Не Роршах

Днем на кухне было жарко. Везде было жарко – город захлебывался жарой. Вентиляторы спасали тех, у кого они были, в супермаркет люди ходили только для того, чтобы охладиться в отделе замороженных продуктов. Уолли не ходил в супермаркет – мать никогда не брала его с собой – и даже не знал, как пользоваться вентилятором. Он сидел на полу и выкладывал из обшарпанных исцарапанных пластмассовых букв невразумительные картинки. Читать он ещё не умел. Писать – тем более. Не знал ни буквы «A», ни буквы «B». Знал только, что мама печет блинчики, потому что из продуктов в доме только мука и вода, и что, если повезет, он выпросит к ним немного сахара. Но скорее всего, не повезет. Мама не любила, когда её просили и редко когда отвечала на просьбы согласием. Как капризный бог, не дающий людям дождя после всех жертв. Уолли выложил улыбающуюся рожицу – угрюмый и слишком маленький для своих лет он не отличался большой фантазией – и спросил вдруг, не поднимая головы: - Ты меня любишь? И тут же сжался, потому что четыре года – достаточный возраст, чтобы понимать значение такого «нет» прежде, чем оно будет произнесено. По тому, как мама никогда не обнимала его, как это делали все другие мамы; по тому, с какой злобой она кричала на него; по тому, как она любила, чтобы он был как можно дальше и как можно лучше занят, он знал ответ прежде, чем задал вопрос. И думал, что знает причину этой нелюбви. Мать не ответила. Мясистая, ловкая рука её подбрасывала на лопаточке блинчик, а после отправляла его на тарелку. Уолли долго смотрел на её спину – на её толстую, чуть сгорбленную, усталую спину – и, поняв, что ответа не будет, снова вернулся к буквам. Пальцы его двигались медленно, как под водой. Рыжие, неряшливо обрезанные волосы, падали на глаза. - А я тебя люблю, - пробормотал он себе под нос и развернул улыбку так, что уголки её теперь смотрели вниз. – Очень. Мама сделала вид, что не услышала. Ночью в спальне было душно. Воздух липкий и какой-то пыльный, словно бы норовил прилипнуть к коже. Хотелось встать, открыть окно, выпить стакан воды. Но за окном орали мартовские коты и мартовские люди, а в стакане с вечера плавала дохлая муха с сизым, тошнотным отливом на тугом брюшке. В такой духоте снились кошмары и Уолли просыпался от них, дыша тяжело, влажно и тихо. Очень тихо. Изо всех сил тихо. Иначе могла услышать мать, а услышав – пожелать узнать, в чем дело, почему он снова не спит. Он не хотел этого. Ссадины на лице ещё не сошли с прошлого раза. Уолли было около семи лет. Он не вел счета, и некому было спрашивать его о том, сколько ему годиков. Только по числу свечей, воткнутых в заказанную на его день рождения пиццу – он запомнил из-за того, что матери очень хотелось вдолбить в его голову хоть какую-то внятную цифру – он ориентировался в смутной малости прожитых лет. Если бы нашелся кто-то, кто спросил его, чего он хочет, он долго думал бы, потупив глаза и ковыряя пальцем незаживающую болячку на правой ладони. Перебирал бы горячие, болезненные свои желания, как драгоценные камни, и все равно не заговорил бы вслух, боясь, что они обожгут губы и обернутся пустым пшиком. Он хотел, чтобы вернулся его отец, ушедший ещё до его рождения, и забрал его с собой куда-нибудь в другое место. Куда-нибудь, где он попробовал бы какао, и после кошмара мог бы не прятаться, а прийти и пожаловаться кому-то сильному, кто может защитить. Он хотел прокатиться на велосипеде, зная, что упадет, но от этого желая ещё более истово. Велосипед казался ему свободой, на которой можно уехать на край земли, а о таком путешествии ему мечталось порой так страстно, что ныла грудь и горло передавливало слезами. Он хотел никогда больше не слышать крика матери – что-то уронил, что-то испортил, помешал, лучше бы ты не рождался, всегда ты не вовремя, чтоб ты сдох! – и, лучше всего, забыть, что они когда-то были. Он хотел щенка с пушистой, рыжей шерсткой – он видел такого на поводке у нежной, холеной девочки, которая явно знала, что такое сказки на ночь, горячий шоколад, имбирное печенье. Он хотел – один раз, всего один раз! – сходить в кино не тайком, проскальзывая мимо контролера, прячась за тяжелой портьерой, но по настоящему билету, сжимая его в руке и не веря в возможность такого счастья. А ещё он хотел перестать хотеть. Навсегда. Чтобы не мучить себя несбыточным и глупым. Отец умер, велосипеда у него не будет. Мать будет кричать всегда – захлебываясь, срываясь в визг – а единственный щенок, который у него мог быть, был таким, как тот, раздавленный, с окровавленной пастью и вылезшими кишками, которого он видел в канаве по дороге в школу каждый день целый месяц. И билет в кино, конечно, только если он украдет у кого-нибудь мелкую монетку. Воры горят в аду. Он не хотел становиться вором. В спальне было душно. Кошмар – жгучий, глупый и именно потому такой отчаянно страшный – все шуршал вокруг кровати, вскрикивал голосом матери «Так будет всегда! Всегда! Всегда!». Уолли бросил в кошмар злой гримасой – боялся словом, боялся, что будет слышно – и спрятал голову под подушку. Болячка на ладони у него не заживала, потому что раз за разом он не давал коже затянуться, острым ногтем сдирая нарастающую корку и разрывая края ранки в кровь. Днем Уолли видел в школе, как старшие зажали в углу девочку. Девочка была некрасивая, с угрями на лоснящемся, розовом лице, и косички у неё торчали в разные стороны, словно приглашая за них дернуть. Толстые лодыжки в сползших гольфах, мокрый взгляд снизу вверх. Старшие что-то говорили ей, от чего она по-овечьи трясла головой и дрожала губами, а потом стали задирать юбку. Тогда Уолли отвернулся и пошел прочь. Он знал, что бывает, когда женщине поднимают юбку. Насмотрелся этого вдосталь и больше не хотел. На уроке Рэнди с задней парты плевал ему в затылок жеваными бумажками. На перемене в столовой его толкнули так, что он уронил свой поднос, и сок из бумажного стаканчика вылился, расползся оранжевой лужей, оставив его без обеда. На следующем уроке его вызвали к доске, и он ответил тихо, без выражения, как всегда, пока учитель пытался одновременно утихомирить смеющийся класс и услышать ответ. В учительской Уолли услышал после уроков, как кто-то из учителей сказал с лицемерной, липкой грустью: «Ну, он же не виноват, что у него такая мать!». По дороге домой ввязался в скучную, обыденную, бесполезную драку, в конце которой он просто лежал, закрыв руками голову, и молчал, потому что плакать было бесполезно. Дома мать не спросила у него, откуда синяки, как не спрашивала никогда. Дала немного денег и выставила, велев возвращаться не раньше, чем к полуночи. Пара монеток была с её стороны огромной щедростью, которая значила, что сегодня он сможет купить себе немного сладкого и, может быть, ему хватит на хот-дог. Загребая носками ботинок осенние листья, спрятав руки глубоко в карманах, он долго шел по серо-свинцовой улице в лужах, втягивая голову в плечи и стараясь быть не слишком заметным, пока, наконец, не вышел к реке. Там опустился на парапет, бездумно бряцая мелочью, и стал смотреть на воду. Часов у него не было, но в полночь закрывались приличные кафе на берегу и все пьяницы находили себе менее приличные бары. Это был хороший способ определять время. Он не ошибся ещё ни разу, кроме первого, когда мать долго кричала на него, что он не способен даже простую просьбу выполнить, и на тыльных сторонах ладоней у него долго белели полоски от тонкого кожаного ремешка, которым она пользовалась, когда ещё могла держать себя в руках. Он даже не думал о том, что может защищаться и давно уже перестал просить о прощении. Теперь просто молча терпел, глядя в пол и представляя себе огонь, пожирающий их грязную, захламленную квартирку. Бывало, что вечером мать выпивала с очередным отчимом-на-час, и тогда по утрам Уолли бегал для неё за пивом. Ночью он проснулся от того, что кто-то в темноте кричал и рыдал, захлебываясь и ударяя пятками в спинку кровати. Это, должно быть, был Майкл, чернокожий новичок, который почти не разговаривал, зато много плакал. Ходили слухи, что его мать изнасиловали и убили белые бандиты, а самого Майкла заставили на это смотреть, но Уолли не знал точно, правдивы ли они были. Он долго лежал в темноте, слушая, как Майкл постепенно затих, пришибленный чьей-то метко пущенной подушкой. Оставались только безнадежные тихие всхлипы, которые уже никому не мешали, но из-за которых казалось, что ночь будет бесконечной. Темнота в спальне воспитанников была чернильная. Тонкая полоска света из-под двери не способна была её разогнать. Дежурная сестра – Анна, кудрявая, с злыми светлыми глазами – должно быть, читала книгу, и должна была очень разозлиться, если кто-нибудь из мальчиков помладше напрудил в постель. Уолли смотрел в потолок, совершенно не видимый во мраке, и слушал дыхание в темноте. Дыхание, всхлипы, редкие стоны, кашель, всхрапы. Общая спальня не была спокойным местом даже ночью, и если бы не Майкл, то кто-нибудь ещё забился бы, пытаясь вырваться из ловушки, которой казалась в этот час комната. Порой Уолли представлялось, что если бы не традиция кидать в тех, кто шумит, подушкой, они могли бы вылететь в окно, и, раскрыв крылья по-чаячьи, улететь. Если бы им только дали наполниться криком. Сам он никогда не кричал – ни во сне, ни пробуждаясь от кошмаров. Слишком крепко засела в него тишина, которую нужно хранить, чтобы не умножать свои шрамы. Он очень хотел жить и привык быть совершенно бесшумным и незаметным. Порой на утренней перекличке его теряли, хотя он просто отступал чуть в сторону от строя. Он помнил, какое лицо было у матери, когда за ним пришли соцработники. Подобострастие, настороженность, напряженная мысль и, наконец, облегчение. Он не знал, почему она не отдала его в приют сразу. Любила или надеялась полюбить? Получала какое-нибудь пособие? Ожидала, что, как выгодное вложение, со временем он начнет окупаться? Она не стала обнимать его напоследок. Только помахала, но он уже уходил и ему было все равно. Шрамы, белые шрамы на тыльной стороне ладоней, и вечный страх сделать что-то не так шли с ним за руку, и не думая остаться с матерью. Тренер казался себе очень умным. Как старый учитель кунг-фу он любил фразы с двойным смыслом, но понимал их едва-едва. "Бросать кулак нужно, как бросаешь камень. Всем телом вкладываться в этот удар". Уолли кивал, когда тренер в очередной раз повторял эту книжно-сухую фразу и отправлялся тренироваться с грушей. Кулаки врезались в кожу с глухим тяжелым звуком, совсем не похожим на тот звук, что издает человеческий живот, когда бьешь в него. Уолли это нравилось. С одной стороны бокс был ненастоящим, игрушечным. С другой стороны, он помогал в настоящем. Конечно, драка это не ринг. В ней нет правил и рефери, который будет считать до девяти. Однажды противник достал нож и Уолли лишь чудом увернулся от лезвия. Но сила рук, приходящая с тренировками, но умение направить удар и вложиться в него помогали. Нужно было только не забывать о том, что у противника есть ноги и никто не помешает ему бить в пах. Если бы Уолли Ковачу было у кого учиться способу драться без правил, он пошел бы к этому кому-то. Днем в свободное время парни болтали о девушках. В классе было пыльно и душно, окна открывать не разрешалось и, на всякий случай, они были лишены ручек. Сидя за первой партой Ковач слушал, как сзади обмениваются мнениями, и лениво, медленно, пряча гадливость в уголках обгрызенных шелушащихся губ, решал уравнения. На бумаге все было просто. Икс равнялся трем, игрек шести, чтобы понять это нужно было просто следовать шаг за шагом по цепочке вычислений, раз и навсегда определенной правилами. В мире трехмерном у него были угри на лице, репутация тихого психа и неплохие оценки, которые ничего не решали. Кроме этого в мире была чертова прорва всего - что-то ему нравилось, что-то он не понимал, что-то ненавидел. Разговоры о постельных подвигах, например. С напыщенным хвастовством, со смесью грязных слухов, со взаимными подначками. Недавно забеременела четырнадцатилетняя дура, но такое было частым и об этом особенно не говорили. Зато говорили, что в одном из сортиров есть дырка в стене, через которую тебе могут отсосать, и что Мэри дает всем за шоколадку, потому что у неё что-то не в порядке с головой. "Зато с сиськами полный порядок!" - добавляли обычно и смеялись. Иногда заходила речь о том, что кого-то из младших поймали, когда они долбились в задницу, и всем становилось совсем весело, когда рассказчик доходил до того, что с ними сделали. Все разговоры вертелись вокруг секса, драк и попыток достать выпивки и дури. Им всем было по пятнадцать. В шестнадцать их должны были выпустить в большую жизнь. Устроить на заводы - разнорабочие, грузчики, слесари, токари. Ковач знал, что даже со своей успеваемостью выше среднего он окажется там же. Но плохо учиться не мог. Учеба давала отдых от бесконечных секса-дури-выпивки-драк. Приоткрывала его тесный стиснутый мирок, впуская в него абстракции. Он не был гением, но любил цифры и формулы. Стройную точность, неизменность следствия, вытекающего из предпосылок. Когда год назад у него пытались отобрать учебник, он сломал поборнику простого досуга ребро, после чего имел счастье принимать участие в большой драке формата "все на одного". После неё за ним закрепилась репутация психа. Пугала молчаливая расчетливая ярость, с которой он дрался. После того случая он месяц валялся в больнице, пил сок из трубочки и пользовался у медсестер своеобразным успехом - они считали его несчастным тихим мальчиком, которого избили ни за что. Улыбаться им он так и не научился, зато мог читать всласть и спать, сколько хотелось. Если бы не стоны и кашель других больных, больница показалась бы ему раем. Ночью он проснулся от того, что за окном орали оглашенные коты. Во всю глотку, захлебываясь мяуканьем, они возвещали миру о своей любви, и, кажется, были весьма ею довольны. Прихватив стакан с пола, Ковач подошел к окну. Кошачья пара страстно сплеталась внизу, смутно напоминая о неприятном, о ощущении грязи, преследовавшем его долгие годы, и Ковач без злости, но и без жалости вылил на шерстяных любовников холодную воду. Последовал короткий негодующий крик, животные расплелись и кинулись в разные стороны. Сон ушел, в комнате было жарко. Что такое кондиционер здесь и не знали. Ковача это не смущало. Щелкнув переключателем настольной лампы, он раскрыл на столе шелестящие листы газеты, которую не успел прочитать днем. По пояс голый, с постоянно угрюмым выражением на лице, он пробегал глазами черные ряды букв, и, сам того не замечая, кривился или едва заметно улыбался. Ему не нравились анекдоты, криминальная хроника вызывала внутренний протест, кроссворды не вызывали особенного интереса, но это была информация, разминка для мозга, костенеющего от однообразной скучной работы, и потому он читал все, и разгадывал все. Утром он должен был идти на работу. Ему все равно не хватило бы времени, чтобы выспаться, и он не спешил. Обгрызенным карандашом записал пару ответов в сетку, прочитал статью об очередном убийстве, поставившем полицию в тупик, потом заметку о героях в масках. Он верил в Бога и верил в справедливость, хоть и немного стеснялся этой веры. В отличие от тех, кто с раннего детства оказался в детдоме, он помнил, как пользоваться деньгами и куда зачем идти. Он даже знал, как оплачивают счета. В этом было мелкое своеобразное преимущество. Он больше помнил об этом людском мире и примерно представлял, как он работает. Хотя сами принципы этой работы казались ему неверными, построенными криво, существом, весьма смутно представляющим себе справедливость. Природный мир был прекрасен. Люди же делали свой мир странным, злым, темным местом. Если Бог любил их всех, он, вероятно, был безумцем, но именно это Ковача и привлекало. Идея о том, что кто-то способен на столь всепоглощающее, чистое, всеобъемлющее чувство отзывалась у него где-то глубоко внутри. Он читал Библию и сам складывал простые выводы, не желая полагаться ни на чьи суждения. Грешники будут гореть, праведные спасутся, всем по справедливости, каждому по заслугам. Представляя это, он легче засыпал по ночам. В конце концов все получат то, что должны. Себя он, правда, в эту систему вписать затруднялся - куда он пойдет, куда придет время? - но, помогая в церкви, слушая проповеди, читая святую книгу, смутно надеялся, что знает ответ. За окном снова орали коты. Перегнувшись через подоконник, чтобы лучше видеть, Ковач швырнул в них стаканом. Воды в комнате больше не было, а вниз он ходить не любил - это значило нарушать одиночество, а одиночеством он каждый раз наслаждался полно и остро. В детдоме для него не было места. Постоянно с кем-то. Постоянно не один. Здесь же некому было ему указывать, с ним говорить, его ненавидеть. У него была целая комната, его царство, его личная тихая пустота, в которой он мог находиться сколь угодно долго. Конечно, штукатурка сыпалась, в ванной тек кран, а полы отчаянно скрипели. Но все это было абсолютно неважно. Возможность побыть одному этого стоила. Брызнули осколки стекла. Истошно мяукая, кошки разбежались в разные стороны. Одна из них слегка прихрамывала. Должно быть, наступила на осколок. Днем, в обед, он зашел в маленькое кафе неподалеку от работы. Лениво крутились лопасти вентилятора под потолком, две девушки, смеясь, кормили друг друга с ложечки мороженым. Глупая муха с жужжанием стучалась в стекло, надеясь пробить его и оказаться на свободе. Официантка листала какой-то яркий аляповатый журнал. Губы её двигались, иногда приоткрываясь и показывая розовую слизь клубничной резинки. Ковач нечасто бывал в таких местах. Дело было даже не в том, что на зарплату разнорабочего не станешь питаться в кафе каждый день. Скорее его раздражала сама атмосфера - легкомысленный липкий уют, пахнущий плохим кофе, привычка официантов заводить с клиентами короткие, ничего не значащие разговоры, запоминать их. Он вообще не любил, когда на него обращали внимание. Но домашняя еда - полуфабрикаты, консервы, редкие попытки готовить - иногда доставала. Как бы ни был он неприхотлив. Раз в два месяца. Раз в месяц. Не разорительно, а разговоры можно пресекать одним угрюмым видом. В меню он нашел картошку и стейк, дождался, пока официантка отложит журнал и подойдет. У неё были очень светлые волосы, пребывающие в движении губы тронуты ярким розовым блеском. Когда она склонила голову, записывая в маленький блокнотик его простой заказ, Ковач машинально отметил, что резинка у неё тоже розовая, яркая, как леденец, который только что лизнули. Уходя к стойке, она чуть косолапо ставила ноги в поношенных кедах. По-дурацки и по-детски. Возможно, с ней он даже мог бы заговорить. В конце концов, ему был двадцать один год, общепринятое время для дурачеств, знакомств и горячих ночей. Он представил светлые волосы разметавшимися по подушке. Розовую зубную щетку на полке в ванной, розовые пушистые тапочки с глупыми собачьими мордами, ворох конспектов на столе. Он представил жизнь с кем-то - залитую кофе плиту, общий смех - и, аккуратно разрезая принесенный стейк, продолжал думать об этом. Она будет петь в душе, он неловко запинаться... Но наволочка на его подушке была серой, а в ванной царил обшарпанный кафель со сколами. Тапочки липли бы к полу, стол одной ножкой стоял на телефонной книге, подобранной на помойке. Он был детдомовским, верующим и практически нищим. На чай он оставил больше, чем мог себе позволить, и после жестоко высмеял себя за это. Ночью в зеркале Ковач походил на бандита. Спокойное пустое лицо, тени исчерчивали его так, что оно превращалось в маску монстра. Хотя и без этого эффекта смотреть на отражение было неприятно. Оно было частью мира и во многом порождением мира. Того, в котором насилие, грязь и блуд считались чем-то обыденным, нормальным. Закричи от страха и отвращения - посмотрят, как на сумасшедшего. Идея зрела давно, но до этой ночи была неосознанной, размытой. Из криминальных хроник, из заметок о костюмированных героях, из ткани, лежащей в ящике стола уже пару лет... Девушка, убитая девушка, которая заказывала платье, была богата. Особенный её каприз казался странным, но был ему на руку - ткань была двусторонней. С одной стороны пятна белого и черного, четкие, без размытостей и домыслов, строгая, хоть и коротковатая, вещь для банкетов. Вторая сторона была сделана тоньше - надетая, она местами давала эффект прозрачности, превращая строгий наряд в экстравагантную и легкомысленную вещь. Сквозь два слоя латекса, сквозь жидкость видеть нельзя. Если бы не желание мертвой заказчицы, он, вполне возможно, никогда не дошел бы до этой стадии. Осторожно, с чем-то, похожим на благоговение, он надел маску. Взглянул в зеркало, чувствуя, как замирает в груди сердце, пропуская удар. И впервые в ответ на него взглянул Роршах. Пятна плавали по его лицу, складываясь в причудливые фигуры, и это было лицо не отсюда. Это было лицо мусорщика, сторожа, осознающего, что такое справедливость в полной мере. Плащ он купил в сэконд-хэнде. Надев его, ощутил себя защищенным. Теперь он стал непохожим на себя. Теперь мог не стыдиться собственной связи с теми, кто смотрел, как на их глазах убивают человека. Перчатки были тонкими, обтянули руки, как вторая кожа. Поглядывая в зеркало, он все не мог отделаться от ощущения, что смотрит на кого-то другого. На чужака. Тот восхищал его. Даже движения казались более точными, даже роста в нем словно бы было больше. Мягко ступая, зная полы наизусть, он спустился по скрипучей лестнице, ни разу не скрипнув, и вышел в ночь, пахнущую кровью и ужасом. Сейчас он был не просто её частью - он был словно над ней. И это было прекрасное ощущение. Ощущение злой безграничной свободы. Днем он позвонил на работу и, сказавшись больным, забрался обратно под одеяло. Ныло все тело. Почти кончились бинты. Роршах был хорош, это верно. Но он не был всемогущим, как доктор Манхэтен, у него не было много денег, как у Ночной Совы, его не учили драться с самого детства, как молодую Шелковый Призрак. Фактически, все что у него было, это опыт уличных драк, пара лет занятий боксом и злость. Много злости. Вечером он попал в ловушку, преследуя очередного подонка. Темные улицы знали, что на них появился сторож. Многим это не нравилось. Он едва сумел уйти. Кости не были сломаны, но немилосердно ныли. Синяки напоминали небольшие галактики по всему телу. Работа после работы была неблагодарной, утомительной, сложной. Но она уже была в его плоти и крови. Он уже не смог бы от неё отказаться. Рана в плече уже не кровоточила, схватившись темно-бурой коркой. К счастью, это был не огнестрел и не нужно было доставать пулю. Но вот вымоченные в спирте нитки и толстая игла пригодились, как и умение шить, как и карандаш, который он почти перемолол зубами в деревянную труху. Лежа под одеялом на диване - география его пружин была изучена им до тонкостей - он перебирал свои победы и вспоминал поражения. В первые дни ему ещё раз сломали нос и маска расцвела алым пятном в дополнение к черным. Одна из попыток изнасилования оказалась лишь игрой и он коротко сказал парочке, что они неправы, до того, как исчезнуть. Парня он едва не покалечил, прежде чем понял, что ошибся. Рыжая кошка нюхала его перчатку и недовольно водила хвостом. Он избил отца, который бил ребенка, а когда понял, вернувшись через неделю, что сделал только хуже, привязал папашу к столбу и вызывал одновременно службу опеки и полицию. Ребенок смотрел на него со страхом, на отца - с ненавистью. Он занимался мелочью, был там, где не было больше никого, куда полиция не доезжала, и знал, что многие его дела незаметны. Что никто не отметит их и не станет восхвалять. Это было неважно. Главное - мир менялся от его прикосновений. Погружаясь в топкую дрему, выныривая из неё, он вдруг подумал, что для больших дел ему нужен напарник. Что если бы кто-то был с ним рядом, вечером бежали бы нападающие, но никак не он. Озимандия был левым. Комедиант психом. Шелковый Призрак носила костюм, который больше подошел бы шлюхе. Доктор Манхэтен открыто работал на правительство и был всемогущ. По заметкам он знал их всех, следил за ними, как за ходом планет. Ночная Сова подходил ему лучше всех. Вопрос был в том, подходил ли он сам Ночной Сове. Ковач без маски никогда не подошел бы знакомиться. Как завести разговор, как выстроить отношения так, чтобы они были дружбой и достаточно доверительной, он не представлял. Слишком много прошлого, слишком много опыта. Слишком много грязи и страха. В маске же, Роршахом, ему было плевать. Могло не получиться. Могло получиться. Возможно, именно потому и получилось. Он говорил с позиции силы. С позиции тайны. Он знал имя Совы и был готов пожать плечами и отступить. "Я знаю" - сказал он первым "Дэниэл". "За твоей спиной никогда не будет врага" - сказал он в первой же стычке. Иногда они задерживались в гнезде, чтобы прошерстить материалы. Иногда заказывали пиццу. Домашний мальчик Дэниэл, в очках, смешной и всегда верный слову. Лежа в постели ночью Ковач думал о мире - мире, где некому было защитить маленькую девочку от твари, желающей раз за разом спать с ней, мире, где некому было отрубить руку преступника - и до утра ему снились сны, в которых он видел мир Дэниэла, который тот искренне считал справедливым. Чтобы сделать мир таким на самом деле, нужно было долго идти. Но сейчас на этой бесконечной дороге их было двое. Больше, чем когда-либо в его жизни.