- Могу я присоединиться к тебе?
Спок поворачивается, белое сияние низко висящей над горизонтом луны роняет отблески на его приглаженные темные волосы.
- Я не нахожу это нежелательным.
Тихое перестукивание подошв домашних туфель на потрескавшемся дереве перекрывает мурлыканье сверчков, и Вайнона Кирк опускается рядом с ним.
- Славная ночь, – произносит она, опираясь плечом на столбик перил и пряча колени под покровом халата из старой шерсти. – Не спится?
Краем глаза Спок видит, как она закусывает нижнюю губу, и замечает глубокую складку между нахмуренных бровей; в этом всем читается отнюдь не тот вопрос, который она задала.
- У меня не возникнет проблем со сном, если я пожелаю отдохнуть. Я всего лишь хотел послушать сверчков. Звук, который они издают, мало чем отличается от тех, которые принадлежали насекомым на Вулкане. Тот вид был уничтожен вследствие гибели планеты, и возможность снова насладиться их пением наиболее приятна.
Пока Спок говорит, его взгляд не направлен на нее: он не отрывается от вспышек серебра, которые ловят гладкие стебли пшеницы, чье море покачивается под тихим приливом ветра. Светлячок пролетает рядом, равномерно гудя, и скрывается в траве, и вдалеке шумно вздыхает корова.
- Я тебе не нравлюсь, да?
Подобная прямота напоминает ему о Джиме, и крошечная тень улыбки проскальзывает в его глазах. Он продолжает с каменным выражением лица смотреть вперед, зная, что реакция на ее слова останется невидимой для всех, кроме его пары.
- Вы не нанесли мне никаких оскорблений, и вы - мать Джима.
Она устало прищуривается, и ее пальцы перестают теребить серые пряди светлых волос.
- Но я тебе не нравлюсь. За свою жизнь я повстречала достаточно вулканцев, чтобы знать, когда они избегают ответа.
Спок поворачивается к ней, одеяло, накинутое на его плечи, шелестит при этом движении. Его брови чуть сдвигаются, пока он размышляет, пристально изучая ее.
- Дело не в… не в неприязни к вам. Я считаю вас более чем приятной и любезной женщиной, и вы обладаете некоторыми личностными чертами, которые я ценю в вашем сыне. Любая грубость, которую вы могли наблюдать, в некотором роде является лишь нелогичным негодованием, которое я испытываю по отношению к вам, рожденным из моего стремления защитить Джима.
Вайнона моргает, впадины на ее когда-то гладких щеках увеличиваются, когда она открывает и закрывает рот. Спок наблюдает за ней и, не шевелясь, ждет; внешне он все так же спокоен, и об ускорившемся биении зеленой крови под его кожей известно только ему.
Она поднимает тонкое запястье к своему виску, ее ладонь заправляет за ухо прядь, которую она теребила ранее.
- Негодование? Я не…
Почему? Почему ты чувствуешь
это ко мне, Спок?
При этих словах черты лица Спока смягчаются. Уголки его губ дергаются вверх, пока он покручивает пальцами кисточку на краю одеяла.
- Ваш сын стал необходим мне как кислород, и данное утверждение носит характер не оборота речи, но факта. Он замечательный человек, более храбрый, чем все, кого я когда-либо встречал, и сострадательный; глубина последнего качества в нем поражает меня не только своей нелогичностью, но и неумолимой чистотой. Он невероятно умен, его разум притягателен и сложен, его эхо взывало ко мне еще до того, как мы стали друзьями. Если бы я собрался перечислить все, что я люблю в Джеймсе Кирке, нам пришлось бы остаться здесь приблизительно на 4.3 часа, предполагая, что я не найду еще больше причин за время своих объяснений, что маловероятно.
Спок делает паузу, смотрит на переплетенные ниточки, теперь аккуратно лежавшие на его ладони. Его взгляд перемещается на нее, и она чувствует, что он видит не ее морщинки и не зеленые размывы в бледных глазах, но всю ту вину, что она скопила в них.
- Но кроме этого, – продолжает он, – Джим испытывает острые сомнения в себе. Многие называют его дерзким, но на самом деле все обстоит противоположным образом. Он хорошо притворяется, но ему не хватает уверенности, он отказывается видеть собственное великолепие, порой не желает признавать даже собственную значимость. Его поразительная самоотверженность исходит из его доброты, но так же и из его пренебрежения к своей безопасности. В его комплексах сильнее всего меня расстраивает его невозможность довериться тем, кто близок к нему. Он до смерти боится, что если откроется и привяжется к кому-то, то они бросят его; он уверен, что не достоин любви, которой заслуживает десятикратно. И корни его убеждений идут к его детским годам; к отцу, которого у него никогда не было и тень которого преследует его всю жизнь; к его брату Сэму, который убежал, оставив его; к оскорблениям и побоям отчима, которым он подвергся; к шрамам, оставленным Тарсусом IV…
Мягкость пропадает с его лица, сменяясь холодом, появляется жестокость и мрачность; он хмурится немного сильнее, и это, должно быть, вулканский эквивалент сердитого взгляда.
- …И, пожалуй, самое главное - к
вам, матери, которая всегда уходила и, даже появляясь снова, не возвращалась по-настоящему к своим детям. Я испытываю негодование по отношению к вам, потому что, несмотря на то, как сильно он мне теперь доверяет, его сомнения все еще тяготят его; он не попросит помощи, утешения, не попросит того, что хочет и что ему необходимо. Он все еще иногда проверяет, не оставлю ли я его. Хотя я стал довольно искусным в анализе его действий и того, чего он не говорит вслух, не будь мы связаны узами, я бы не всегда знал, когда его страхи всплывали на поверхность и он нуждался в поддержке. Я вижу его воспоминания, когда наши разумы сливаются воедино, и то абсолютное одиночество, которое он испытывал, одиночество, которое он так боится перенести вновь, причиняет мне невообразимую боль. Я негодую, потому что мой t’hy’la страдает, и причина тому -
вы.
Она поражена – нанесенный удар тяжел и беспощаден. Ее морщины исчезают, когда она стискивает зубы.
- Ты… – начинает она, поднимаясь на ноги так быстро, что ткань ее халата взмывает как крылья улетающей птицы. – Ты… Как ты смеешь обвинять меня в… Это мой дом, он мой сын… Я…
Ее взбешенный взгляд сталкивается со взглядом Спока.
Узкие пальцы распрямляются, ногти перестают вгрызаться в кожу, ее грудь тяжело вздымается от судорожных вздохов. Вайнона зажмуривается, ресницы прижимаются к потемневшей коже под глазами. Ярость покидает ее тело так же быстро, как появилась, она садится обратно, измученно прислоняется к перилам, задыхаясь от слез, и подносит ладонь ко рту.
Сверчки поют в такт ее рыданиям.
Спок не знает, как ему поступить. Ему известно, что люди ценят физический контакт в моменты огорчений. Когда плачет Джим, сердце Спока, наличие которого он часто отрицает, разбивается, и он действует, основываясь чисто на инстинктах, обнимая человека и целуя его в лоб, пока тот не успокаивается.
Спок решает, что данный способ не является приемлемым по отношению к матери Джима.
Он опускает руку на шерстяную ткань, натянувшуюся на ее колене. Проходят минуты, еще один светлячок, пища, проносится рядом с ними маленькой искоркой. Он будто бы следует за тем другим, что пропал среди стеблей, и Спок почему-то думает о лесных пожарах.
Вайнона всхлипывает и делает глубокий дрожащий вдох, ее плечи резко опускаются, когда воздух покидает ее легкие.
- Ты прав, Спок. Ты прав. Я не была рядом с ним, когда он был ребенком, была слишком поглощена своим горем от потери Джорджа, чтобы заботиться о сыне. Даже после Тарсуса, когда ему было это нужно больше всего. Я взяла недельную увольнительную, а потом вернулась на свой корабль и оставила его с Фрэнком. Как этот мальчик выжил… я не представляю. Понимаешь, когда я смотрю на него, я словно смотрю на Джорджа; они так сильно похожи, что это пугает меня. Я знаю, что это не оправдывает того, что я сделала, чего
не сделала.
Она утирает нос широким рукавом и печально улыбается.
- Я горжусь им. У меня нет на то права, но, Спок, он
великий человек.
Чертовски великий.
Спок кивает, изгибая бровь.
- Возможно, вам стоит сказать ему об этом.
Она усмехается – хриплый рваный звук – и похлопывает руку Спока на своем колене. Через это прикосновение он чувствует искренность в ее словах.
- Наверное, да. Спасибо за все, Спок. Я правда рада, что у него есть ты.
- Как говорят земляне, не за что, коммандер.
Она снова усмехается, не так тяжело в этот раз, и та же легкость появляется в морщинках в уголках ее глаз.
- О, умоляю, ты мой зять и только что видел, как я тут ревела. Называй меня Вайнона.
Спок ничего не отвечает, но сверчки улыбаются за него.
* * *
Джим просыпается от холода.
Это необычно, поскольку он, как правило, спит обхваченным крепкими руками вулканской печки-обнимашки (хотя Спок будет отрицать это и под страхом верной смерти), и в основном он просыпается в…
Он находит взглядом светящиеся красным цифры часов.
…в 2:31 чертового утра, потому что он уже не спал, или у него был кошмар, или взвыл сигнал тревоги, или ему позарез нужно было в туалет, или – этот вариант был у Джима самым любимым – Спок был очень даже не прочь «совершить коитус».
Он шарит рукой позади себя и нащупывает лишь пустоту на том месте, где должен быть зеленокровый источник вечного тепла. Вздох приветствует пустую комнату, когда он вздрагивает, а потом перекатывается на спину с глухим ворчанием под аккомпанемент скрипнувшего матраса.
Звуки сверчков кажутся ему смехом. Наверняка, они ухахатываются над ним, но он все равно считает их щебет. В тишине космоса их пения ему не хватало.
Десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…
Он зажмуривается, затем резко открывает глаза. Даже в темноте спальни, единственным источником света в которой является лунное серебро, льющееся сквозь занавешенное окно, стекающее на его обнаженную грудь и огибающее линию его челюсти, его глаза ярко-синие.
На часах уже 2:33, и сверчки точно смеются над ним.
Он протяжно выдыхает, выпячивая нижнюю губу; под быстрым потоком воздуха дрожат ресницы и пряди волос на лбу. Это нелепо, и он это прекрасно знает. Они соединены узами уже почти два года.
Спок не будет против, если я пойду поищу его. Это нелогично - аж целую тысячу раз - даже просто бояться, что он собирается сесть на следующий же шаттл из Айовы только потому, что он не в кровати.
- Джеймс Кирк, придуши уже свою хренову гордость, – бросает он в никуда и съеживается, когда понимает, что говорит прямо как Боунс.
Он откидывает одеяло, потом встает, топает через комнату туда, где на полу лежат темно-синим пятном его боксеры, и усмехается, надевая их и вспоминая спешку, во время которой они весело полетели в дальний угол. По его мнению, это настоящая удача, что они остались целыми, потому что между Споком, уничтожившим предметы его одежды, и высадками, безнадежно испортившими его золотые форменки, лидирует определенно Спок.
Он прослеживает нить их связи в своем разуме и находит Спока глубоко погруженным в свои мысли, при этом замечая блеск светлячков, вившихся в старом амбаре, который можно было увидеть с крыльца «дома» его детства.
Так что он спускается вниз, огибая старые половицы, которые скрипят и трещат под ногами. Он научился делать это, еще когда был ребенком и старался не попасться Фрэнку.
Джим прокрадывается через кухню, видит, как копья холодного света луны падают на ручки ножей и стекла устаревших в этот развитой век не-голофотографий. На них его отец в форме Звездного флота, смеющийся и поднимающий четырехлетнего Сэма на руки – это фото он знает, но следующее заставляет его внезапно остановиться.
Это снимок его и Спока на церемонии заключения уз. Их указательные и средние пальцы соприкасаются, и у Джима довольно буквальная улыбка от уха до уха, его глаза сужены счастливыми полумесяцами, на щеках краснеет румянец. Он помнит этот момент, помнит то ощущение, будто вот-вот грохнется в обморок от жары и тяжелых слоев церемониальных вулканских одежд, но еще и непостижимую всепоглощающую радость, которая перекрывала все остальное. Вообще-то он
и впрямь почти отключился, идя справа от Сарека, как раз после того, как была сделана фотография. Его спасла только осмотрительная рука Спока, обернувшаяся вокруг его талии, и гипошприц Боунса.
Его матери там даже не было. Он не знал, откуда у нее взялся этот снимок, что уж говорить о том, почему она вообще повесила его тут.
Странное чувство сворачивается клубком в его груди. Джим трясет головой, взъерошивая ладонью волосы, и двигается к крыльцу.
Он уже готов толкнуть дверь, когда до него доносится голос Спока, тихий и ровный. О моральности подслушивания он спорит с самим собой всего секунду, прежде чем прячется под цветной занавеской, прижимаясь к стене и заглушая медленными вздохами свое дыхание.
- Дело не в… не в неприязни к вам.
И Джим слушает.
* * *
Дверь с тихим щелчком закрывается. Вайнона со все еще слезящимися глазами улыбается, желает Споку доброй ночи и искренне и многократно его благодарит.
Спок ждет, пока ее шаги не стихают в глубине дома, прежде чем уголки его губ приподнимаются, а сам он оборачивается.
- Ashaya, полагаю, ты, как выразились бы люди, затаился и греешь уши.
У Джима уходит пара мгновений на то, чтобы вспомнить, что он должен дышать. Когда он понимает это, то выскакивает из своего укрытия и выбегает наружу, в этот раз дверь гремит довольно громко, захлопываясь за ним.
Спок не готов к тому, что его пара в буквальном смысле налетит на него со скоростью полного энтузиазма поезда. Он моргает, осознавая, что столкновение опрокинуло их обоих на крыльцо, а Джим лежит на нем, его руки так крепко обхватывают шею Спока, что будь тот человеком, а не вулканцем, то точно бы начал хрипеть.
- Спок… – шепчет Джим, его голос глух и напряжен, в горле стоит тугой комок. Пятнышки влаги темными точками расцветают на серой футболке Спока там, где лицо Джима прижимается к его груди.
- T’hy’la? – Спок дергается, когда чувствует, как слезы Джима просачиваются сквозь хлопок. Почти машинально он обнимает его в ответ, одной ладонью ведя вдоль позвоночника Джима, а другой накрывая его затылок. – В чем дело?
Ткань шелестит, скользя туда-сюда, когда Джим качает головой. Он снова делает глубокий вдох, упираясь носом в изгиб ключицы Спока, а потом поднимает взгляд.
- Ни в чем, – улыбается Джим и поворачивается так, чтобы рука Спока накрывала его щеку, касаясь губами теплого большого пальца, который стирает следы слез. – Я слышал все… Знаю, что ты уже получил свою порцию благодарностей на сегодня, но… Боже,
спасибо, Спок.
Я люблю тебя. Очень люблю.
Спок подается вперед, оставляя поцелуй на лбу Джима.
- Как и я тебя. И в благодарностях нет необходимости, я лишь сказал то, что считал правдой. На самом деле я рад, что ты не возражал против моего, возможно, слишком детального анализа твоего характера.
Спок начинает отклоняться назад, и Джим тянется за ним, накрывая его губы своими, отчаянно пытаясь передать все то тепло и счастье, которые обуревают его, в этом быстром прикосновении, в радостном безумном смешении их разумов.
Он отстраняется, прежде чем увлекается слишком сильно.
- Я б и возразил при нормальных обстоятельствах, но это, кажется, самое хорошее, что обо мне когда-либо говорили… или когда-либо делали. Не думай, что я не заметил, как ты очень даже умышленно, пытался навести мосты между моей матерью и мной. Это было так же очевидно, как твое «предложение» навестить ее.
- Моей целью была эффективность. Скрытность являлась ненужной роскошью. Твоя мать совершила множество ошибок, но она любит тебя. Ты слишком сильно заслуживаешь той опоры, которую семья дает мне, чтобы позволить ей ускользнуть от тебя, особенно когда есть шанс получить ее. Даже если твое собственное упрямство частично отвечает за ее продолжительное отсутствие.
- Это
ты прислал ей ту фотографию с нашей церемонии обручения, да?
В глазах Спока сверкает плохо скрываемое удовлетворение.
- Возможно.
Медленный смех Джима присоединяется к пению сверчков, когда он снова опускает голову на грудь вулканца, проводя ладонью вниз от шеи Спока вдоль линии ребер к боку, где бьется знакомое сердце.
У меня уже есть семья, знаешь ли, мысленно говорит Джим.
Через их узы он показывает воспоминания о команде мостика «Энтерпрайз», Боунсе и
Споке, Споке, Споке.
Мне это известно, ashaya; мне всего лишь не нравится то, что ты слишком долго жил без этого.
Благодарность теплой волной затапливает их связь.
Но теперь она у меня есть, повторяет он.
Спок вздыхает, уткнувшись носом во взъерошенные золотистые волосы, чей обладатель сопит ему в шею, и прижимает подбородок к макушке Джима.
И всегда будет.
