Справиться

Очередное интервью заканчивается вполне успешно, и Тарон в полном раздрае покидает помещение, где переговариваются операторы, интервьюеры и парочка гримеров, идет в комнату отдыха, не оборачиваясь и зная, что Колин следует за ним. В тесной тишине небольшой комнатки, где есть только пара стульев, диван и стол, заваленный фаст-фудом и пустыми стаканчиками из-под кофе, он устало плюхается на продавленное сидение выцветшего кожаного дивана и закрывает глаза руками, откидывая голову на спинку. Обессиленный стон, вырывающийся из груди, пугает его самого до чертиков. Все выходило из-под контроля слишком стремительно и чересчур явно, летело в пропасть с уверенной беззаботностью камикадзе. Улыбки, короткие восхищенные реплики, прожигающие насквозь взгляды и обилие прикосновений — Тарон сам не понял, как он сумел так крепко влипнуть, когда простой восторг взрослым успешным наставником превратился в безостановочное пускание слюны на него на всех интервью и судорожную дрочку по вечерам, потому что от довлевшего над ним безысходного желания было никуда не деться и хотелось отчаянно выть. Апогеем всего стало его умоляюще-шутливое «Мы… Любовники (?)» с плохо скрываемой неуверенностью в сорвавшемся под конец голосе. Будто он говорит о ком-то другом, а не о их с Колином персонажах, что наверняка, по мнению самого Эджертона, выдаёт их с головой. Хотелось просто просочиться сквозь землю от стыда и жгучего чувства вины, ибо он окончательно и позорно провалился. И даже понимающая, ласковая улыбка Ферта не могла его успокоить. — Держи, — сухость в чужом голосе наждачкой царапала кожу, покрывая ее мурашками, прикосновение теплого картона к руке после продолжительного шуршания заставило испуганно вздрогнуть. Он отнял от лица руки и впросительно взглянул на мужчину, который стоял перед ним и держал два благоухающих качественным кофе стаканчика в руках. Спокойствие в глазах, скрытых очками, расслабляло и вселяло уверенность в то, что он ещё не всё запорол. — Спасибо, — он шумно вздыхает, руками вытирает лицо как после долгого сна и с благодарным кивком забирает свой кофе, усаживается поудобнее и греет ладони о горячую бумагу. Пить не хочется, но вальяжно опустившийся рядом Колин прихлебывает и тем самым подает пример, ему даже не требуется поднимать внимательный взгляд на мнущегося парня. Кофе отчетливо отдает перечно-острым привкусом коньяка, и Тарон не закашливается лишь от желания не упасть еще сильнее в этих проницательных глазах. Напиток отрезвляет и бодрит, телу становится тепло и хорошо, и он, наплевав на опасную близость других людей, укладывается на диване так, чтобы голова вольготно устроилась на чужом левом плече, и появилась возможность наконец полностью расслабиться, ощущая абсолютнейшую безопасность рядом с мужчиной. С минуту раздаются только звуки сербанья и глотков, и молодой актёр отдыхает в этой тишине, пока теплая рука, приобнявшая его в первые же мгновения, неспешно перебирает темные жесткие пряди, убаюкивая и погружая в блаженное забвение. Ему до невозможности нравились эти тихие минуты наедине, когда не надо было шуметь, почти кричать и широко улыбаться всем, не приходилось непроизвольно выворачивать душу наизнанку перед людьми, а можно было молчать и при этом знать, что тебя поймут как можно лучше. В его громких, бьющих через край эмоциях не было лжи — он её не любил, но почему-то куда больше доверия появлялось после тихого, сосредоточенного и немногословного поведения, словно людям не нравилась эта его почти детская непосредственность, не нравилась открытость и искренность. Наверное, именно поэтому доброжелательное понимание Колина стало тем, что заставило без оглядки рухнуть в подкравшиеся так незаметно чувства, дало возможность почувствовать себя удивительно цельным, принятым и необходимым, позволило принять самого себя с необъятной любовью к этому миру и неуемной энергией, так раздражающей других людей. Тишина затягивается, и Эджертона почти клонит в сон, но отступившее было беспокойство снова ржавыми крючьями впивается в душу. — Что о нас подумают, Колин? Что подумают о тебе? Что скажет жена? Она же наверняка все поняла… — его голос неловко дрожит, до алых пятен стыда на щеках, будто он спрашивает о чем-то запретном. Рука, приносящая столько блаженства, замирает, а потом снова движется, возвращая обманчивое спокойствие, но Тарон тут же спохватывается — это значит, что мужчина задумался, и лучше помолчать и лишний раз не бить тревогу. Но виноватое, щипящей кислотой разъедающее их праздную беззаботность Что мы будем делать? все так же висит в воздухе и даже не думает испаряться, нервируя и вгоняя в топкую, засасывающую тоску напополам с грустью. — Что мы будем делать? — звук этого голоса кажется Тарону самой прекрасной музыкой на свете, и он хочет слушать его всю оставшуюся жизнь, если бы не бесконечная усталость и беспомощность, просачивающиеся сквозь напускное спокойствие. — Я не знаю, Тарон, честно. Понятия не имею. Все слишком сложно, сам понимаешь… Парень подрывается и с жаркой, непонятной самому ему ненавистью смотрит на мужчину, потому что сожаление в его фигуре, взгляде и голосе затапливает все его существо первобытным страхом, осознанием конечности всего, что есть в этом мире и невозможностью чудес. Хочется схватить Колина за грудки и пару раз встряхнуть, потому что тот видимо не понимает, что все уже настолько сложно, что… сил продолжить мысль не хватает, сознание наполняет липкое, мглистое безразличие, где-то глубоко внутри сжирающее душу, отравляющее тело неспособностью даже поднять виноватые глаза. Ему и не приходится это делать — его лицо осторожно приподнимают за подбородок и заставляют уставиться на мужчину сквозь мутную пелену в глазах. Колин улыбается нежно и ободряюще, так, как нужно сейчас, смотрит проникновенно и через мгновение тягуче и успокаивающе целует, и в груди у Эджертона что-то заходится в немом крике, расширяется огромной сингулярностью, взрывается новой, невообразимо прекрасной Вселенной, и он снова падает так явственно в эту пропасть с бесшабашностью и решимостью камикадзе… Поцелуи Колина вышибают из него дух с завидным постоянством, сколько бы их не было. Он дышит тяжело и часто, облизывает тонкие малиновые губы, во все глаза смотрит на довольного и вальяжного почти-огромного-кота-Ферта и чувствует где-то под ложечкой развертывающийся вакуум, желая вот прямо сейчас залиться громким смехом вперемешку с матом, попутно душа в объятиях этого самодовольного старикана. Потому что то, что дальше он говорит, похоже на самое настоящее чудо. — Все слишком сложно, но мы ведь постараемся справиться с этим, правильно? — будто может быть что-то ещё правильнее этого. *** Когда они разъезжаются в разные стороны после съёмок, Тарон сидит в машине красный, взъерошенный и непристойно счастливый и понимает, что нет, не может.