Сквозь океаны забвения

Странствуя между мирами, Я храню в себе память О каждом твоём воплощении. И в назначенный час Я узнаю тебя По первому прикосновению.

      Думаю, память никогда не вернулась бы ко мне, если бы не наступивший год Скорпиона. Это даже не моя память — лишь то, что сохранила моя бессмертная душа. На протяжении трёх тысяч лет она заключала в себе чарующий и в то же время страшный опыт пережитого. Знаю, в это сложно поверить — сама бы я как учёный точно не поверила, если бы не увидела собственными глазами, не испытала заново всё то, что пришлось перенести моей реинкарнации много веков назад.       Это был 1285 год до нашей эры. Я, принцесса Нефертири, дочь великого египетского фараона Сети I, ждала возвращения своего отца из волнительного похода в Ливию, куда он увёз и моего царственного брата, престолонаследника Рамсеса. Моя мать Туйя и моя сестра Тиа пребывали в это время в Фивах, в то же время наблюдая за строительством роскошного — самого роскошного на моей памяти — Карнакского храма. О да, больше, чем войнам, отец уделял внимание только новым величественным постройкам и восстановлению храмов для поклонения столь милостивым к нему богам. Я же, Нефертири, довольствовалась участью хранительницы браслета Анубиса, с которым не расставалась никогда, даже несмотря на все препятствия и козни девиц из гарема отца.       Сети I ещё при своей жизни прославил Египет многочисленными походами на Восток. Кадеш, Ливан, Хеттское царство, несметные полчища кочевников — все они один за другим покорялись ему, преклоняясь перед его силой и мудростью. Из своих новых завоёванных владений отец прибывал с караванами, перегруженными данью и самым ценным, что только можно было найти в этих краях. Жители наиболее почитаемых отцом городов — Фив, Абидоса, Мемфиса — не знали нужды в роскошной одежде, защищавшей нас от палящего солнца; мы были ослеплены его славой и достаточно хорошо образованы, чтобы иметь возможность рассказать обо всём чернокожим нубийцам, семитам и спасавшимся бегством, фактически продававшимся нам ливийцам. Самые опытные и умелые мастера занимались отделкой возводимых отцом храмов: без устали шлифовали гранит, вырезали затейливые рельефы, чертили узоры угольно-чёрными карандашами и яркими красками. Скульпторы, художники, музыканты — все они находили в Египте приют, развлекая нас и создавая настоящие произведения искусства, которые я, Нефертири, впоследствии Эвелин Карнахан, изучала в Бембридже и Каире, разглядывая их уже на книжных иллюстрациях, а не воочию.       Память никогда не возвращается сразу и полностью. Медленно, мучительно медленно, ночь за ночью я складывала кусочки картинки в единое целое. Я уже знала, кем я была, я знала, что предпочитала древние Фивы другим богатым сакральным египетским городам. Я была дочерью одного из могущественнейших царей Древнего Египта и дни напролёт оттачивала своё боевое мастерство хранителя браслета Анубиса, по вечерам присутствуя на роскошных пиршествах и осыпая своих подданных щедрыми дарами, самым дорогим из которых было моё покровительство. Из всех слуг наиболее редко расположения добивались наложницы отца; коварные и опасные, как пустынные гадюки, эти девушки подолгу таили в своих сердцах злобу друг на друга и на меня, но не рисковали мстить мне за дерзкие речи из-за стражи. Отец приставил ко мне, равно как и к каждому другому члену нашей царственной семьи, двоих меджаев. Бесконечно преданные династии, беспощадные к врагам, воины Бога охраняли наш покой, не проникаясь сочувствием к взбалмошным и непокорным девицам из гарема. Одного из своих охранников я взяла с собой в Фивы, и мы часами наблюдали за возведением Карнакского храма, если не предавались беседам об оружии и войнах — дворцовые сплетни интересовали нас одинаково мало.       Меджай, сопровождавший меня в Фивах, сильно отличался от другого своей крайней несговорчивостью и неподкупностью. Я никогда не видела его праздно шатавшимся без дела или толковавшим с кем-то, кроме меня. Иногда мне казалось, что он даже слишком заботился о моей безопасности, всегда отгоняя визгливых наложниц и подзывая придворного дегустатора к моему столу.       - Фивы — священный город моего отца, — часто горделиво напоминала ему я, — никто из этих презренных рабов не посмеет причинить мне здесь вред.       Меджай в ответ обычно предпочитал молчать, изредка осмеливаясь поднять на меня взгляд, преисполненный сомнения. Я считала, что таким, как он, самое место в боевом отряде отца, а не возле меня, принцессы, которая и сама могла бы исполнять столь ответственный долг. Моя гордыня и упрямство меджая в сочетании обеспечивали браслету куда более лучшую сохранность, чем прежде, но все мои попытки разговорить его не приводили ни к чему, что могло бы надолго отвлечь моё внимание от религии и храма. Фиванский гарем за глаза обвинял нас в более тесной связи - девушки не могли постичь преданности меджая. Я чувствовала: существовало нечто, объединявшее нас, госпожу и раба, которого у меня бы никогда язык не повернулся назвать презренным. Высокий, статный, наверняка потомок непокорных племён кочевников, он был идеальным воином Бога, знавшим толк в оружии и искусстве. Спустя несколько пустынно-ветреных недель мы примирились друг с другом и даже начали пировать вместе — пока мои царственные мать и сестра не видели, я впускала его в покои, чтобы не звать по сотне раз за вечер дегустатора, обычно занятого болтовнёй в гареме. Некоторые девушки роптали на меня за такую близость со слугой, и одну из них моя мать приказала лишить головы за клевету — моим клятвам она, естественно, верила больше. Казнённая, к несчастью, водила дружбу с самыми вероломными наложницами. Имя той, что решила мне отомстить, я узнала чуть позже, чем та успела добиться своего.       На очередном пышном пиру мы с сестрой и матерью восседали в просторном зале за казавшимся бесконечно длинным столом. В какой-то момент из-за чарующей музыки мы потеряли бдительность — мы, но, конечно, не мой меджай, в последнюю секунду перехвативший у меня кубок с новым прибывшим издалека, никем ещё не отведанным вином. Я с толикой неудовольствия следила, как он поднёс к губам кубок, дожидаясь, когда он снова объявит, что всё в порядке. Так и произошло, но, стоило мне принять кубок обратно, как мой страж побледнел и рухнул к моим ногам.       Почти все девушки вскочили со своих мест. Сестра и мать закричали, призывая других стражников. Меджай, по телу которого одна за другой проходили неистовые судороги, неотрывно смотрел на меня, силясь произнести всего одно слово. Упав на пол рядом с ним, я буквально у подступившей к его горлу смерти вырвала имя той, что хотела меня отравить — пусть и без доказательств, после чего силы окончательно оставили его и он навсегда покинул меня, свою принцессу Нефертири.       ...Мне, Эвелин Карнахан, теперь уже О’Коннелл, никогда бы не удалось собрать все части головоломки воедино, если бы мы снова не вернулись в Египет и не увезли проклятый браслет с собой. И лишь в сумасшедшей погоне за Имхотепом и собственным ребёнком я поняла, что в далёком тринадцатом веке до нашей просвещённой эры мою жизнь сначала охранял не муж.       — Анк-Су-Намун, — утратив сомнения, прошептала я Ардет Бэю уже на борту дирижабля. — Так её звали. Это вы погибли в фиванском дворце из-за меня.       Как и три тысячи лет назад, по одному его взгляду я поняла, что ему давно уже было это известно.       — В прошлый раз я не справился, — ответил он наконец. — Не возлагайте на меня больших надежд сегодня, принцесса Нефертири. Теперь вас сопровождает куда лучший страж, чем я.       — Вы думаете, между нашими душами действительно есть связь? — спросила я не без отчаяния, сковавшего меня от одного воспоминания об его гибели.       — Не могу отрицать очевидное, иначе мы бы и не встретились снова, Эвелин, — внешне спокойно объяснил Ардет. — Но мы не предназначены судьбой друг другу, не смейте даже думать об этом.       И по тому тону, каким он произнёс эти слова, я догадалась, что, зная о связи наших душ, он уже не первую ночь изводил себя мыслями об этом.       Мы находились рядом ещё какое-то время и в гонке за поставившим всё на карту ради любви жрецом опять увидели храм в Карнаке, который возводили на наших глазах, ещё при жизни моего отца, а позднее и моего брата — фараона Рамсеса II. Время неумолимо изменило его, но не сумело разрушить, как и наши бессмертные души, обречённые вечно охранять браслет Анубиса и друг друга, не имея возможности приблизиться больше, чем на скупую пару шагов.