Good Again

Все происходит так, как будто не было в моей жизни никаких Голодных Игр. В воздухе висит кисловатый запах дрожжей вперемешку со сладким — ванили и сахара. Когда я спускаюсь вниз, еще темно, и я стараюсь ступать только там, где давно знакомые ступеньки не скрипят. Отец уже за работой, и я направляюсь прямиком к противням с заготовками для хлеба, чтобы ему помочь, но он меня останавливает: - Нет, Пит, сперва поешь. Я неуверенно сажусь на скамью, а он тащит заготовки в печь. Меня ждет там миска с двумя яичными желтками, сахар, стакан молока, малюсенький кусочек темного шоколада и тонкая палочка ванили. От потрясения у меня кружится голова — яйца в пекарне всегда на вес золота, мы крайне редко можем позволить их себе. Даже не верится, что он мог оставить сразу пару для меня.  — Папа? Он усмехается, и его голубые глаза блестят, когда он ерошит мне волосы.  — Ты так замотался со своей новой пекарней, что забыл про собственный День рождения, — взяв миску с желтками, он начинает, подсыпая к ним сахар, взбивать их вилкой, пока они не превращаются в однородную светло-желтую массу. — Но родители не забывают такие дни, — он улыбается мне снисходительно и, вылив в смесь две столовых ложки теплого молока и добавив чуточку тертой ванили, продолжает взбивать, пока от одного дивного запаха у меня не начинают течь слюнки. Осторожно вынув вилку, он венчает свое творение кусочком шоколада и передает миску мне. Кончиком ложки я осторожно зачерпываю лакомство и подношу его к губам. Еще даже не попробовав, я уже понимаю, каким вкусным, вязким, невероятным оно окажется. На зубах скрипит одна единственная нерастворившаяся крупица сахара, и тут же ее затмевает ваниль. Этот удивительный, такой редкий на нашем столе десерт мы обычно делим на четверых (мама никогда не простила бы нас за то, что мы переводим яйца, и с ней мы, само собой, не делимся). Сейчас мне стыдно, что я трескаю все в одну глотку, так что, черпнув еще разок, я подношу полную ложку и к папиным губам. Он мотает головой, но я настаиваю, и он уступает. И на его лице отражается чистейшее блаженство. Мы едим на пару с ним, пока, отложив ложку, я не принимаюсь подчищать края миски пальцами, чтобы слизать остатки, но папа лишь усмехается такой детской непосредственности. Когда же я отодвигаю миску в сторону, он берет мое лицо обеими своими огромными мозолистыми ладонями.  — Я горжусь тобой, сын. И лишь тогда я понимаю, как странно все, что происходит, и что в моем нынешнем мире его на самом деле больше нет. Я льну к нему и обнимаю со всей силы, и он стискивает меня у широкой груди. Невыносимая печаль давит мне сердце железными тисками, оттого, что я знаю — мое видение вот-вот растает. Я сжимаю его спину как только могу крепко, все еще ощущая вкус яичного крема на языке.  — Я так скучаю по тебе, пап, — шепчу я в его грудь. Он отстраняется, чтобы взглянуть на меня глазами столь сияющими, что в них будто собрался весь свет подлунного мира, чтобы согреть мне душу.  — Я знаю. Но мы всегда здесь, — Мои братья, Рай и Банник, тоже возникают за моей спиной, прочные и бестелесные в одно и то же время, их руки ложатся мне на плечи, треплют мне кудри. Я чувствую легчайшее прикосновение к щеке и замечаю руку матери, парящую надо мной и на лице у нее такое необычное для нее довольное выражение. Я уже не в силах сдержаться и вовсю рыдаю, обнимаю по очереди каждого из них. Так же внезапно, как появились, они начинают таять в воздухе, и вот уже все, что я могу ощутить — это лишь клочья влажного тумана. И мне безумно хочется задержать их хоть на миг, чтобы тупая, которая всегда теперь пульсирует в моей груди, хоть ненадолго отступила. Папа, прежде чем тоже утратить свою телесность, улыбается мне той улыбкой, которую он приберегал специально для меня.  — Не волнуйся, Пит. Мы всегда будем рядом с тобой. Я резко распахнул глаза, и мне понадобилось несколько минут, чтобы понять, где я. Я в замешательстве глядел на очертания стропил на потолке, на темень вокруг, видение все еще меня не отпускало. Пошарив рукой по простыням, я нащупал её нежную голую ляжку и сразу вернулся в реальность. Я был в квартирке над пекарней, в постели с моей любимой женщиной. Я притянул Китнисс с себе и ее слабый стон был единственной реакцией на мои движения, она тут же снова крепко заснула. Я все еще чувствовал во рту вкус ванили и сахара, ощущал теплую грудь отца, и ворошащие мне волосы пальцы. И я пытался ухватиться за краешек этих ощущений, чтобы не дать убийственному потоку горя, сметающему все на своем пути, затопить меня. Мне вдруг вспомнилось, как Китнисс изо всех сил пыталась объяснить мне то, что она увидела во сне, когда описывала сон о Финнике — и на один краткий безумный миг я ощутил желание вообще никогда больше не просыпаться. Я попытался запечатать все эти образы в сознании — миску с кремом, руку матери на щеке, похлопывания Рая и Банника по моему плечу. Я знал, что нужно хотя бы сделать наброски, пока время не исказило их черты. Ночь выдалась холодной, мы с Китнисс поначалу облачились в теплые пижамы, но после кувырканий в ванной мы оба были так измотаны, что сил хватило только заползти в кровать. Вместо того, чтобы одеваться, мы просто накрылись еще одним тяжелым одеялом и грелись под ним друг о друга. Но я уже больше не мог спать и, стоило мне выбрался из постели, я тут же задрожал от холода и вынужден был быстро натягивать на себя что ни попадя лишь бы согреться. Китнисс на своей стороне кровати видела уже десятый сон, и лежала так тихо, что только тихое сопение выдавало ее присутствие. Меньше всего мне хотелось ее будить. Поэтому я отключил будильник — на часах было уже почти три утра — и осторожно поправив на ней одеяло, пошел в пустующую комнату. Я начал с портрета моего отца и делал набросок за наброском — образы так и рвались на бумагу. Страстное желание Китнисс запечатлеть увиденное во сне стало теперь и моим желанием, ибо я не доверял своей коварной памяти. Прошло не меньше часа, прежде чем я опустил карандаш, довольный результатами своих усилий. Пересмотрев наброски, я понял, что отец был прав: я снова смогу их увидеть — как только захочу. Я уже знал, за что возьмусь в своей мастерской, когда я все-таки вернусь в Деревню Победителей.

***

Когда я спустился на кухню, Астер уже вкалывал вовсю. Его смена началась еще в три часа. Он разжег печи, замесил тесто и уж даже сделал первую закладку. Я поприветствовал его взмахом руки и он мне улыбнулся. Он был серьезный парень, мой ровесник, но все-таки называл меня «сэр», и я этого терпеть не мог — сложись все иначе, и мы бы вместе окончили школу. Мы бы гоняли с ним мяч, боролись или просто зависали где-нибудь, хотя на самом деле в нашей прежней жизни дети Торговцев редко пересекались с детьми из Шлака. Однако, в нынешней реальности, все было по-другому и мы вполне могли бы стать друзьями. Я мысленно отметил: напомнить ему больше так меня не называть. Корзины уже стояли в ожидании свежей выпечки, и я стал вытаскивать противни, чтобы к открытию у нас были свежие печенья, маффины и пироги. Надев толстые пекарские рукавицы, я достал из печи первую партию хлеба, а Астер молча пособил мне это сделать, взявшись за другой край противня, и мы вместе понесли их остывать. Меня вдруг накрыло внезапное воспоминание о том, как мой отец вот так, стоя рядом, помогал вынимать закладку из печи, и вообще запах свежевыпеченного хлеба был для меня неразрывно связан с ним. Каждый раз взглянув на меня своими голубыми глазами, которые он по наследству передал и мне, он не упускал случая улыбнуться мне своей особенной улыбкой. Порой она пряталась в морщинках возле его глаз, но она была там всегда — как будто бы он всегда был рад меня видеть. Он был приветлив и с моими братьями — такой уж это был широкой души человек, но порой мне казалось, что именно бок о бок со мной ему приятнее всего работать в пекарне. И я тоже обожал трудиться на пару с отцом. Если я ошибался, он только и говорил, что: «Все в порядке, Пит. Ну, ошибся. Но только так можно достигнуть мастерства», — и терпеливо ждал, пока я исправлюсь. Подобные мысли могли бы меня подкосить, но после того. что мне нынче приснилось, я был рад любому воспоминанию о них, ведь они служили подтверждением тому, что моя погибшая семья все еще была со мной. Вчера, потолковав с Хеймитчем, я был как на иголках, но нынче я был исполнен удивительного внутреннего спокойствия, какого мне не доводилось ощущать с момента отъезда на Игры. Прежде эти островки внутренней решимости, в которые я был в ладу с собой, были всегда связаны с Китнисс, но теперь у меня было и еще нечто, что я считал бесценным, и я благодарил отца и за этот дар. Постукивание с черного хода вернуло меня на грешную землю. И я открыл дверь, чтобы обнаружить на пороге Эффи, стучащую зубами от холода. Она сама настояла на том, чтобы помогать нам в пекарне перед открытием, отметя все попытки ее отговорить от столь раннего подъема, но все же я удивился ее появлению. Она меж тем сняла толстое, отороченное мехом зимнее пальто и водрузила его на вешалку в конторе.  — В Капитолии зимой потеплее будет! — воскликнула она, обратив все внимание на меня. — Что я должна сделать в первую очередь, сэр? Я лишь затряс головой. Я и впрямь ненавидел, когда меня так звали.  — Можно начать со столиков для посетителей — спустить с них стулья и еще раз протереть. Она кивнула, взяла из шкафа фартук и салфетки и приступила к работе. Я стал раскладывать сладкие рогалики, а Астер — свежие батоны на полке за прилавком. И тут меня сзади вдруг обвила пара тонких девичьих рук. Как обычно я едва не подпрыгнул от неожиданности. Хотя сразу догадался, кто это был.  — Ты меня как-нибудь до инфаркта доведешь, — усмехнулся я.  — Это еще почему? Кто к тебе подкрадывается кроме меня? — замурлыкала Китнисс, зарываясь носом в складки рубахи на моей спине и глубоко вдыхая. — Отчего ты меня не разбудил? Я покачал головой.  — Ты так сладко спала, и никаких кошмаров. Я не хотел тебя будить.  — Так нечестно. Я же должна тебе помогать, — сказав это, она пристроилась рядом и стала сортировать остальную выпечку, прежде чем разложить ее в витрину. Когда она обернулась, я разглядел у нее под глазами темные круги — следы всего того же беспокойства.  — Китнисс, у нас все под контролем. Не переживай. Даже Эффи здесь, в столь непривычно ранний для неё час, — я снова рассмеялся, кивнув на нашу бывшую сопровождающую. Та, хоть и была одета безупречно, но явно уже вымоталась и двигалась как в замедленной съемке. Она нам тоже мило улыбнулась, но явно была не настроена на разговоры. Бедняжка. Китнисс отложила корзину и шагнула к Эффи. И неожиданно ее приобняла.  — Спасибо, — сказала она. Лицо Эффи озарилось от приятного удивления, и она в ответ просияла. Обычно выражения чувств от Китнисс не дождешься, и тут было чему удивиться. Когда моя любовь вернулась за прилавок, я привлек ее к себе и поцеловал. Почувствовав, как она слегка дрожит, я не на шутку встревожился.  — Что не так?  — Ничего, правда, — ее ответ определённо ничего не объяснял.  — Ну же, скажи мне, — настаивал я. Она вздохнула.  — Я нервничаю, вот и все. Мой единственный конек — охота. А как обслуживать людей, печь, вести бизнес я и понятия не имею. Да и особо дружелюбной меня не назовешь. Ты же знаешь, — она смущенно смолкла. Ее ранимость совершенно меня обезоружила, и я погладил ее по щеке.  — Тебе не о чем волноваться. Мы втроем будем здесь заниматься покупателями, а тебе надо будет только прибираться на кухне и следить за таймером на печке. Все будет хорошо, я обещаю. Они кивнула и посмотрела на настенные часы.  — Так мы уже готовы?  — Как никогда. Я отпер парадную дверь и перевернул табличку на входе — теперь она гласила «Открыто». Китнисс подняла жалюзи, впуская внутрь свет раннего морозного утра. Мои глаза невольно приковало к себе низко висящее солнце, его ярко-рыжие лучи осветили её хрупкую фигурку. Она снова была вся в огне, и я так был заворожен этим зрелищем, что не замечал людей за окнами, пока не услышал, как она судорожно втянула в себя воздух. — Пит! — прошептала она. — Так много народу… Усилием воли я заставил себя отвести от неё взгляд и посмотреть в окно — вдоль тротуара стояла уже длиннющая очередь. Было всего семь утра, и я не мог поверить собственным глазам, столько людей уже явилось к нам. От населения Двенадцатого после бомбардировки осталась всего горстка людей, едва ли десятая часть, из них кое-кто осел в Тринадцатом, кто-то переехал в другие, более гостеприимные Дистрикты. И, несмотря на реконструкцию городского центра и возведение фабрики по производству лекарств, наш Дистрикт еще только начинал восставать из руин, людям в нелегкой борьбе пришлось сражаться со смертью и разрушениями. И добровольцы из других Дистриктов здесь все еще было немало. Так что мне показалось, что этим утром возле пекарни собралось едва ли не все нынешнее население Дистрикта Двенадцать. Как только в толпе заметили меня, все остальные звуки заглушили приветствия и аплодисменты. Там были и мерзкие папарацци, которые то и дело щелкали затворами своих камер и трясли удочками микрофонов, но радостные крики людей, которых я знал, знакомые лица, которые заметил, хотя на них и лежала тень приключившейся беды, все равно значили для меня намного больше. Китнисс же смотрела на них как затравленная лань, готовая сбежать, но ее присутствие здесь и сейчас было мне более чем необходимо. Все это было не только мое, и я жестом постарался ей об этом напомнить. Она замотала головой, но я был непреклонен.  — Пожалуйста, Китнисс, они пришли не только из-за меня. Эффи, хотя и растерялась слегка, но тоже что-то зашептала Китнисс на ухо и тихонько подтолкнула ее в мою сторону. Взяв ее за руку, я потянул ее в сторону двери. Если до этого толпа шумела, но тут она внезапно разом смолкла. Я улыбнулся и помахал рукой — также, как махал когда-то толпе в Капитолии, когда поезд прибывал на первые наши Голодные Игры. Но теперь толпа не жаждала нашей крови. Это были мои земляки, наши земляки и меня захлестнула волна гордости и благодарности за то, что я вот так мог стоять перед ними. Прежде я не чувствовал себя Победителем — до этого момента, когда стоял в дверях нашей пекарни, и приветствовал всех и каждого с трепетом и благоговением в душе. Китнисс вцепилась в мою ладонь, не зная, как на все это реагировать, но один мимолетный взгляд ее дымчато-серых глаз все же дал мне знать, что и ее тоже тронуло все происходящее, эта людская радость, что мы оба наконец-то там, где нам нужно было очутиться. И в ответ она подарила присутствующим свою редкую, прекрасную улыбку, вызвав новый всплеск приветствий и оваций. И тут справа появился Мэр Гринфилд, держащий за руку заспанного Уэсли. Мэр расцвел и потряс мне руку.  — Мы знаем, что вы не хотели особой помпы, но никто, как видите, не хотел оставаться в стороне, — он рассмеялся, и его голубые глаза сверкнули подлинным чувством. — Вы и не представляете, что это значит для Дистрикта, увидеть вас обоих цветущими после всех прошлых потерь, — сказав это, он оглядел толпу, и конец его речи потонул в новом взрыве криков и аплодисментов. Уэсли тихо стоял возле отца, но, когда я пожал ему руку, он уже не мог сдержаться:  — Я пришел за своими сахарными мишками, сэр!  — Пожалуйста, зови меня Пит! Я сам съем всех сахарных мишек, если ты еще раз назовешь меня «сэр». Уэсли осклабился и закивал.  — Ладно, Пит. В общем, я за мишками! — повторил он озорно. Я потрепал его по волосам и рассмеялся в ответ. Даже Китнисс улыбнулась его ребячливости, и я ужасно загордился тем, что она тоже со мной в такой момент. Помахав в последний раз толпе, мы шагнули внутрь, забрав с собою мэра и Уэсли. Эффи уже стояла за прилавком, и улыбка, которую она подарила мэру, могла осветить всю нашу пекарню не хуже пока еще тусклого солнышка. Я зашел за прилавок и сложил сахарных мишек и еще пару печений в бумажный пакет, пока Эффи показывала, как пользоваться диспенсером, выдававшим билетики с номером очереди. Гринфилд улыбнулся и достал себе билетик, не прерывая беседы с Эффи.  — Как поживает сегодня моя дорогая леди? — сказал игриво, отдавая ей билетик. Эффи склонила головку к мэру, тряхнув светлыми волосами, и ответила:  — Даже и не знаю. Спрошу у нее, когда ее увижу, — и ее смех наполнил булочную, как и люди, которые стали туда входит. — А вы, я вижу, номер один. Такой вот вы особенный, на самом деле.  — Если я и правда для вас особенный, то я могу считать, что мой день уже удался, —  взглянув на Китнисс, которая уже обслуживала следующего покупателя, я заметил, как высоко взлетели ее брови. Если они и дальше намерены продолжить в том же духе, нам будет сложновато держать лицо. Мэр задержался на то время, пока Уэсли, присев за столик, уплетал сахарных мишек, запивая их чаем, который им все-таки налила Эффи. И вскоре вся булочная ломилась от покупателей. Мы в поте лица трудились, чтобы успеть всех обслужить, тогда как посетители вовсю старались задержаться и подольше поболтать с Китнисс, со мной и друг с другом. В отцовской пекарне в жизни не наблюдалось подобного столпотворения. Поначалу Китнисс не знала, что делать со всем этим вниманием к своей персоне, но мы были так загружены, что у нее не было ни малейшего шанса тихонько улизнуть. И вскоре она уже перебрасывалась парой слов с посетителями, тем более что кое-кто из тех, кто раньше жил в нашем Дистрикте, вручил ей по небольшому подарку — красиво обрамленные соломой кукурузные початки, символ Праздника Урожая, вечнозеленые венки в обрамлении налитых соком красных ягод. Один молодой человек вручил ей письмо, которое написал Сойке, когда восстанавливался от ран после битвы за Орех, и от томных взглядов, которые он на неё бросал, мне захотелось запустить ему в голову хлебом с ягодной начинкой. Дети приносили сделанными своими руками поздравительные открытки, и от таких подарков у меня чуть сердце не разрывалось в груди. Они были неуклюже накарябаны простым карандашом, и я устроил большое шоу, лавируя, чтобы прикрепить их на доске за прилавком. Тем более, что под прилавком у меня были припасены сахарные печенья, и я угостил ими, конечно же, бесплатно, каждого из этих деток. Отец никогда не смог бы себе позволить подобной щедрости, хотя я знал, что он всегда клал лишний рогалик самым бедным из покупателей. И я был полон решимости сделать это за него. Том и Глен тоже остановились у пекарни во время одной из своих ходок и заказали пару батонов и по чашке горячего шоколада. Безо всяких церемоний они принялись макать хлеб в липкую жидкость и тут же им закусывать.  — Наконец-то у нас в Дистрикте можно отведать приличного хлеба. Я такой едал в последний раз только при твоем папе. Хороший был человек. Хороший, — он скорбно затряс головой, но потом взял себя в руки, пожелал нам хорошего дня и вернулся к работе. Сальная Сэй явилась с корзинкой каштанов с дерева, которое она обобрала неподалеку от границы Шлака, и смачно расцеловала Китнисс в обе щеки, заказав батон и три кекса. Она коротко нам рассказала что творится в нашем доме в Деревне Победителей, и Китнисс попросила ее пока что приглядывать за Хеймитчем, пока мы еще неделю пробудем в городе. Каким бы желчным ни был наш старый ментор, она, видать, переживала, что он толком ничего не ест в наше отсутствие, и Сэй пообещала снять с нее пока что это бремя. Как будто почувствовав, что мы говорим о нем, Хеймитч — на удивление трезвый по утреннему времени — тоже вскоре вломился в булочную. С хозяйским видом протопал за прилавок и цапнул там черничный тарт, притормозив лишь, чтобы буркнуть что-то вроде «Доброе утро», а потом плюхнуться на стул и сожрать свою добычу. Китнисс тихонько подкралась и поставила перед ним тарелку с нарезанным козьим сыром и свежим хлебом, а затем молча вернулась на кухню. Если уж Китнисс вобьет себе что в голову, это потом оттуда шилом не выковыряешь. А она была убеждена, что Хеймитч без нас вконец оголодал, и не успокоилась, пока собственными глазами не убедилась в обратном. Когда на смену Астеру пришла Айрис, последний настоял на том, чтобы все же еще ненадолго остаться и напечь побольше хлеба, и я невольно вздохнул с облегчением, ведь мы были близки к тому, чтобы распродать сегодня все без остатка. Эффи виртуозно управлялась с потоком покупателей, напоминая каждому, что нужно взять номерок и ждать своей очереди. В какой-то момент она повернулась ко мне и возопила:  — Они вообще тут понимают, что такое очередь? Боже! Но самым неприятным моментом стало общение с прессой: множество журналистов входило, заказывало что-то и начинало атаковать нас вопросами. Я видел, что Китнисс уже слабеет под их напором, и каждый раз спешил вмешаться и поспешно их оборвать – мол, нас ждут покупатели и сейчас не самое удачное время для интервью. Хотя для журналистов было выделено специальное пространство, они все равно входили в пекарню вместе с прочими посетителями, и далеко не всех можно было сразу распознать по внешнему виду. Самой ужасной из них оказалась некая женщина из «Импайр Медиа» по имени Гайя, которая заговорила с нами как обычная покупательница, а потом сунула камеру прямо нам в лицо, ослепив Китнисс вспышкой. Я еле удержался от того, чтобы физически не вытолкать ее из помещения и не спустить с лестницы. Китнисс вся затряслась и побежала наверх, чтобы там успокоиться. А я тут же вспомнил, что вечером нам еще предстоит интервью, от мысли о котором я лишь поежился. После обеда толпа наконец схлынула. Убравшись в магазине, Эффи извинилась и заспешила домой. Я поблагодарил ее и вручил один из ее любимых батонов, а она принялась бить в ладоши как маленькая девочка.  — Уверена, он всем понравится, — сказала она, слегка зардевшись, прежде чем попрощаться. И я задался вопросом: с кем она собирается разделить этот хлеб? — и усмехнулся при мысли о том, что жизнь порой приводят людей вовсе не туда, где они некогда собирались оказаться. Я бы в жизни не подумал, что Эффи может быть довольна жизнью в таком богом забытом, да еще и сожженном почти дотла месте, как наш Двенадцатый, а теперь порой казалось, что она была здесь всегда. Оставив Айрис за старшую, я пошел наверх, чтобы узнать как там Китнисс. Я ожидал увидеть, что она лежит, уставившись в стену, так что был приятно удивлен, увидев, что она хлопочет на маленькой кухне. Конечно же, она слышала как я топал по лестнице, но она все еще колдовала над чем-то у печи. Запах печеных колбасок был таким аппетитным, что у меня сразу же слюнки потекли. Только тогда я понял, как проголодался. — Эй, — окликнул я ее, подходя к раковине, чтобы вымыть руки. — Эй, — ответила она, подняла на меня глаза и улыбнулась.  — Ты в порядке? — я все еще волновался о том, как на нее подействовала внезапная вспышка в лицо. — Ну, я ждала чего-то в этом роде, — она продолжила накрывать на стол. — Давай выкроим минутку и поедим? А потом вместе спустимся вниз, — сказала она, не прерывая своего занятия. Глядя на нее, я невольно заулыбался. Коса ее была ужасно растрепана, она раскраснелась.  — Ну и нагрузил же я тебя сегодня работенкой. И я, усмехаясь, поймал ее за руку, чтобы она от меня не сбежала.  — Ну, да. Думаю, нам надо еще кого-нибудь нанять, если дела пойдут так и дальше, — она улыбнулась и дала мне усадить себя на мои колени.  — Все обещает быть не так уж плохо, — ответил я, не переставая жевать колбаски. — Это же только первый день. И люди поначалу всегда любопытствуют. Народ скоро поуспокоится. Но ты права: нам нужна еще пара рабочих рук, если мы не хотим навечно поселиться в пекарне. Китнисс кивнула, отломила кусочек хлеба и скормила его мне.  — Мне нравится эта квартирка, но я скучаю по нашему дому, — сказала она тихо. И я прекрасно ее понимал. Я тоже скучал по своей мастерской, саду, густому лесному сумраку на опушке леса. В центре города я и так уже прожил большую часть своей жизни, но было что-то очень интимное в том, чтобы удаляться от всей этой суеты за ограду нашей Деревни, чтобы остаться там наедине с Китнисс, вдали от обезумевшей толпы. Я и не понимал как важен для меня стал наш с нею дом, пока не очутился здесь. Доедали мы молча. Китнисс пыталась слинять с моих коленей, но я её не отпустил. Мне никогда не надоест держать её вот так, у своей груди, понял я, испытав внезапный всплеск счастья при мысли о том, как далеко мы продвинулись за такой короткий срок. Как мало у нас было надежды на такую жизнь. Ведь Финник некогда был прав — никто не становился Победителем случайно – ну, может, кроме меня, но тут уж он был не прав. В нас обоих было что-то, что непременно привело бы нас к процветанию. Закончив есть, я повернул Китнисс к себе спиной и расплел ее косу.  — Она сейчас чисто крысиное гнездо, — стал я ее поддразнивать, заплетая косу заново. Я понимал, что меня нет в пекарне уже довольно долго. Справляется ли там Айрис в одиночку? — Я пойду, ты не возражаешь? — спросил я, чмокнув ее в щеку.  — Не волнуйся. Я приберусь и скоро приду, — тут же откликнулась она. Собрав тарелки со стола она понесла их в раковину. И я, хотя уже собирался спускаться, не устоял — и снова резко рванулся к ней.  — Китнисс?  — Хммм? — вопросительно хмыкнула она, подняв на меня глаза. Я и поцеловал ее самым глубоким, самым долгим поцелуем, каким только был способен.  — Я люблю тебя. Она задыхалась, вцепившись в ткань моей рубашки, чтобы удержаться на ногах, и я был собой невероятно доволен.  — Я тоже тебя люблю, — выдавила она хрипло. — Увидимся внизу.  — Буду ждать, — ответил я, поворачиваясь к лестнице, чтобы отправиться спасать Айрис от наплыва покупателей.