Погадай на короля

Где-то глубоко внутри себя Питер любит его. Неправильно и не той любовью, о которой грезят придворные служанки, но он делает это с самого их рождения, с первого крика Эдмунда и того, как он нежно и бережно держал его на руках в первые годы. Как еще сам, совсем маленький и неуклюжий, больше боялся причинить боль брату, чем упасть или разбить коленки самому. Эдмунд — его добровольно принятое на себя обязательство, его ноша, его проклятье, на которое Питер обрек себя сам. Черные глаза, черные волосы, всегда слишком неискренняя улыбка — Эдмунд не просил любить его, по крайней мере, не сразу, и у Питера еще был шанс стать нормальным. Влюбиться в девушку с пышными белыми волосами, а точнее — в её спину без единой родинки, в её правильную осанку и прекрасные манеры. В неуклюжесть, любовь к дождю и теплым пледам. В Эдмунде всего этого нет. На нем сотня родинок. Он постоянно курит крепкие сигареты, которые ему покупают старшекурсники, и смеется лающим, мертвым гулким смехом, словно покойник, крышку гроба которого еще не успели закрыть. Он мог бы сотню раз приворожить непокорного братца, вдохнуть в него свою похоть, окутать клубами сигаретного дыма, сделав так, что без него Питер бы уже не смог вдохнуть, но для Эдмунда это слишком просто. Перед ним несколько сотен дорог, каждая из которых для него — открыта и желанна, и, пока стрелки в часах преданно дрожат при его приближении, отстукивая вместе с собственным сердцем — время еще есть, у Эдмунда — все шансы этой вселенной. И, конечно, единственное, что он выбрал — запутаться во всем этом, обмотать себя красными нитями чужих судеб и затаиться в стороне, просто наблюдая. Смотреть — еще одно умение темных колдунов, которому его напоследок научила Джадис. — Держи свои глаза широко открытыми, короносный Питер, и беде не настигнуть тебя. — Взамен своему знанию учил его Эдмунд перед первой битвой, но брат как всегда выбрал слишком простое толкование этой тайны, оставив свое сердце чересчур открытым. Для Эдмунда, запечатанного всеми замками и запретами, окутанного клятвами и магией, это было недопустимо, и, в момент, когда Питер хотел услышать от него что-то взаимное, не сказал ничего. Но от себя не отпустил, и теперь это болезненное напряжение на грани истеричного срыва вместе с ними и днем, и ночью, когда они лежат в разных концах замка и думают друг о друге. Думать о Питере для Эдмунда привычно так же, как дышать или звать магию к себе. Его сестры не такие. Они полагаются в первую очередь на себя, а уже потом — на все остальное, малодушно веря в то, что волшебство – дело приходящее. Для Эдмунда это как смертельное заболевание, другой вопрос веры, и он с легкостью смог унести её с собой обратно в Лондон и вернуть в Нарнию с новым визитом. Она помогала ему не заболеть и не умереть от голода в послевоенном Лондоне, не отчаяться и всегда знать, что происходит с Питером. Магия настолько привыкла к этому вопросу, что рассказывает об этом Эдмунду даже без словесной просьбы. Сладкое, тянущее чувство в груди, память о теплой ладони Питера на своих волосах, и Эдмунд знает о том, что Питер спит, высунув из-под одеяла правое колено. Что у него ноют зубы от слабой простуды и тянет в спине, что перед сном он опять забыл поесть, и поспорил о чем-то с Люси. Мысли о самом себе в чужом подсознании — как мятный мед, всегда такой неожиданный и захватывающий дух. Эдмунд готов часами слизывать его с ладоней Питера, с запястий, с шеи и полных губ, таких же, как и у него самого, но не сейчас. Пока – рано. Тьма внутри него говорит, что Питер слаб. Ветры Нарнии, вьюги Нарнии, море и небо кричат об этом Эдмунду в уши, потрескивают неодобрением дрова в костре и шелестят кроны деревьев. Обычен, смертен, слегка жаден до золота. Не ровня могуществу волшебства и нескончаемым тайнам сумерек, которые теперь у Эдмунда под кожей. На его сердце непрерывная вязь из заклятий, буквы из них — на его пальцах, в сгибах локтей, прячутся среди волос и под ногтями. Обездвижь его, помести в место без кислорода и света, пусти ему кровь — он все равно сможет колдовать, даже если вдруг свихнется от чего-то ужасного. А Питер не такой, и если Эдмунду и этого — иногда чересчур много, то не его мраку. Будь Эдмунд светлым колдуном – все было бы намного проще. Он бы принял свои чувства на веру и жил бы с ними, даже без ответной взаимности, и был счастлив до конца своих долгих жизней, что даровала ему магия. Но Эдмунд выбрал тьму, злобу, зависть, похоть, предательство, то, что в итоге сделало его настоящим человеком, способным сострадать и править справедливо, носить серебро короны на голове и не жаждать чужой теплой крови, и ему попросту недостаточно. Ему нужно больше Питера. Ему нужно стать Питером, дышать им, жить им, чтобы наполниться окончательно и утолить в себе что-то яростное и голодное, оставшееся еще от Джадис. Вот только у Джадис был всемогущий Аслан, а у Питера только честь и наточенный тяжелый меч, любящий кровь так же, как сам Эдмунд. Именно поэтому Питер, наверное, выбирает Каспиана. Впервые почувствовав его в мыслях Питера, Эдмунд плюется, словно глотнув дегтя, и неверяще всматривается в синеву полога кровати. Каспиан, по глупому юный и неумелый, незрелый, самонадеянный, трусливый, горячий — будто сам Эдмунд до того, как завладел магией. И теперь каждый раз, когда он видит их вместе, ему хочется перерезать своей неумелой карикатурной копии горло. Питер, прекрасно видя все его взгляды и давно умея расшифровывать его злобу правильно, укрывает Каспиана своим плащом и отводит взгляд, словно извиняясь, но не желая, не собираясь признавать это искреннее. Теперь каждую ночь Эдмунд стоит перед дверью их общих с принцем покоев и пугает слуг. Но ему плевать на это. Магия зло трещит вокруг него, дробя каменный пол, коррозией сжирая золотую обивку двери, ломая дерево, но он не позволяет ей разгуляться слишком сильно. Только так, чтобы это почувствовал Питер. А Каспиан — решает однажды Эдмунд, вырисовывая знаки очередного незавершенного проклятья в адрес принца на двери, — пусть останется в неведении. В конце концов, правило, известное только Певенси, Каспиана так же не касается, и Эдмунд в тайне надеется на помощь сестер в этом. Он с самого второго прибытия и встречи с Каспианом слегка растерян, его мысли не четкие, и пока он не готов к этому. Да и Каспиана он по имени называть не может, ограничивается презрительным «принц», и его бессильную ярость способны расшифровать всего трое. Двоим из них почти плевать, а Питер в последнее время для Эдмунда — загадка. Так им обоим проще не поубивать друг друга. Принцу проговаривается Люси. Она, сидя на спокойном скакуне и поглаживая его тепле покатые бока своими голыми пятками, ловит солнечных зайчиков в ладони и легкомысленно пожимает плечами, пока сердце Каспиана вспоминает, как биться дальше. — Он всегда такой собственник, и я действительно удивлена тому, что ты все еще жив. — Люси умеет притворяться по детски наивной в моменты, когда ей это действительно нужно. Хотя — Эдмунд знает, в ней все еще есть то самое первоначальное Нарнийское солнце, больное и заснеженное, которое позволяет ей дышать честностью и благородством. В остальных его уже давно нет, а в Эдмунде никогда и не было — он поклоняется луне. Каспиан непонятливо пожимает плечами, и Люси с удовольствием сдирает с него эту наивность, будто вскрывает нарыв, жестоко и резко. Смотря на них сверху, с горячего от солнца парапета замка, Эдмунд мрачно улыбается, зная, как на самом деле Люси любит все это. Маленькая добрая королевна выросла и познала жестокость, достаточную даже для того, чтобы обуздать своевольность Сьюзен. Против её смертоносного обаяния у Каспиана не было и шанса. - Ты уже, наверное, слышал легенды о нас, Певенси. Слуги рассказали тебе обо мне и Сьюзен. Каспиан стыдливо опускает взгляд на пыльную мостовую, но там не написаны ответы на вопросы, которых он даже не задавал. - Питер точно такой же. Он, - Люси завивает тяжелую темную прядь волос пальцем, жар оседает на её тонких изящных плечах, повторяя поцелуи Сьюзен, и Эдмунд заканчивает фразу вместе с сестрой, ощущая, как все внутри обрывается от этого, разливаясь знанием в чужом мятежном сердце, - Принадлежит только Эдмунду. Каспиан вздрагивает и задирает голову, ища Эдмунда, уже зная о том, как тот любит подслушивать чужие тайны, но солнце слепит его и не позволяет увидеть хоть что-то. С этого момента принц боится теней и с неверием видит, что солнце начинает отбрасывать чуть больше теней. Все королевское серебро в его хранилищах покрывается ржавчиной, сердце перестает биться спокойно, и страх завладевает простыми людьми. Питер все так же учтив и нежен к нему, продолжая чувствовать лишь симпатию, но теперь Каспиан знает цену. И не готов платить её. В книгах, старых, рассохшихся, немощных в своей ненужности, между строк прячется та же тьма. У неё нет срока годности, как у света — она помнит вечность, от начала и до самого конца, и Каспиан хранит это в своей памяти с детства. Все те старые сказки о государствах, сметенных с лица земли, о принцах и принцессах, чьи тела сожрала чума, о целых континентах, погибающих под бушующими торнадо. Всех этих несчастных, молодых и влюбленных правителей тогда, в древность, в век золота и крови, забрала Смерть, и у неё было вполне человеческое имя. Каспиан не хочет такой же участи для себя и своего королевства, которое еще только предстоит отвоевать. Пока что его титул только на словах, на слуху, а это — как любит повторять Эдмунд, выходя из темных нишей и останавливаясь за левым плечом Питера — вещь весьма непостоянная. Принцу нужна земля и корона. Со словами справится даже ветер. И Питер пытается вернуть чужое королевство, сильнее, чем остальные Певенси, но в первый раз у него не выходит. Атака захлебывается, Питер командует отступать, оставляя там, за опущенными тяжелыми воротами — живых воинов, которых потом забивают до смерти, как неразумных собак, и Каспиан видит это. Восторг в глазах Эдмунда, его изменившуюся с обычной неспешности на текучую опасность походку, руки, которые он тянет к Питеру. И, порезавшись о тяжелое дыхание Питера, которое теперь с ним разделяет не он, Каспиан отступает окончательно. Это смирение Эдмунд разделяет с Питером так близко, как только может. Вплетает ему с пальцами в волосы, стонет в рот, и смотрит, не отрываясь, пока Питер не подхватывает его на руки и не несет в ближайшую спальню. Та пахнет сладостью духов и девичьих тайн, но сейчас им плевать на это. Эдмунд гладит серьезное, бледное лицо Питера ладонями, стирая горечь поражения, тревоги и злость, забирает их к себе, туда, где таким эмоциям самое место, и говорит, не в состоянии замолчать. О том, как почувствовал этот яркий, горящий росчерком на фоне обычной серости мыслей надрыв своего короля. О правильности принятых решений, о том, что все произошедшее — неизбежно, и Питер наконец сделал свой первый правильный выбор. Пожертвовал, оступился, показал — он истинный, живой правитель, думающий наперед, выросший, наконец, страдающий не только за себя, но и за свою армию. Осознавший только спустя столько лет ценность не только своего королевства, догадавшийся — любые поступки влекут за собой еще и чужое горе. Научился слушать других, и, пусть и отвергая чужое мнение, следовать советам из вне. Что-то внутри Питера гаснет, тускнеет, и он отвечает Эдмунду, вспоминая, как думал о нем во время битвы. Как боялся только за чужое тело и сердце, как вслушивался в клекот грифонов над головой, как тянулся, звал чужую магию к себе, чтобы узнать, в порядке ли её хозяин. Раньше у них было много битв, но такая напряженная — впервые, и, как назло, Эдмунд решил в этот раз быть для своих врагов человеком. Не всемогущим темным магом, умеющим и любящим убивать, а кем-то, кто выглядит как подросток, слишком низкий для своего тяжелого меча. Именно поэтому Питер, словно впервые, сбросил с себя все предыдущие десятилетия сражений и позволил себе испугаться по настоящему. Не отыгрывать эмоции, думая, что так проще, а впустить их в себя. И, благодаря этому, к исходу битвы он заполнился застарелыми, уставшими ждать, эмоциями до самых краев. И если Каспиана он ощущал будто сквозь плотное одеяло — нечетко и смазано, то Эдмунда он чувствует так, словно с него сняли кожу. Сердце заходится где-то под горлом, Питер вжимает в себя чересчур бледное, покрытое старыми рубцами и ожогами, выбитыми тьмой пентаграммами и магической вязью шрамов тело и почти не дышит от восторга. От всепоглощающего удовольствия, от счастья, от чего-то, настолько безгранично светлого внутри него, что тьму оно принимает так же покорно, как Эдмунд — его самого. Распахнутый, запыленный после сражения, он — самое драгоценное и желанное для Питера, и он искренне не может понять того, как мог отказываться все это время. Как мог закрывать глаза, принимать чужую заботу как само собой разумеющееся и закрывать собственное сердце от этой лавины чувств, боясь, видимо, поглупеть так же, как в некоторых вещах это сделала Сьюзен. Сейчас же он готов ощущать все и сразу, полностью, так, как умеет дарить ему только Эдмунд. Покрытый родинками, черноглазый, черноволосый Эдмунд, принадлежащий только ему.