившись на него и подперев голову. Его пристальный взгляд, казалось, прожигал меня насквозь, окончательно сбивая с толку. Я с трудом заставил себя не коситься в его сторону — белая рубашка умопомрачительно оттеняла смуглую кожу… черт, о чем я думаю? — и позволил пальцам самим находить нужные клавиши. Наконец, я снял руки с клавиатуры и встретился взглядом с Сальери. На его лице больше не было ни лукавства, ни прежней безмятежности. Он шумно вздохнул и прикрыл глаза, словно пытаясь взять себя в руки.  — Я не знаю, как выразить вам свою признательность, — произнес Антонио наконец, все еще не открывая глаз. — Это… прекрасно, герр Моцарт. Совершенно. Мне вдруг подумалось, что именно так и должны были происходить их отношения. Вольфганг зря скрывал от Антонио, что посвящал ему свои произведения. Потому что, зная об этом, Сальери вряд ли бы смог устоять. Любовь, какой бы она ни была, не стоит скрывать. И мне тут же стало немного жаль, что именно я смогу заслужить ее спустя только три столетия.  — Вам правда понравилось? — спросил я, вскакивая со стула и оказываясь с Сальери лицом к лицу. Он медленно открыл глаза. В черных зрачках танцевали отсветы свечного пламени, и я ощутил, что теряюсь в них. Сальери медленно выдохнул и произнес сдавленным голосом, больше напоминающим шепот:  — Боюсь, это слово не способно отразить мое восхищение… А «тех» — я не знаю. — Ерунда, — так же тихо ответил я, сглатывая комок в горле, но не отводя взгляда. — Вы можете выразить его и без слов, правда? Еще мгновение Сальери смотрел мне в глаза, затем с величайшей осторожностью, словно я был бесценной фарфоровой куклой или что-то вроде того, приподнял мое лицо за подбородок и почти невесомо коснулся губ. И это фактически невинное прикосновение отозвалось таким шквалом эмоций у меня внутри, что потемнело перед глазами. Я покачнулся и рефлекторно вцепился руками в его плечи, но не разорвал поцелуй, а с настойчивостью ответил. Сальери не пытался ни вырваться, ни перехватить инициативу, позволяя целовать его так, что вскоре у меня самого закружилась голова. Пытаясь устоять на ногах, я невольно прижался ближе, оттесняя Сальери к клавесину. Он не возражал. Только тихо охнул мне в губы, когда я довольно бесцеремонно прижал его к инструменту, в котором от толчка тихо зазвенели струны. Я скользнул руками по груди Сальери, чувствуя сквозь тонкую ткань, как горит его кожа под моими пальцами. И эта невообразимая покорность Антонио, с каким-то оттенком обреченности, будила во мне что-то… чему я пока не мог придумать названия. Да и до названий ли мне было? Определенно, нет. Я чувствовал, что начинаю терять над собой всякое подобие контроля. Конечно, погружаясь в сон, я имел определенные неблаговидные намерения, но, признаться честно, не был уверен, что решусь далеко зайти. Сейчас же мне просто срывало крышу. Слишком многое тому способствовало: и длительное воздержание, и эта дурацкая Кэти — от одной мысли о ней меня всего передернуло и я с силой прикусил губу Сальери, вызвав у него короткий стон — и сам Сальери со своими невообразимыми черными глазами и мягкими губами, и руками, так нежно и робко ласкающими мою спину… Я нетерпеливо сорвал с его шеи жабо и торопливо расстегнул пуговицы воротника, практически не отрываясь от горячих губ.  — Моцарт, пожалуйста… — прошептал Сальери, когда я на мгновение отстранился. Хотел ли он, чтобы я остановился, или наоборот продолжал в том же духе, я так и не узнал. Не размениваясь на слова, я впился губами в его шею — Сальери захлебнулся вздохом, выгибаясь в моих руках, и я сам едва сдержал стон, успев подумать, что от моих поцелуев наверняка останутся отметины, но мне было так наплевать… это же сон, какие могут быть «потом» и «останется»? Вскоре мне стало мало и этого — Антонио глухо постанывал сквозь зубы, до боли сжимая мне плечи, и от этого хотелось целовать его еще жарче. Я коротко сжал губами мочку уха и отстранился, чтобы стянуть с Сальери рубашку. Все же мужские наряды даже в этот период снимались не в пример проще женских. Все эти корсеты… представить страшно. Я расстегнул последние пуговицы на воротнике, мимоходом избавляясь от собственного камзола, и тут же вздрогнул от неожиданности, когда Сальери накрыл мои руки своими.  — Вольфганг, — его голос был восхитительно хриплым, так что у меня по спине пробежали мурашки. Он задыхался, губы горели, глаза были совершенно пьяными. Что он хотел мне сейчас сказать? Зачем вообще было что-то говорить? — Что вы такое творите? — ошеломленно, но, как мне показалось, не без некоторого оттенка восхищения, прошептал Сальери. «Собираюсь проверить, выдержит ли вас клавесин», — хотел ответить я, но вместо этого решительно стянул с Антонио рубашку — и он покорно позволил мне это сделать. Сейчас Сальери был вообще удивительно покладист. Герр Моцарт, вам стоило быть наглее. Мне, то есть. И не пришлось бы ждать триста лет.  — Люблю вас, — выдохнул я ему в ключицы, ощущая, как он вздрагивает в моих руках. Я втиснул колено между его ног, потираясь бедром о пах. — Хотите узнать, насколько сильно?  — Моцарт! — практически простонал Сальери. Если он хотел меня пристыдить, то у него не получилось. — Ох, сделайте так еще раз, — восхищенно прошептал я, опрокидывая его на клавесин и наваливаясь сверху. Сальери вскинул на меня глаза, и мне показалось, что какое-то мгновение в них отразился испуг.  — Вольфганг… — начал он как-то жалобно и тут же нервно хмыкнул, закрывая глаза, — вы уверены, что это хорошая идея? Его волосы разметались по полированной крышке инструмента, ресницы подрагивали, на смуглой шее багровели несколько моих меток. Я с трудом сглотнул ставшую вязкой слюну, и провел пальцами по обтянутому плотной тканью бедру.  — Если вам жалко инструмент, простите, — покрывая поцелуями его ключицы и грудь, отозвался я. — Но я не отпущу вас. Вы же и сами этого не хотите. Я поднял лицо, встречаясь с ним взглядом. Несколько секунд мы играли в гляделки, затем Сальери как-то обреченно усмехнулся и откинул голову, снова закрывая глаза:  — Вы — дьявол…  — Можете звать меня — Амадей. Я стянул с себя рубашку и снова прижался к Сальери всем телом, едва сдержав стон, когда его пальцы коснулись моей обнаженной кожи. Его нерешительная нежность просто сводила меня с ума.  — Амадей, я вас…  — Я знаю, — уверил я его, примеряясь к застежкам этих дурацких бриджей — кюлоты? Или как там они называются? — Амадей, я вас… не узнаю… — все же умудрился договорить Сальери, прерываясь на вздох, больше похожий на всхлип.  — Я сам себя не узнаю, — с готовностью заверил его я, расстегивая пуговицы кюлот и запуская ладонь под темную ткань. Кажется, Антонио пытался мне возражать? Интересно было бы послушать его аргументы. Но именно в этот момент я коснулся рукой той части его тела, которая сама по себе являлась тем еще аргументом. Сальери выгнулся, подставляясь под мою ладонь, и обхватил меня бедрами. Вместе со стоном с его губ сорвалось несколько приглушенных итальянских ругательств, которые я привык слышать от Хьюго… Я вздрогнул всем телом и замер, пораженный внезапным приступом вины. Интересно, измена во сне считается за измену? Сальери нетерпеливо дернул бедрами мне навстречу.  — Черт вас дери, Моцарт, — сдавленно прошипел он, возмущенно сверкая на меня глазами. Его лицо пылало, в зрачках танцевали ответы свечного пламени. Я сглотнул, все еще прибывая в странном оцепенении. — Кажется, только что дьяволом здесь был я, — пошутил я на автомате. Еще мгновение такого промедления, и я бы позорно ретировался, но в следующий момент Сальери приподнялся на локте и решительно притянул меня к себе, впиваясь поцелуем в губы. К своему большому стыду, в этот момент я позабыл обо всем. Как хорошо я понимал сейчас Моцарта и как плохо — самого себя. Потому что этот человек будил во мне нечто такое, чего я не чувствовал даже с Хьюго. И его неожиданный напор вскружил мне голову еще сильнее, чем былая покорность. Едва ли осознавая, что делаю, я пылко ответил на поцелуй, одновременно стаскивая с него кюлоты вместе с чулками, и отбросил их в сторону. Его возбужденная плоть уперлась мне в живот и я, недолго думая, обхватил ее ладонью. Я был с Сальери и вполовину не так осторожен и нежен, как Хьюго со мной в наш первый раз, но ничего не мог с собой поделать. От его стонов, переходящих в хриплый рык, от того, как он впивался пальцами в мою спину, подаваясь навстречу, как выгибался, обхватывал меня ногами и вскрикивал, когда я входил глубже и резче, от того, как он облизывал искусанные и зацелованные губы, я совершенно терял чувство реальности…, но ведь это и не было реальностью, верно? Я не просто никогда не видел Сальери таким, я даже не мог себе представить ничего подобного — всякая холодность слетела с него и он буквально пылал. Происходящее напоминало не просто сон — помешательство. Словно мы оба спятили. Потому что в здравом уме я никогда не мог бы вытворять такое под низкое и жалобное гудение струн несчастного клавесина. Лишь когда Сальери выгнулся подо мною в последний раз, издав особенно громкий стон и расцарапывая пальцами плечи, я словно пришел в себя. Вместе с разливающейся по телу истомой я ощутил такой острый укол вины, что это походило на удар ножа куда-то в подреберье. Но терзаться долго у меня не получилось — прежде чем обессилено откинуться на крышку клавесина, Сальери притянул меня к себе, медленно и с чувством целуя в губы, и моя вновь обретенная совесть заткнулась, не успев как следует меня помучить. Сальери подал мне бокал вина и я тут же сделал большой глоток, не отрывая взгляда от сгорающего в камине платка, который мы использовали, чтобы немного привести себя в порядок и не перепачкать одежду. Я чувствовал себя странно — от недавнего секса все еще подрагивали колени, разум уверял меня, что эротический сон — не преступление, но где-то на окраине сознания крутилась мысль, что это все же больше, чем просто сон. Потому что это был мой собственный выбор, я знал, что делаю. Потому что я ощущал все так ясно, так живо, как наяву. Больше всего сейчас я хотел проснуться. Но отчего-то у меня не получалось этого сделать. Сальери чуть поморщился, опускаясь в соседнее кресло. На нем были лишь кюлоты, рубашка все еще свисала с края стола, куда я отбросил ее в самом начале, и я видел оставленные мною следы на его шее и плечах.  — Вольфганг… — он сделал глоток вина и покрутил в пальцах бокал. Затем усмехнулся и поднял на меня лицо. — Я впервые в жизни не знаю, что сказать… Я открыл, было, рот, чтобы ответить, но в этот момент весь мир словно бы содрогнулся и ухнул во мрак. Я вздрогнул вслед за ним и проснулся. И первым, что я увидел, были устремленные на меня агатово-черные глаза. Я подскочил на кровати, а их обладатель поспешно отшатнулся, чтобы избежать столкновения лбами.  — Добро пожаловать в наш дерьмовый мир обратно, Мерлин, — криво усмехнулся он, и мне понадобилась пара мучительно долгих секунд, чтобы вспомнить, кто он и что здесь делает. Этан. Мой провожатый в мир осознанных снов.