Полярное сияние

однажды тихой майской ночью там где уж не найти следов в траве средь брошенных игрушек был завершен полураспад © Беликова

    Ещё с конца сороковых годов многие стали считать, что Челябинск-40, за недолгую жизнь уже успевший сменить немало названий, но привыкший к Сороковке, слишком мягок для закрытого города, а в особенности для города, в котором делают ядерное оружие. Он был молод, наивен и отчего-то невероятно добр, и это было странно видеть другим уральцам, уже жалевшим незадачливый город.   «Ещё натерпится, — думали они про себя, — как пить дать натерпится».     А Сороковка и не замечал всего этого; вместо того, чтобы заниматься делом, он частенько пропадал в окрестных деревнях и сёлах, ходил на рыбалку с мужиками, гулял по полям, верил в чудо, коммунизм и то, что больше уж точно не будет никаких войн.     Про ядерное оружие, создающееся под его носом, он не знал или очень убедительно делал вид, что не знал. Он вообще мало чего знал и оттого жил куда счастливее старших соседей.     Он бы, наверное, и дальше пребывал в счастливом неведении, долго ещё удивляясь полярному сиянию, ни с того ни с сего взявшемуся на Урале, но в тот день он стоял там, на промплощадке «Маяка», видел, как двухсоттонная плита взмывает в воздух. Как с грохотом падает вниз. И как двадцать миллионов кюри радиоактивных веществ километровым столбом уходят в небо, чтобы подхватить ветер и разнестись по округе невидимым ядом.   «Сияние, — подумал он тогда, смотря на розово-голубые переливы, но уже зная, что никакое это не сияние, — полярное сияние».     Через неделю это было в челябинской газете, которой раньше он бы поверил безоговорочно, ведь и сам так подумал, но теперь Сороковке впервые стало противно от вечной советской дезинформации.   «Полярные сияния можно будет наблюдать и в дальнейшем на широтах Южного Урала».     Да ни дай бог им это наблюдать хоть еще раз.     Период полураспада стронция-90 — двадцать восемь лет.     Вот это он знал наверняка, но не был уверен, что после него всё будет как раньше. Точное, он как раз был уверен в обратном.     А потом начало случаться странное: люди принялись убивать скот, ограждать территорию, выселять деревни. Для него тогда всё слилось в один протяжный стон всеобщей боли, и он не кончался ни днем, ни ночью, разливаясь над брошенной землей. Он слышал его, куда бы не пошел, что бы не делал, а время тянулось медленно, словно бы специально растягивая эти минуты, постепенно отравляя и его, и всё вокруг. Он видел безмятежные лица крестьян, бравших воду из отравленной реки, к которой он и сам частенько прогуливался, он помнил, как их увозили спустя неделю. Он слышал плач природы по пшенице, которую уже никогда не скосят, по ягоде, которую больше некому собирать, по животным, покорно шедшим на скотобойню… Он видел смерть, медленную и неотвратимую, и как же ему хотелось это забыть; он не знал, что так бывает в мирное время.     Период полураспада стронция — 28 лет. И он начал отсчет.     Пятьдесят восьмой год. Двадцать семь лет ожидания и неконтролируемая самоподдерживающаяся цепная реакция на заводе. Сколько их ещё будет, этих реакций, скольких они ещё переоблучат, но люди, кажется, уже задумались над этим тоже, интересно, приведет ли это к какому-нибудь результату? Он очень надеялся на это.     Пятьдесят девятый — разрыв оборудования, шестидесятый – СЦР, шестьдесят второй — взрыв и ещё одна СЦР, шестьдесят пятый – СЦР, а он верил в придуманную им самим же святость своего счета и твердил себе, что осталось подождать только двадцать лет.     Шестьдесят седьмой — и опять всё по новой. Снова авария, снова не уследили, не досмотрели, и опять ограждали территорию, отселяли людей, хотя кого уже отселять, он не знал. А может, и не отселяли никого, он и не проверял даже. Нужно начинать считать заново, но уже понятно, что так можно делать каждый год, и Сороковка решил досчитать до конца. Хотя бы один раз.     Шестьдесят восьмой — цепная реакция, кто-то там умер, кому-то повезло чуть меньше, но он уже не обращал на это внимания, он продолжал считать. Семьдесят шестой, восемьдесят четвертый — что-то опять случалось, но он ничего не слышал, впав в забытье, и только заветное «год, остался один год» заставило его прийти в себя.     Восемьдесят пятый год, конец периода, конец счета.     Сороковка открыл глаза и попытался спокойно вздохнуть. Получилось, надо же. Это такой людской способ успокоится — сосчитать до десяти. А он город, и что ж, ему потребовалось несколько больше цифр. За эти двадцать восемь лет не только распался какой-то там стронций, за это время люди быстрее него привыкли ко всей радиации и преспокойно живут в Сороковке, да и сам он уже не Челябинск-40, а Челябинск-65. Кто так решил, когда? Он и не заметил даже.     Больше не хотелось дурачиться как раньше, теперь ему казалось, что всю свою жизнь он должен посвятить этим полураспадам, облучениям и сделать так, чтобы больше никто не страдал и мучился, как он, но…     Восемьдесят шестой год.     Чернобыль.     Странный малый. Он раньше с ним не общался, так, слышал пару раз, мол, есть такой город и ладно, а теперь вот встретился и уже успел пожалеть об этом. Он немного похож на Кыштым. Тот тоже вечно скандалил, почему-де его имя тут значится, хотя как он к их «Маяку » относится, если в глаза его не видывал и знать не знал. Но нет, Чернобыль не ныл и не скандалил, хотя пару раз повторял кому-то, что он понятия не имеет, что случилось, ибо на станцию даже в день открытия не ходил. Он, кажется, всей этой ситуации и не испугался вовсе. Посмотрел искоса на Сороковку, скривился и сказал.   — Чем обязан?     А он даже не знал, что и ответить.   — Ты Челябинск-65, верно? О твоей истории уже наслышан. Есть какие-то полезные знания, опыт?     Последнее слово Чернобыль выплюнул и засмеялся, а он так и стоял перед ним, словно не было тех страшных двадцати восьми лет, стоял и прикидывался дурачком как раньше, только не улыбался ещё.     Знания, опыт? Он ничего не знал, ни тогда, ни сейчас, да и никто не знал. Никто ничего не знает. Люди умирали от невидимой болезни, всех пугала треклятая неизвестность, от которой даже дезинформация (тоже теперь треклятая) не спасала, уже целый стронций успел полураспасться (для Сороковки теперь вся жизнь будет мериться полураспадами), а он так ничего и не понял, никто ничего не понял!     Но тогда зачем он пришел? Помочь?   — Полярное сияние… — он смотрел сквозь Чернобыля, а тот, наверное, уже считал его за больного. В памяти всплыли всеми забытые строчки. — «Это довольно редкое в наших широтах свечение имело все признаки… »*   — Пожар, — ответил ему Чернобыль, как будто бы зная, что он имеет в виду. — Нет никакого сияния.     И ушел, хватая с подоконника дозиметр, без перчаток, без костюма — какая теперь уже разница. Но на пороге остановился и даже посмотрел через плечо.   — Тебе бы с братцем моим поговорить. Чернобыль-2, тоже из «закрытых», но называй его Дуговым, ему так больше нравится. Он чудаковат немного, ничего не говорит, только отстукивает морзянкой, но всё понимает, это да. Что до помощи, то ты тут ничем не поможешь.     А потом Сороковка услышал быстрые шаги вниз по лестнице и понял, что для него Чернобыль навсегда ушел в это жаркое лето восемьдесят шестого.     Больше они не встречались. ***   — Период полураспада стронция — двадцать восемь лет.   — Двадцать восемь целых семьдесят девять сотых и шесть в периоде.   — Что?..   — Период полураспада стронция.     Дугов, сидя на самой верху двухсотметровой антенны, лениво отстукивал морзянкой ответы, думая, что это его самый тупой диалог за всю недолгую жизнь. Он из последних сил держался, чтобы не сбросить этот надоедливый город с "Дуги" и не уйти самому. Правда, почему он этого не делал, он не знал.     Сороковка пришел вовремя, о да, он выбрал самое лучшее время для разговора: вчера последний военный покинул город, оборудование было вывезено, и больше никто, даже дозиметристы, не придут сюда. Вообще.   — Ну хорошо, — начал уралец, хотя Дугов ничего хорошего не видел, — двадцать восемь, двадцать девять… это ведь всё равно не так уж и много. Вот Челябинску уже за двести лет, так там и не один стронций успел бы полураспасться…     Он принялся нести какую-то чушь про Урал и про местные города, про какое-то озеро со страшным названием Карачай, которое совсем недавно начали зачем-то засыпать, и Дугов с усмешкой успел подумать, что не оттуда ли берется лечебная газированная водица «Карачинская», которую однажды упоминал какой-то строитель из Сибири и которая, оказывается, лечебная, потому что радиоактивная**, но потом быстро отбросил эту мысль и уже не успевал следить за ним. Да и, в сущности, не хотел.   — Зачем ты пришел? — резко перебил он Сороковку и звонко отстучал вопрос костяшками пальцев по железу, наконец устав слушать его трёп.     Сороковка замолчал и задумался, неловко заламывая пальцы. Говорить в обществе этого странного парня было ужасно неудобно, ему казалось, что и Дугову не слишком нравится его компания, но уходить не решался ни один, ни другой.   — Не знаю, — честно ответил он, а потом, чтобы не показаться совсем некультурным, добавил. — Я подумал, что нам, как закрытым городам, будет о чем поговорить. Я хотел помочь, но Чернобыль сказал, что всё это бесполезно, и посоветовал сходить к тебе. Так вот например у нас там ядерное оружие мастерили, а вышло так, что самим же и досталось. Но таких антенн у меня нет, что это вообще, для чего нужно?   — Нет, — коротко отстучал Дугов.   — Что — «нет»? — не понял Сороковка, озадаченно почесав затылок.   — Нам не о чем поговорить, — ровно продолжал отвечать тот, специально, со скрытой издёвкой медленно и чётко отстукивая буквы.     Он сразу понял, что Дугов сегодня не в духе. Чернобыль, конечно, предупреждал его о странностях, но Сороковка не думал, что он совершенно не захочет с ним говорить. Но тут он вдруг вспомнил себя в пятьдесят седьмом году, понял, что это нормально, и решил, что Дугову просто нужна поддержка и надежда. А кто, как не он, уже переживший подобное, может её дать?   — Через двадцать восемь лет это место будет безопасным, и люди вернутся сюда, — важно заверил он и улыбнулся, но ему показалось, что его собеседника от этого передернуло. — Тут ведь такое оборудование, новые дома…   — Да ну? — резким стуком перебил его Дугов, и Сороковка, сразу же замолчавший, был почти уверен, что если бы он сказал это, то яда в его словах было не меньше, чем радиации вокруг. Дугов повернулся и первый раз за весь разговор посмотрел на него своими страшными, рябящими какими-то помехами глазами, в которых еще недавно можно было разглядеть радужку и зрачок, а потом резко встал и подошел к краю, выровняв носки ботинок параллельно последней железной балке. — Подавись своим стронцием. Период полураспада плутония-239 — двадцать с лишним тысяч лет.     Он отступил на шаг назад, а потом прыгнул вниз. Сороковка даже не успел вздрогнуть.     «Двадцать тысяч лет, — подумал он, тоже встав и смотря вниз, но Дугова там не было. — Он ведь не выдержит столько. И он знал это! Никто не выдержит!»     Он отошел от края и посмотрел на горизонт.     «И они знают. Все».     На горизонте виднелась станция, совершенно обычная, такая же, как и всегда, и не было видно никакого дыма. Никакого полярного сияния.