Съеденный собой

Внутри Стайлза что-то громко хрустит. Он слышит этот звук отчётливо, но даже не шевелится. Это ломаются не его кости — ломается его жизнь. Перечёркивается за секунду и отправляется на помойку. Стайлз не верит, он ошалело трясёт головой, облизывает губы и смотрит, смотрит, смотрит в закрытые двери, не в силах осознать, что это действительно произошло. Самый страшный кошмар прорывается в реальность из тёмных и жутких ночей. Стайлз остаётся один. Стайлзу не верят. Стайлза оставляют. Сглатывать комок в разом пересохшем горле становится неожиданно трудно. Мокрые пальцы сжимают такой же мокрый гаечный ключ, который ложится в его руку тяжёлым грузом, огромной ошибкой. Стайлз не знает, сколько он стоит вот так вот: с бьющейся в висках мыслью, пульсирующей острой, разрывающей болью. Но когда он наконец моргает, то вдруг понимает, что в руках сжимает уже вовсе не ключ, а руль собственного джипа и не стоит уже, глядя в закрытые двери, а едет. Куда? Зачем? Стайлз не может ответить на эти вопросы. Он старается не думать. Взгляд бесцельно смотрит на дорогу, которую тускло высвечивают из стены дождя фары. Зубами Стайлз терзает губу, терзает почти до крови, но боли совсем не чувствует. Боль ушла вместе со Скоттом, со Скоттом, который ему теперь не доверяет. Который считает убийцей. И Скотт прав. Стайлз — убийца. Он убил не только Донована. Едва ли не половина города погибла по его прихоти. Стайлз знает, что внутри него сидел злобный тёмный дух, жаждущий крови и зрелищ. А ещё Стайлз знает, что и у него есть тёмная сторона, которая заходилась в неожиданном восторге, когда ногицуне истреблял жителей Бикон-Хиллз. Стайлз упрямо заталкивает эту сущность внутрь себя, поглубже, но она тянется наружу. У неё длинные руки-клешни, чёрные, как и душа Стайлза, насквозь прогнившая под налётом внушённой самому себе праведности и человечности. Эта сущность появилась задолго до того, как Стайлз познакомился со сверхъестественным. Она поселилась в нём ещё в детстве. Иначе почему мать — собственная мать — боялась его до такой степени, что ей хотелось спрыгнуть с крыши, лишь бы не находиться со Стайлзом в одной комнате? Стайлз впивается зубами в губу ещё сильнее, раздирая её едва ли не в клочья. Где-то в груди снова что-то трещит. Кажется, это распадается на куски сердце. Оно падает к ногам, на грязный пол джипа, и Стайлз топчет его мокрыми кедами, желая избавиться от этой боли в груди окончательно. Но она лишь немного затихает. Пол в лофте пыльный, а воздух затхлый. Электричество отключено, и Стайлз не хочет искать сейчас рубильник. Он садится возле окна — прямо напротив двери — и смотрит в потолок, запрокинув голову. Потолка не видно, даже очертания смазываются в кромешной тьме. Стайлз вслушивается в шорох дождя, который бьёт по стеклу, и ему начинает казаться, что и природная стихия высмеивает его. «Ты знал, что Скотт не поймёт», — слышит Стайлз от дождя, начавшегося с новой силой, чтобы залить Бикон-Хиллз до краёв. «Ты знал, что нужно было рассказать сразу», — сверкает в небе молния, разрезая мгновенно небо на две половины. «Ты знал», — подтверждает гром, оглушительно гремя, кажется, прямо над головой. Стайлз притягивает колени к груди и утыкается в них лбом. Одежда неприятно липнет к телу, но Стайлзу плевать. Он в отчаянии. Он не знает, что делать. Он запутался. И ему не у кого спросить совета. Все стали другими. Даже он сам — другой. Стайлз не верит себе такому: вечно дёрганному, мрачному, параноидальному типу с замашками первоклассного сталкера. Не верит, что он — настоящий. И, даже ощупывая себя, не может найти ни частички того, кого считает Стайлзом. Дверь внезапно распахивается. Стайлз заторможенно поднимает голову и щурится, несколько секунд всматриваясь в силуэт на пороге, пока вновь не вспыхивает молния. И Стайлз узнаёт. Дерек. Дерек, мать его, Хейл. Всё в такой же кожаной куртке, с щетиной и непонимающе мрачным взглядом, направленным на него. И одного этого взгляда хватает, чтобы Стайлз нашёл в себе силы подняться на подрагивающие ноги и несколькими неуверенными шагами преодолеть расстояние между ними. Дерек стоит на месте. И Стайлзу кажется, что он вновь во сне. Но ведь Дерек всегда приходит вовремя. Дерек всегда приходит на помощь. И теперь эта помощь нужна Стайлзу. В глазах Стайлза мелькает надежда. Какая-то отчаянная, до смерти измученная надежда. Он тянет руку и касается плеча Дерека, словно желая удостовериться, что вот он — настоящий, самый настоящий Хейл — вернулся в проклятый Бикон-Хиллз, где он так необходим. Сейчас. Стайлзу. Дерек перехватывает его руку, и непонимание в его взгляде меняется на удивление. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, спросить, но внутри Стайлза теперь лопается туго натянутая струна, бьёт по лёгким, и он прижимается к Дереку всем телом, вдыхает резкий запах кожи куртки и нотки одеколона Дерека. И буря, все сомнения, все опасения — они просто улетучиваются. Потому что — Дерек. Проклятый раздражающий Дерек, которого всегда хотелось задушить. Которого и сейчас хочется задушить, потому что пришёл так поздно, позволил всему разрушиться. Дерек, совсем настоящий и нисколько не изменившийся. Единственный, в ком Стайлз сейчас уверен. Единственный, в ком Стайлз сейчас находит ту самую частичку себя, которую потерял. Того себя — годичной давности: с ёжиком волос на голове, широкой ликующей улыбкой из-за победы в матче, готового ринуться на приключения, прихватив бейсбольную биту, не разрушенного изнутри, не съеденного самим собой, не сшитого из частей. Щека Дерека всё так же колется, на Дерека всё так же хочется фыркнуть, как и год назад, у Дерека такие же сухие губы, горячая кожа и широкие ладони, притягивающие к себе плотнее и дающие обещание не выпускать, пока Стайлз сам не решится вновь остаться один. Дерек шепчет, словно и года не прошло, всё так же хрипло, даже почти сипло, очевидные факты: — Я приехал. Теперь твои кошмары не сожрут тебя заживо. Стайлз верит. Верит каждому слову, но, возвращая кусочек собственной личности, понимает, что сейчас широко ухмыляется, а в его голосе звенит сарказм: — Я ведь слишком аппетитный, ты знаешь.