Good Again

Стоило мне согласиться пойти с Питом на церемонию, и внизу живота завязался тугой комок нервов. Встав с его коленей, я прислонилась к перилам крыльца и уставилась в сторону вечернего леса. Он был черный как деготь, свет исходил лишь от домов в Деревне Победителей. Где-то справа мигали огоньки тихонько возрождавшегося города, но на границе леса кончались все следы людского присутствия. Извечная тьма грозила расползтись и поглотить хрупкий островок света и безопасности, созданный человеком. Моя голова свесилась, поддерживаемая лишь ослабевшими руками, коса болталась где-то сбоку. Настроение у меня было самое мрачное, а живот крутило уже от самого настоящего страха, такого острого, что он даже простреливал спину. Вот куда могут завести воспоминания. Вот что нам не дано забыть. Я думала о Джоанне — яростной и непокорной — и о том, в какой ужас ее приводила теперь вода — какая-то вода. Неужто подобные церемонии позволят ей снова полюбить воду? Разве могут они вернуть к жизни Прим? Какой в них смысл кроме того, что мы снова будем переживать боль наших ран и утрат? Может, в этом и заключается человеческое существование — переживать сильные чувства, чтобы чувствовать себя живым. Чтобы забыть что все мы на самом деле ходячие мертвецы. Все еще стоя у перил, я повернулась к Питу. Он тоже придавался своим мыслям, отстраненно глядя в темноту. Слова, казалось, были нам и не нужны, парящие над нами призраки погибших трибутов не давали таким банальным звукам как человеческая речь звучать сейчас в вечернем воздухе. Когда же окончательно стемнело, я молча потянула его за руку, безмолвно умоляя последовать за мной в дом. Он с трудом поднялся со своего места и пошел со мной в свою комнату. Лёжа рядом с ним, я чувствовала себя страшно далекой от всего на свете. Несмотря на то, что позади был трудный день, я гнала от себя сон, заставляя себя открыть глаза каждый раз, когда готова была уплыть в пучину беспамятства, зная, что там, во сне, меня поджидает притаившееся зло. Пит тоже долго не мог заснуть, над ним витал дух ожидания. Возможно, ему хотелось поговорить. Но я была полностью опустошена. И мой мозг был слишком перегружен, чтобы выдать нечто связное. Когда его дыхание выровнялось, я осторожно выскользнула из постели и спустилась вниз. В этом доме мне не суждено было сейчас успокоиться, поэтому я открыла входную дверь, и прямо как была, босиком, вышла на свежий воздух. И здесь я позволила себе погрузиться в свои мысли. Мне пришло в голову, что и моя Прим была трибутом — пусть даже только на короткий миг. Я думала о том дне, когда вызвалась добровольцем вместо нее, будучи полностью уверена что спасу ее ценой саморазрушения. До чего же я была наивна. На самом деле я сама и подписала ей смертный приговор, и лишь отсрочила момент его исполнения. Лишь на мгновение выхватив её из рук Сноу, я тут же отдала ее на кровавую расправу аккуратистке Койн. Тщета всей моей жизни загнала мое сознание вглубь растущей во мне темной дыры. У меня никогда не было реального выбора, истинной свободы, а все мои надежды оборачивались в итоге смертью. Такие мысли одолевали меня всю ночь. Несмотря на все мои попытки не заснуть, я в конце концов прикорнула в кресле на крыльце. И стоило мне задремать, как меня тут же настигли кошмары. Я находилась в центре города, стоя позади толпы жителей нашего Двенадцатого. Во сне я проталкивалась через нее, пока не обнаруживала, что именно привлекло всеобщее внимание. Это была скульптура девочки. И стоило мне подойти поближе, становилось ясно, что это статуя Прим, стоящая на каменном постаменте. Однако сама она была отнюдь не из камня, хотя лицо и фигура ее были совершенно застывшими. Я кожей чувствовала близкую опасность, хотя и не могла ее пока увидеть — во всех моих снах, где присутствовала Прим, это всегда было неизменно. Продираясь сквозь неумолимую толпу, я чувствовала, как чужие тела заслоняют мне дорогу. Меня охватило отчаяние, я снова и снова выкрикивала ее имя. Услыхав мой голос, статуя повернула ко мне голову. И в этот момент мою сестру охватили языки пламени, и ее кожа и одежда на глазах стали обугливаться. Я принялась еще отчаяннее брыкаться и толкаться, чтобы добраться до нее, потушить пожирающее ее заживо пламя. Она же медленно подняла руку и указала на меня. И хотя губы ее оставались недвижимы, ее голос звучал у меня в голове: «Ты сделала это со мной». Мне оставалось лишь беспомощно наблюдать, как она сгорает, и все это было еще ужаснее из-за её неподвижности, только глаза ее оставались живыми и смотрели на меня обличающе. Беспомощность сводила меня с ума. Лишь когда пламя добралось до ее волос, я нашла в себе силы отвернуться. Я все еще была в ловушке и смотрела на то, как заживо сгорает моя сестра, когда услышала, как меня по имени зовет чей-то знакомый голос, и ощутила, как чьи-то знакомые руки трясут меня за плечи. Где-то на полпути между видением в котором полыхало тело Прим и реальным, вещным миром, мне показалось, что это Пит уже пытается разбудить меня — наверняка, уже довольно долго. Теперь я была уже не в кресле, а на полу, видимо, свалившись в разгар кошмара. И, все еще терзаемая своим видением, я его оттолкнула, попыталась на карачках отползти от него подальше, чтобы найти какой-нибудь укромный уголок и отдать там концы. И я громко заплакала, точнее, завыла, как какое-нибудь умирающее животное в темном глухом лесу. Потом возле меня послышалось шарканье, и я смутно начала осознавать, что рядом со мной на крыльце не Пит, а Хеймитч, опустившийся на колени. Но бросить выть я не могла, так и каталась по полу, пытаясь избавиться от поселившихся с моем мозгу кошмаров, крепко зажав голову в ладонях, всхлипывая и выкрикивая ее имя. Даже на закрытых веках я видела очертания ее пылающего тела — в точности, как в Капитолии. Она вновь и вновь умирала в моих снах, и мне было от этого не скрыться. В конце концов я скорее услышала, чем почувствовала звонкую пощечину, которая окончательно вырвала меня из лап затяжного ужаса. Щеку ужалила боль, а секунду спустя я могла наблюдать, как к нам подбежал Пит и принялся на чем свет стоит в голос честить Хеймитча. Я и не подозревала, что Пит способен произносить вслух подобные слова. Стоило мне открыть глаза, как моему взгляду предстал стоящий на корточках Хеймитч, который пытался заслониться от готового его побить Пита. Я затрясла головой и поспешила остановить неизбежную атаку на нашего ментора.  — Не надо, Пит, все хорошо. Хорошо. Пит обернулся и посмотрел на меня: его расширившиеся зрачки почти задавили голубую радужку, глаза ярко сверкали от гнева даже в темноте.  — Он просто пытался помочь, — прошептала я, и потянула Пита вниз, к себе.  — Изящно выражаешься, — ухмыльнулся Хеймитч, осматривая чуть было не сломанную руку, и одновременно пытаясь отряхнуться. — Кто бы мог подумать, что ты так умеешь, — Пит ответил ему убийственным взглядом, и мне пришлось прижать его поближе. — Знаешь, малыш, это вообще-то называется «страшный сон». И от него нельзя избавить одними только разговорами — как и тебя никто не может словами отвлечь во время приступа, — он настороженно посмотрел на кулак Пита, прежде чем обратить свое внимание на меня. — А ты-то чего валялась тут, на крыльце? Я просто замотала головой, пытаясь вернуть себе ясность мысли, а заодно избавиться от ноющей боли в щеке, и от эха кошмаров.  — Мне не хотелось будить Пита. И я не думала, что засну, — мне было стыдно за свою слабость, горло саднило от криков, а лицо так и не просохло от слез.  — Вот ты и решила перебудить всех остальных по соседству? Везет мне.  — Прости, — всхлипнула я.  — Не извиняйся. Он, скорее всего, и не спал, — прошептал Пит, прижимая меня к себе покрепче. Хеймитч посмотрел на меня сверху вниз, оценивая мое состояние. Пита между тем все еще потряхивало от гнева.  — Тебе лучше приложить к щеке что-нибудь холодное.  — Все нормально, со мной случалось кое-что похуже, — ответила я и посмотрела на Пита многозначительно, надеясь, что он хотя бы извинится перед Хеймитчем. - Ага, спасибо, — пробормотал Пит. Хеймитч же повернулся, чтобы уйти прочь, вниз по ступенькам, неопределенно мазнув рукой в воздухе. Пит же, подумав, окликнул его:  — Кстати, если ты еще раз поднимешь на нее руку, я тебе не только руку, но и голову оторву. Хеймитч лишь усмехнулся. — Ну так давай ей пощечины сам. Вам обоим это явно доставит удовольствие, — сказав это, он пошлепал по траве на лужайке к себе домой. Не будь я все еще подавлена своим кошмаром, меня бы смертельно взорвало от подобной пошлости. Но в этот момент меня хватило только на то, чтобы пойти вслед за Питом в дом, где он осторожно снял с меня легкую куртку. Потом он проводил меня вверх по лестнице, уложил в постель и принес стакан воды. Когда я попила, он сам отнес стакан на место и забрался ко мне в постель. Отстегивая свой протез, он морщился, но промолчал, лишь тихо скользнул по одеяло.  — Тебе больно? — обеспокоенно поинтересовалась я.  — В спешке неправильно его надел. Теперь немного ноет, — сказал он, доставая из прикроватной тумбочки крем и втирая его в культю.  — Давай я, — мой шепот свидетельствовал о том, как же мне стыдно за то, что ему снова из-за меня больно. Из-за жары на нем были одни лишь длинные трусы, но он натянул на себя одеяло, и от моих слов он даже зарделся.  — Я уже видела твою ногу, — в моих словах таилась разом и просьба, и спокойная уверенность. Пит посмотрел на меня так пристально, что меня как будто током пронзило, и мне было трудно вынести этот его взгляд. Но край одеяла от выпустил, а я, забрав у него крем, не удержалась от того, чтобы из любопытства его понюхать. У него был запах мяты, и он немножко холодил мне пальцы. Взяв из баночки побольше, я намазала его там, где заканчивалась теперь его нога — прямо над более не существующим коленом. Я старалась не нажимать слишком сильно, хоть и глупо было думать, что теперь ему больнее, чем было когда-то прежде. Потерев шрамированную кожу на месте ампутации, я занялась и его мускулистым бедром. Мне не приходилось этого делать с наших первых Игр, с той самой пещеры, когда его нога еще была на месте, и я вовсю боролась с собой, чтобы вновь не предаться горю и самобичеванию. Вместо этого я позволила себе полностью погрузиться в ощущения от касания его кожи, ритмичные разминающие движения меня гипнотизировали. Я едва смогла понять, о чем он спрашивает, когда он снова заговорил.  — Почему ты оказалась внизу?  — Я не хотела засыпать, — ответила я честно. — Знала, чем это обернется. Пит вроде бы понял, и снова откинулся на подушки, прислонившись к спинке кровати. И тихонько застонал от удовольствия, а я задрожала от этого звука.  — Как хорошо.  — Это самое меньшее, что я могу, — сказала я виновато. — Ты должен разрешить мне делать это чаще. Пит не ответил, но не переставал за мной наблюдать, и взгляд его затуманился. На мне была лишь тоненькая ночнушка. Было так жарко, что больше было ничего не одеть. И я вдруг ощутила, как каждый сантиметр моей обнаженной кожи покалывает от электрических разрядов.  — В ближайшие дни всем нам придется нелегко. Не стыдись на меня полагаться, — прошептал он. Я прекратила его массировать, и покачала головой.  — Я и так слишком сильно на тебя полагаюсь. Подавшись вперед, он взял меня за руку. — Не слишком сильно. Я ведь не меньше от тебя завишу.  — И близко не так сильно, как я от тебя. Я, бывает, по десять раз за ночь тебя бужу. И я чувствую, когда кошмары на подходе, — сказала я с несчастным видом.  — Так пусть приходят. Смотри-ка, ты пошла на улицу, у тебя все равно приключился кошмар, упала с кресла и разбудила Хеймитча. Ты считаешь, что так вышло удачнее? В ответ я улыбнулась, и замотала головой.  — Если ты так это воспринимаешь, то нет. Пит притянул меня к себе поближе. Приподнялся на локте, чтобы взглянуть на меня, и провел рукой от моего плеча вниз, до ладони.  — Мы заботимся с тобой друг о друге. Правда или ложь? Что-то в этой игре помогло мне почувствовать себя не такой жалкой.  — Правда.  — Хорошо. Потому что в противном случае тебе пришлось бы задружиться с Хеймитчем, — он хихикнул от собственной шутки, и у меня уголки губ тоже невольно поползли вверх. Он подался слегка назад, чтобы серьезно взглянуть на меня, и провел указательным пальцем по моей пострадавшей щеке и по губам.  — Ты такая милая, когда улыбаешься, — прошептал он. На меня напала невыносимая застенчивость, улыбка, как пламя свечи, погасла от его прикосновения. Воздух в комнате казался совершенно недвижим, даже крики ночных созданий за окном как будто разом стихли. Кончик его пальца заставил все мое тело мгновенно завибрировать, и я даже потеряла ориентацию в пространстве. Губы сами собой раскрылись и Пит, поняв это как приглашение, наклонился и поцеловал меня, сперва нежно, смакуя мои губы, игриво перекатывая их меж своих губ. Вспомнив о том, как мы целовались в кухне, я тоже поймала его нижнюю губу и легонько пососала, наслаждаясь её невероятной мягкостью, и испытала острое чувство удовлетворения, когда он отреагировал, резко втянув в себя воздух. Даже бесконечный поток мыслей в голове остановился, когда все уровни сознания постепенно растворились в ощущении его губ, ласкающих мои. И когда его язык проник мне в рот, мой собственный язык с ним сплелся и стал танцевать с ним в такт. Я была как пьяная от ощущения его близости, и уже не разбирала даже где мы находимся. Он подался вперед, углубил наши поцелуи, стал настойчивее. Я же положила ладонь ему на шею, короткие светлые волосы защекотали мои пальцы. Зарывшись рукой в его кудри и чуточку с ними поиграв, я притянула его еще ближе. В ответ, не разрывая поцелуя, Пит провел руками вдоль моего тела, скользнул по талии и притянул меня к себе за бедра. Я застонала прямо в его прижатый ко мне рот: от этих ласк я была вся как в бреду, но безостановочно ощупывала его: спину, руки и плечи. Через ткань его рубашки я чувствовала какая широкая и мускулистая у него грудь, как рельефно выступают на ней мышцы. Мне так хотелось к нему там прикоснуться, что я даже оторвалась от его губ, и потянулась припухшим ртом к изгибу его мужественной челюсти, попробовала его языком на вкус. Все его тело заходило ходуном, когда я двинулась дальше — от подбородка к ушной раковине. Звуки, которые я сама при этом издавала, прежде обязательно бы меня крайне смутили, но сейчас мне и дела до них не было. И я скользнула языком внутрь его уха, позволила себе лизнуть нежнейший его край и даже пару раз слегка его прикусить. Меня терзало чувство того самого голода, желание его везде коснуться, и я прошлась языком по его шее, задержавшись в ямочке между ключиц. Вела себя безрассудно, смело, а он от этого дрожал. И ласковые прикосновения его пальцев тоже стали смелее, теперь он мял мои бедра как несформированный кусочек теста. Вскоре все мое тело оказалось к нему прижато, и что-то — скорее всего, наши руки — постоянно двигалось и становилось все более требовательным. Стоило мне прошептать его имя, как Пит потерся об меня, стараясь сократить и без того уже не существующее расстояние между нами. Меня уже ничто не останавливало, я и тащила его к себе, подол моей ночной рубашки задрался, обнажив мои бедра. И его руки стали гладить открывшийся участок голой кожи, и выше, выше, пока большой палец не добрался до груди, отчего соски болезненно налились. Тем временем давно закатившееся солнце уже пылало где-то между ног, я чувствовала там влажную пульсацию, такую сильную, что мне было от нее на самом деле больно, и мне хотелось только одного - облегчить эту боль. Пит раздвинул мне бедра здоровой ногой, и я ощутила их кожей красноречивое свидетельство того, как сильно он был возбужден. Когда он так ко мне прижался, то содрогнулся и застонал. И мне внезапно стало ужасно интересно: как это было бы, окажись он там? От одной этой мысли моя спина сама собой прогнулась, и я, лежа под ним, невольно подставила шею его губам. И он начал меня лихорадочно там целовать, попеременно пробуя языком на вкус мою чувствительную кожу. От острой потребности разрядиться от этого растущего между моими бедрами болезненного напряжения у меня почти уже мутилось в голове. И я закинула на него ноги, обвила его ими, чувствуя, как ко мне через тугую ткань прижимается что-то большое и тяжелое. В этот момент Пит уже не стал подавлять протяжный стон. Я могла бы раствориться в его теле — утопить в этом свое горе, свои ужасные видения. И я подалась к нему, чувствуя, что он сам стал начал ритмично об меня тереться, прижавшись ко мне всем телом и уронив голову. Его руки снова заползли мне под рубашку, которая теперь сбилась где-то у меня на талии, он гладил мой живот, и каждый дюйм кожи пылал от его прикосновений. И я, запустив руки ему в шорты пониже спины, смело взяла его за ягодицы, прижав к себе. Но тут он внезапно замер и отстранился, он тяжело дышал, не поднимая головы.  — Китнисс, если я сейчас же не остановлюсь… Было видно, что попытка взять себя в руки далась ему чрезвычайно тяжело. Когда он пытался совладать со сбившимся дыханием, по его телу пробежала сильная дрожь. Меня убивал вопрос: отчего он вообще решил остановиться? Сама я тоже не могла ровно дышать, а все тело вопило от разочарования. Он резко перекатился на спину, а я теперь лежала рядом на боку, и ощущала, как же мне больно, в тысячу раз больнее, чем прежде, из-за того, что мы друг друга не касаемся. А еще меня мучил стыд за то, как я сейчас себя вела: стонала, извивалась под ним, чуть ли не умоляла… Я и не могла понять — и вместе с тем уже понимала в чем тут дело. Конечно, это не могло у меня с ним произойти вот так. Он никогда не воспринимал это как нечто второстепенное, побочное, что можно совершить как будто между делом, под действием нечаянного импульса. Все дело было в том, что он был человеком исключительных душевных качеств, и это его стремление всё, особенно важное, всегда делать как следует, взбесило меня до крайности, так что мне даже захотелось влепить ему пощечину. Я знала ответ еще до того, как задала вопрос, но все-таки спросила — видимо, из присущего мне мазохизма, и для того, чтобы еще раз в этом убедиться:  — Почему? — прошептала я. Пит вздохнул, и долго молчал, закинув руку за голову. Когда же он ответил, то прошептал:  — Потому что это должно быть по-настоящему. А не так, как будто мы делаем это от одиночества или в поисках утешения; Особенно после той Жатвы и всего остального. Я все равно уже человек пропащий*, но если все обернется таким вот образом… И я поняла. Дело было во мне. Ему нужна была уверенность, что я сделаю это ради него, а не под влиянием одного только низменного инстинкта, минутного порыва, который мог мной овладеть. Не для того, чтобы отогнать кошмары. Чтобы забыться. Он не хотел оказаться лишь слепым орудием, не был готов пойти на это, не будучи уверенным, что мною движет. Его сомнения вызвали во мне досаду, но я как никто другой могла представить себе глубину его переживаний. Гордость моя была уязвлена, но нынче ночью я была не в силах сражаться еще и с его сомнениями. И я смирилась с тем, что на сегодня мне придется оставить всё как есть, хоть на душе от этого и было ужасно муторно и пусто. Я так и осталась лежать на боку, даже когда он потянулся, чтобы накрыть меня одеялом. Не отреагировала, когда он меня приобнял за талию, как делал это каждую ночь. Не стала ни прижиматься к нему, ни отстраняться. Я просто лежала неподвижно, напряженная, чувствуя как эхо его прикосновений пульсирует во мне, не суля ни капли облегчения. Во мне закипал бездумный гнев, рожденный прежде всего смущением, — он приходил на смену более тонким и трепетным чувствам, которые так и остались невысказанными, лежащими под спудом. Я чувствовала, как он приблизился, поцеловал меня в плечо, и от этого мою сейчас особенно чувствительную кожу как будто закололи сотни тонких иголок.  — Не надо, Китнисс. Пожалуйста, расслабься.  — Китнисс, поцелуй меня, Китнисс, мне нужно остановиться, Китнисс, пожалуйста, расслабься. Китнисс, Китнисс, Китнисс. Знаешь что, пойду-ка я ночевать к себе домой! — бросила я ему, пытаясь выпростаться из-под одеяла и встать с постели. Мне было больно, досадно, меня терзала неудовлетворенность, так что я была не в настроении деликатничать, как того, верно, требовал момент. Но его рука, державшая меня, не сдвинулась с места. А я ведь обычно и не думала о том, какой он сильный.  — Я не собираюсь тебя отпускать. Тебе не удастся так запросто меня отшить, — сказал он, удерживая меня твердой рукой. Возможно, потому что легче было быть упрямой, чем мудрой, я принялась бороться с его захватом — безрезультатно. Потом я начала бороться уже с ним самим. Пара-тройка моих ударов и пощечин даже застала его врасплох — я молотила по нему и в расстроенных чувствах вопила. Весь накопившийся за день стресс вышел наружу: я вела себя как бешеная кошка, билась и царапалась, и слезы бессильной ярости текли у меня по щекам. Пит умудрился уклониться от большинства моих ударов, но его рукам и лицу все равно здорово досталось. Но он меня так и не выпустил, и даже смог заломить мне руки. Я попыталась лягаться, но даже без одной ноги Пит показал такую гибкость, что умудрился полностью меня подмять, удерживая руки над головой в стальных тисках ладоней. Не будь я так рассержена, мне бы наверняка очень понравилось такое его доминирование. Я и сейчас, выгнув спину, елозила бедрами, и эти движения вновь напомнили о нашем жарком соприкосновении каких-то несколько минут назад.  — Отпусти! — кричала я, извиваясь под ним.  — Не могу, — ответил он просто. И я подумала о другом моменте нашей жизни, раздавленной ядовитой таблетке морника, убитых президентах. Подкошенная этими его словами, я обессилено откинула голову на матрас и разом бросила брыкаться. Он наклонился к моему уху, горячо дыша мне в шею.  — Я хочу тебя все время, порой так сильно, что у меня заходит ум за разум, — он помолчал, будто стараясь вобрать в себя мой запах без остатка. Во мне снова все забилось, запульсировало, и я возненавидела себя за эту слабость. — Но я хочу, чтобы и ты меня хотела, а не просто нуждалась из-за того, что я помогаю тебе с чем-то совладать. Я не хочу быть при тебе заместо костыля, без которого ты просто уже не можешь. За этим - не ко мне. Не тот я парень, — и он посмотрел на меня со значением.  — Чего ты от меня-то хочешь? — зашипела я на него. Его глаза заметно потемнели.  — Всего. Я чувствовала, что желание с ним бороться меня оставило, руки и ноги стали будто ватные. Забавно, он мог сейчас же получить то, чего хотел. Так просто было бы сказать ему, что я его люблю, и дать все остальное, чего он жаждал, но я была не в состоянии это сделать. Слова будто застряли у меня в горле, а от гнева и разочарования сказать это было только сложнее. Такие слова накладывали обязательства, и он был прав: сейчас было не время. Пока я не могла при ярком свете дня повторить то, что шептала ему под покровом ночи во время приступов — трусиха. — Можешь меня отпустить. Я никуда не собираюсь, — прошептала я. Он освободил мои руки, скатился с меня и лег рядом на бок. Я вообразила насколько некомфортно ему наверняка было лежать на мне, опираясь на свою культю, и вместе с ним испытала в итоге облегчение. Одернув свою смятую ночнушку, которая все еще была закручена на талии, я повернулась к нему спиной — теперь уже не настолько скованная напряжением, как раньше, но и не успокоенная - я пыталась его коснуться. Пит потянулся и потушил лампу. Расплел мою измятую косу, расчесывал мне волосы нежными пальцами, пока не разобрал все спутанные пряди. Мне очень хотелось, чтобы он больше меня не трогал, чтобы просто дал заснуть, но я была не в силах заставить себя снова с ним заговорить. Я была так вымотана, да и не знала, как успокоить все еще болью отзывающееся на его касания тело и растревоженные мысли. Когда мои веки наконец сомкнулись, мне стали сниться сплетенные тела и жаркие лобзания, которые заканчивались тем удовлетворением, которого я была лишена. ________ *В оригинале — «I’m already a goner». Фраза, отсылающая к классическому диалогу эверларк в «Голодных играх». В пещере Пит на самом деле сказал Китнисс: «И я понял, что, как и твоя мать, я — пропащая душа», в классическом же переводе: «что буду любить тебя всегда».