В счёт

И всё просто, проще, чем он мог ожидать - передатчик уже в чашке с кофе, но, конечно, всё уже запеленговано и суровые красные караулят, лишь чуть высовывая носы из самой темной окрестной подворотни. Жаль, они сами не отсвечивают красным. Он считает: раз, два, - угол через пятнадцать метров. Это около тридцати секунд. Еще пятнадцать секунд - чтобы пробраться внутрь. У него есть всего сорок: закончить разговор, не забыть вещей, забрать девочку и забрать машину. Чтобы выполнить критически необходимое - ему хватает. Чтобы произвести хорошее впечатление, похоже, нет. Стекла причудливо ловят отражение, преломляют, и лежа на заднем сиденье, замерев с ногой в сверкающем ботинке, опертой на ручку механического окна, с пальцами на бесшумно прикрученном глушителе, он смотрит, скосив глаза, как в зеркале заднего вида мелькает темный локон малышки Гэби. Она отлично водит машину - для девушки. Не то чтобы он не ожидал такого. Она хорошо слушается, потому что напугана. Страх - это такая штука, кровь бежит быстрее, голова проясняется, глаза видят яснее, желание спорить пропадает. Гэби мчит так, что низкое днище машинки пересчитывает несколько бордюров. Азарт работает почти так же. Когда он стреляет дважды -хватает какой-то тысячной доли секунды, того времени, за которое, кажется, ни человеческие глаза, ни человеческий мозг, не способны ничего запечатлеть и высчитать. Но этого хватает: козырёк скрывается сразу, как первая пуля вгрызается в стекло. Кажется, такие головные уборы в СССР называют "аэродромом". Еще кажется, что на белокурую голову этого похожего на искусственно выведенного сына арийской расы больше подошло бы нечто вроде трилби. Но Соло не уверен - рассмотрел плоховато. Например, к определенному типу лица эти шляпы не идут вовсе. Можно выстрелить еще пару раз, Гэби, кажется, всецело одобрит эту идею в любом исполнении. Машинка тихо, как кошка, уползает задницей вперед по тротуару, пока к самым ногам Соло ползет другая. Он считает: раз, два. Пять метров, десять. Пятнадцать. Выстрел - раз. Выстрел - два. Бумц, бамц, Гэби на своём чуде инженерной мысли едва не наезжает ему на все еще чистые ботинки, едва не задевает его выглаженных штанов. А потом она шутит, но как-то плоско и не смешно, "обернись" - говорит она. Плоско оказывается именно оттого, что она не шутит. А вот не смешно - на самом деле. Еще два патрона, пушка лежит в ладони и металл уже почти теплый от прикосновения. Соло смотрит, как если бы он смотрел на большую рыбу за стеклом аквариума. Красный-ариец цепляет пальцами за багажник, тянет машину на себя. Соло правда не знает, что делать в таких абсурдных ситуациях; он мог бы облегчить Соло задачу, этот странный большевик - прыгнуть на багажник, важно и сурово, чтобы машина вздрогнула и осела. Тогда Соло выстрелил бы - две пули в прочерченный двумя суровыми морщинами белый лоб, прямо под козырёк убогой кепки. Он тянет багажник на себя, пока не отрывает. И Соло заинтригован больше, чем напуган. Напуган он оттого, что на секунду почти поверил, что красный остановит машину. Заинтригован - потому что этому странному недотёпе правда пошла бы трилби. Британская шляпа на коммунисте из СССР. Как гребаный Капитан Америка, коммунист гонит их по улицам, и ситуация не столько абсурдна от того, что они на машине, а он - на своих двоих, сколько оттого, что иногда Соло кажется, что их догонят. Конечно, не догонят. Гэби встревожена и страх выступил над ее милой верхней губой, на лбу, на подбородке блестящими бисеринками пота. Увы, не получается подать ей руку, провожая в открытое окно. Машина качается под ногой Соло, когда он отталкивается в последний раз; он закрывает створки, когда слышит внизу глухой, прошитый загнанным дыханием голос. Ухмыляется сам себе, качает головой - ему вдруг кажется, что этот голос идеально подходит тому, что он уже успел увидеть. Всему, кроме ужасного головного убора. Минное поле внизу темное, словно его, пространство меж двух увитых колючей проволокой стен, закрасили неровной штриховкой карандашом. На три выдоха: крюк звякает, крепеж в руке приятно холодит кожу, талия Гэби под ладонью горячая, ткань прилипшая к ее коже влажная. На три выдоха они уже скользят над напичканной взрывчаткой землей, над непреодолимой для других бетонной преградой - а коммунист скользит за ними. Прочный канат прогибается (самую малость, но Соло ощущает, как он просел, словно его на метр опустило, и все внутри вдруг опускается тоже), куртка в руках их настырного красного друга не рвется, а шляпа не слетает с головы, словно она гвоздями прибита. Соло отмечает это, уже когда машина сдает назад. Он спокоен, выбившаяся на лоб прядь коротким заученными движением приглажена к прическе. Он отворачивается, раздумывая, обоими ли ногами красный встал на мины, или только какой-то одной. Илья замирает за стеной, на полусогнутых, сверля серый бок стены так, словно может сквозь него увидеть, как кузов грузовика скрывается под плащевкой тента и колеса крутятся, увозя цель в неизвестном направлении. Мина у него под левой ногой. Илья старается не дышать; ждёт, когда тремор перестает дергать пальцы рук. Пахнет тиной, дождь не сбивает запах, а только усиливает. Тиной пахнут его манжеты и, он полностью уверен, штаны. На начищенных носках ботинок сверкают капли грязной воды. Полы в уборной вымыты, к запаху тины примешивается стойкое амбре чистящих химикатов и мочи. Перегородки кабинок даже на вид грязные, ни физиологической, ни видимой необходимости пристраиваться к писсуару нет, и Соло просто решает ничего здесь не трогать. Решению не суждено осуществиться - он смотрит в чужие глаза всего какое-то мгновение; линия скулы, изгиб челюсти. Приоткрывшиеся едва-едва (от удивления ли, от злости ли) губы. Удар приходится мимо уха, задевает, обжигает болью. Пальцы жесткие и твердые, словно обернутый кожей камень, и когда красный разжимает кулак, повалив, вцепляясь ему в волосы и горло, Соло кажется, что он снова в армии, и снова что-то идёт не так. Всё чертовски идёт не так, потому что коммунист идеально подчиняется приказам. Потому что они работают вместе. Потому что его, Соло, великолепным плащом, вытерты полы и стены засранного паркового туалета. Потому что он пропах мочой, и ушибы на груди, бедрах и отбитой в падениях заднице болят, как углями присыпанные. ...потому, что красный (Курякин, Илья Курякин), досье которого Соло листал на досуге, смотрит на него так, словно готов его зубами рвать. Сахарница со стола падает неудачно - бьет Соло по колену, ощутимо больно, прямо поверх недавно заработанного синяка. Разлетевшиеся стайкой агенты двух сторон оставляют их в кафе наедине; стол перевернут, Соло выговорил столько дряни, что у него даже на губах горчит. У Курякина такой вид, словно следом он примется за самого Соло. Не успеешь среагировать - голову расколет ладошками, как арбуз. Ладошки у него что надо, вместо весел можно использовать. Всё обходится по, видимо, одному Богу известной причине. Может потому, что Курякин оценил его как серьезного противника и больше не желает лезть просто так, неподготовленным. Потому, что научился думать головой и сдерживать свои припадки. Или потому, что Курякин идеально слушается приказов - а им приказали работать вместе, а не рвать друг другу глотки. Глаза у него в тени от козырька убогой кепки светлые, злые и чистые. Как у обиженного ребенка. Позже Соло понимает, что именно из-за приказов и никак иначе. Нихера этот советский акробат-экстремал не научился сдерживаться, и контролирует себя он весьма и весьма говено. У Гэби едва волосы дыбом не стоят, а он трёт припечатанную пощечиной щеку, и смотрит на Соло так, словно это он виноват. А что, Соло тоже не против влепить ему пару пощечин; только удара в кадык, как случилось с грустным подставным грабителем, унесшим отцовские часики, хорошо бы избежать всеми возможными. Гэби, приодетая и приобутая, правда выглядит прелестно; мусор и камешки шуршат под каблучками, голос взвивается во тьму, ползет в щербатые арки Колизея, и гнев в нем почти наигранный, а веселье - почти настоящее. Илья смотрит в глаза, и глаза у него темнеют; Соло отмечает только, что не ошибся насчет шляпы, что надо посоветовать ему, этому эксперту моды (Диор и Пако Рабан, да?..) укрыть белокурую голову чем-то на самом деле подходящим. Илья смотрит, так, что Соло впервые понимает, что значит - пытаться убить взглядом. Когда руками нельзя, и даже зубами нельзя - и такая беспомощность, замешанная на гневе отражается в его лице - ведь глазами убить не получается от слова совсем. Соло улыбается ему открыто и почти весело. Смотрит, отведя глаза, как Курякин неосознанно трёт голое без отцовских часов широкое запястье, и пальцы у него дрожат. Соло кажется, что в такие моменты где-то на фоне просто обязана включаться идиотская быстрая музычка, и они должны попадать в эти нелепые переплеты исключительно под стук каблуков, шорох маракасов и до смеха звонкие, срывающиеся на пронзительный фальцет завывания. У него самого в голове стучит кровь, и он взмокает как мышь моментально, хотя держит себя в руках, как обычно - крепко и четко. Илья дышит рядом и его дыхание медленное и выверенное, как выстрелы, как его шаги, как его скупые слова и движения. Как весь он. Соло сбивается со счета, когда Илья толкает его плечом в коридоре; Илья сбивается, смазывается его механическая четкость, и они смотрят друг на друга меньше мгновения, так и касаясь плечами - словно пытаясь понять, кто виноват в прикосновении. Где-то между этим инцидентом и фиаско у пустого сейфа с воющей сигнализацией, Соло осознает странную, непростую истину: кажется, у Ильи есть не только выучка, муштра и инстинкты, но и мозги. Кажется, работать в паре не так уже плохо - даже если напарник кретин. Соло считает каждый шаг и каждую секунду; он не знает, делает ли вечно хмурый, сосредоточенный и напряженный, как в последний день своей жизни, Илья то же самое, но сам он знает, насколько быстрее они справляются вместе. На полторы минуты раньше, чем по самым скромным подсчетам, управился бы он сам. За это время можно больше сотни раз умереть, чуть больше чем одна смерть на секунду. Он почти уважает Курякина за мастерский "поцелуй" в ушко: охранник даже не шатается, хотя как не свалить такую тушу таким ударом, Соло представляет не то чтобы очень хорошо. Он понимает только, что эти ладошки годятся не только для того, чтобы грести и давить арбузы. ...Илья советует ему держаться, обещает что-то показать - и вода на вкус солоноватая, и почти не холодная. За сэндвичем и вином Соло беспокоит только неприятно липнущее к телу исподнее - и мельтешащий за лобовым стеклом катер, добавляющий в атмосферу его уединенного неожиданного ужина некоторую пикантность неопределенности и привкус опасности. Он считает до пяти в этот раз; катер тонет, охранное судно с тыкающими лучами фонариков служивыми зависает вокруг вспенившегося пузырями ускользающего воздуха пятна на тёмной воде. Повышается гемоглобин, замедляет дыхание и ток крови - Курякин под водой уже почти четыре минуты; сам Соло может держать дыхание почти девять, но он глушит мотор и зачем-то считает про себя секунды. Пальцы нервно отбивают по рулю прерывистый ритм, словно бы от волнения. Словно бы, воспользовавшись суматохой в акватории скрыться - не самый лучший план. Словно он вот-вот где-то просчитается. На три, четыре - Соло закрывает окно; редкие струи пробиваются от плохо пригнанных дверей. Фары работают, двигатель еще урчит недолго - лучи мутного света выхватывают из месива пузырей впереди тёмный силуэт, и Соло набирает полную грудь воздуха. Грудь у Ильи широкая, твердая и горячая, даже в холодной воде, даже через насквозь мокрые тряпки. Когда он вздыхает - подбородок крепко держат пальцы Соло, грудь поднимается под рукой Соло, судорожно подогнутые от бесплотного усилия ноги касаются ног Соло, а бедра его паха, - сплевывает воду и дышит, дышит хрипло и жадно, и Соло насчитывает семь минут. Он мокрый и горячий, когда жмётся грудью к спине Соло на бренчащем, как консервная банка по мостовой, мопеде. И бедра у него тоже горячие. На первой ступени лестницы мокрый ботинок проезжает по самому тупому краю, скользит вниз - Илья реагирует быстрее, чем сам Соло. Руки у него тоже горячие, а жесткая хватка чуть выше локтя настолько болезненна, что, кажется, синяк расцветает моментально. Он распалён, не просто до болезненного жжения в членах, не просто до тугого жара внизу живота и сбитого дыхания; до чего-то невразумительного и тягучего, столько же приятного, сколько непонятного. Прикосновения Ильи, ощущение его горячей груди он помнит прекрасно, уже скидывая спешно в ванной мокрую рубашку, когда спину обдает холодом. У него вздрагивают руки, и наспех всунутая в рот зубная щетка пачкает губы белой патиной пасты. Когда Виктория перетекает в уверенных осторожных движениях от двери к столу, Соло на секунду поражается тому, как рад ее видеть. Цепляясь руками за резную золоченую спинку массивной кровати, он почти забывается, представив, как вздрагивает этажом ниже сверкающая отблесками света хрустальная люстра, как звенят хрупкие стекляшки украшений. Как кривится воспитанный в стране без секса Курякин, наблюдая это буйство над своей головой. Как хрипит низкий стон Виктории, искаженный динамиками передатчика. О, Соло нравится эта картина. И, да - Соло понимает, почему. Илья сначала кажется ему плодом воспаленного мозга, последней (довольно неожиданной и туповатой) предсмертной его фантазией, образом, навеянным болью и дурманом паленой кожи и волос. Илья не исчезает, прикладывает палец к губам, и Соло почти уверен, что ему привиделось,как зло сжал Илья губы, рассмотрев его в кресле. Как пролегла жесткая морщина через белый лоб. Потому что Илья оказывается настоящим, а настоящему Илье (спортсмену, коммунисту и просто красавцу) должно быть плевать, что делают с проштрафившемся агентом враждебного США. Ильи не должно быть в здании, тем паче - за дверью. Он должен спасать свою шкуру, беречь ее для выполнения приказа - а он бьет опешившего Руди в затылок, и когда тот приземляется лбом на стол, отключается едва прошивший Соло по позвоночнику разряд. Он повторяет еще несколько раз, как рад его видеть и как ему надо было явиться раньше - пока Илья, участливо прощупав ему пульс и вытерев пряно потекшую на губы из носа кровь, хмуро и быстро срывает с него крепящие ремни. Соло приподнимается сам, дрожат ноги и руки, как после долгой тренировки или долгого секса, и Илья подхватывает его выше поясницы, обнимает, помогая пересесть с электрического кресла на стул. Нет в этом движении совершенно ничего пошлого или развязного, ни заигрывания, ни интереса - одна только скупая забота и неловкое участие. И только уже почти усадив Соло, почти убрав руки, Илья поднимает голову - и вот он, момент на миллион, апогей неловкости, средоточие глупости. Холодный кончик его носа проходится Соло по щеке, и слабый поворот головы довершает дело. На уголке его губ - всполох терпкого, резкого дыхания. Илья убирает руки, Соло тут же собственный вес прижимает спиной к спинке стула, и они синхронно оборачиваются на всё так же вжавшегося лбом и оправой очков в стол Руди. Пары минут хватает на удивительно много вещей, словно неловкость мелькнувшей ситуации разогнала обоих. Соло находит в себе силы встать, Илья водружает на ранее занимаемый Соло стульчик его непосредственного хозяина, и педантично, с нескрываемым удовольствием почти до хруста чужих костей затягивает ремешки. От увлекательных собственных размышлений и изящного их облечения в вербальную форму его отвлекает алый блик, пролегший по щеке Ильи. Блик вздрагивает, Соло вздрагивает тоже, встревоженный Илья цепко всматривается ему в лицо мгновение. Оборачиваются они синхронно, и красный отблеск полыхающего огня почти слепит глаза. Почти грустно и почти обидно - не столько из-за погибшей вместе с доктором-садистом информации, сколько из-за не пресытившейся жажды мщения. - Я там пиджак оставил, - горько подытоживает Соло, заметив, как, нахмурив брови и сжав губы, смотрит на него Илья, пытаясь понять причину расстройства. Из комнаты пахнет горелым пластиком куда сильнее, чем горелым мясом. Илья заходит даже не поморщившись, и, кажется, сейчас его за широкую спину лизнет вскидывающее яркие сверкающие языки пламя. - Где твой пиджак? - обращается он, закрывая подвернувшейся тряпкой рот и нос от дыма. Самому Соло нещадно ест глаза и жжет слизистую носа едкий черный дым; он неопределенно тычет рукой куда-то за спину Илье, на самом деле пытаясь позвать его обратно. Обратно Илья выходит с его пиджаком на локте и темными от сажи щеками. - Одевайся, - говорит он. - Надо идти. Ты можешь идти? Белки его глаз розовые от сетки мелких капилляров, длинные светлые ресницы слиплись в выступивших от гари слезах. Илья смаргивает, смешно наморщив нос, пытаясь унять жжение. Размоченная слезами гарь собирается в морщинках у нижних век, и Соло смотрит на него, уже сжав осторожно пальцами мягкий шелк на вывернутом рукаве пиджака. Шелк плохо впитывает, больше размазывает, но Илья стоит неподвижно, и только его дыхание трогает осторожно Соло по ладони, когда тот протирает Илье лицо. Британская разведка - это, конечно, то еще дерьмо. Русский, британец и американец сидят на борту самолета и выясняют, что их общая знакомая немка - тоже агент британской разведки. Похоже на херовый анекдот, но имеет место быть. Илья скользит взглядом по полу, вокруг своих ног, пока Соло, прижимая к уху шуршащие чужим голосом наушники, смотрит на него в упор. Поднимает глаза - взгляд течет по жесткой скамье, по стене, совсем рядом с плечом Соло. С его шеей. С его виском. Когда начинает говорить мистер Британия, Соло смотрит Илье куда-то в скулу, стараясь создать максимально заинтересованный в получении новой информации вид. В глаза ему Илья начинает смотреть мягко, ловит взгляд Соло медленно, так, словно это стоило раздумий и усилий. Серьезный, привычно хмурый (просто лицо у него такое, дергает уголком губ Соло), Илья смотрит как-то спокойно и уверенно. Прямо - словно глаза Соло это именно то, что он искал, шаря взглядом по узкой кабине. Словно так правильно ему и спокойно. Чужой голос диктует им инструкции, пока они, опустив почти расслабленно плечи, расслабив усталые руки, внимая боли в израненных телах, прощупывая мысленно каждый синяк и ожог, не отрывают друг от друга взгляда. Жесткая линия бескровных губ Ильи разжимается, сухие уголки опущены, и нет никакого напряжения, разглаживается складка меж бровей. Соло улыбается ему почти нежно, осторожно отмеряя эмоции, в улыбку вложенные. Когда Илья снова каменеет, как в гипсовое изваяние обращаясь, и его спина выпрямляется, словно позвоночник прошило током или судорогой - Соло знает, что он слышит в шорохе радиопередачи. Соло сам слышит то же самое. Ему не нужно подтверждения своей догадки - Илья смотрит на него виновато и зло одновременно, поджав губы, и от резкого вдоха раздуваются ноздри. "Избавься от русского, если нужно." Илья отводит взгляд. У Соло сводит судорогой прошитые электричеством ноги. Есть вещи, которые Соло узнает из сотен тысяч. Таких вещей - сотни тысяч. Когда к ним присоединились часы отца Курякина, он не может четко себе объяснить. Блекло блеснувший циферблат на чужой руке привлекает его внимание моментально. Потрепанный кожаный ремешок, хищно заостренные стрелки, без лишних изысков, украшений, вензелей и напускного блеска. Четкая, красивая в своей простоте вещь. Соло укладывает часы во внутренний карман, завернув в кусок ткани, чтобы под жилетом отдачей не размозжило хрупкое стекло, и думает, что такая простая надежная вещь очень похожа на обладателя. Может быть, даже будет возможность отдать их. Может быть. Мотоцикл падает особенно неудачно. Моросящий мелкий дождь и пот заливают Соло глаза. Когда Гэби хватается, прочитав по его губам "держись", он даже, кажется, пытается рассчитать силу удара. Машина все равно летит и переворачивается, переворачивается, переворачивается. Вскрик Гэби почти оглушает, взвившись из захлебывающегося рёва моторов и грохота металла. Времени в один выдох - чтобы решить, к кому идти. Мотоцикл накрывает Илью, бак, седло, руль - самое тяжелое на грудной клетке. Невозможно рассмотреть, как деформированы грудь и череп, невозможно увидеть, дышит ли он. Раскинутые в стороны руки не двигаются, утопленные в траве пальцы темные от сажи и крови. Гэби легкая и хрупкая, с рассаженными коленями и руками; Соло укладывает ее на траву, и она дышит ровно и глубоко. Он уже выуживает скользкую от воды и крови кассету и пытается спрятать, когда первый удар темным горячим всполохом затмевает ему свет. На грани своих сил, он пытается перебороть свое уставшее тело и противника, с яростью загнанной в угол крысы бросающегося на него, не замечающего собственных ран или еще больше распаляющегося от них. Щелчок взводимого курка в шорохе дождя и грохоте собственного дыхания звучит ощутимо и резко. Мир сворачивается до черной точки дула - Соло видит его мутно, зрение плывёт, словно вдруг упало на пару диоптрий. Только вот прилетевший в итальянца мотоцикл он видит чётко. Соло кажется, что где-то на периферии сознания и слуха в его голове загремел слышанный когда-то гимн Советского Союза: мир окрашивается в красное, сын союза нерушимого республик свободных Илья Курякин идёт с ножом на вооруженного пистолетом ошалевшего итальянца. Он даже не шатается. Дыхание отмеряет секунды - ничего не остается, кроме дыхания. Звуки почти исчезли. Опрокинутый Соло склизкими пальцами пытается зацепить кассету, пока Илья делает выпад. Соло ждёт выстрела. Выстрел должен быть - он уверен в этом почти твердо. Выстрел - и не придется отдавать часы. Не придется ничего говорить про кассету, которую Соло все еще намерен заполучить. Выстрел - и странно подкатывающее при мысли о том, чтобы перетянуть на себя одеяло окончательно, чувство вины отступит уже навсегда. Непонятно откуда взявшееся, непонятно к чему обязывающее - словно может он, человек подневольный, быть виновен тем, что выполняет свой долг. Соло ждёт выстрела, когда дуло смотрит в живот Илье, когда итальянец раскрывает в судорожном выдохе рот и жилы на его шее напрягаются. Но сверкнувшее мокрое лезвие теряется в резком взмахе, после - в складках одежды, и следующее, что Соло видит, похоже на идиллистическую картину победы добра над злом. Курякин стоит почти твердо, дождь хлещет по его волосам, исцарапанному лицу, замаранной одежде, и та сторона, которой он повернут к Соло, светлые пряди, его щека, скула, изгиб челюсти, почти не измазаны серой патиной грязи. Илья начинает поворачивать голову медленно, Соло успевает подцепить кассету и утопить ее, наконец, в кармане. Взгляд глаза в глаза длится недолго: Соло соскальзывает взглядом по губам и груди Ильи, всё-таки пытаясь понять, сколько у него сломано ребер. А Илья смотрит в сторону, отходит, опускается на колени. У него было времени на пару вдохов, чтобы сделать выбор, к кому подойти. Илья приобнимает крупно дрожащую Гэби, и уже не смотрит на Соло даже бегло. И как-то это так правильно и ожидаемо, что Соло падает обессилено на траву, и мелкий дождь накрапывает ему в приоткрытый, полнящийся хриплым дыханием рот. Илья возникает на пороге, когда Соло высчитывает до тысячи пятисот тридцати семи. Возникает приглаженный и строгий - как обычно. Тонкий рот сжат, светлые глаза смотрят прямо и зло - как в первый раз, словно Илья вновь готов рвать его, Соло, зубами. Готов, но раздумывает над этим. Он двигается скупо и медленно, его мешковатая куртка наверняка прячет кобуру, если не две. У него с собой есть нож - как и обычно, либо на поясе, либо, что более экстравагантно - в кожаном кармане рукава. Он дышит слабо и ровно - как снайпер перед выстрелом, выверяя и успокаивая дыхание. Когда Соло поворачивается к нему спиной, ему по-настоящему страшно. Пуля в лоб, пуля в грудь, пуля в жопу - разницы никакой. Годом раньше, годом позже - тоже принятая еще лет в девятнадцать прописная истина. Те, кто играют с оружием и чужой жадностью, долго не живут. Пуля от Ильи - вот что на самом деле не нравится Соло. Что его смущает до крайности, от чего наливаются тупой мягкостью послушные было пальцы рук, когда он касается уложенной в открытый чемодан кобуры. Илья медлит, и тишина в комнате, и его замершее отражение в зеркале на туалетном столике, и совершенно, кажется, не готовый к перестрелке или драке Соло - всё это тревожно и несколько нелепо. Рукопашная будет еще нелепее, чем пара тупых пуль в грудь. Как тогда, в уборной, когда весь измятый плащ Соло пропах мочой, а у Ильи даже куртка не помялась. Даже его нелепая кепка "аэродром"... Он оборачивается, и Илья судорожно сжимает пальцы, щурит ясные свои глаза, чтобы тут же удивленно их распахнуть. В руке у Ильи, вместо ножа, вместо пистолета - на автомате пойманные отцовские часы. Целые, сбереженные, отмытые от крови и грязи, с блестящими просушенными ремешками. Он забывается, и пальцы его нервные, и взгляд мечется с часов на Соло и обратно. И это почти забавно. Сейчас из-за пояса вынуть пистолет - и выбирай, куда стрелять. Живот, грудь, шея, чистый белый лоб. Шрам у виска - целься, как в тире. Илья открыт. Илья не ждет подвоха. Илья возвращает часы на запястье, а Соло смотрит, и боится только, что холодную сталь пистолета все-таки придется взять в ладонь. Хотя выуженные из собственных личных вещей часы легли в руку куда приятнее и желаннее - но если придётся... А когда Илья поднимает голову, кажется, вот он, тот самый, воспетый в мировой литературе миг: Соло искренне ждёт, что в чужой ладони окажется оружие. Но вместо того, чтобы открыть огонь, Илья смотрит прямо и открывает рот. И показанная Соло кассета приковывает его взгляд лишь на пару мгновений - один вдох, один выдох. Потом он подходит ближе (посмотреть этот камень преткновения, решает для себя Соло, снова внутренне собираясь, подвигая рукой уложенный в чемодан пистолет). Но Илья идёт ближе. Ближе. И ближе. Кровать упирается Соло под колени; в его колени упираются колени Ильи. Они возвращаются в то же положение, какое было в каморке Руди, когда у Соло еще сводило от тока мышцы и ломило кости: Илья дышит ему в губы, в самый угол рта, и его холодный кончик носа касается щеки Соло. Он чувствует, как тяжелые холодные ладони ложатся на пояс - чуть выше ремня штанов, и через тонкую ткань по коже бегут мурашки, ощутимо и колко. - Тссс, - не выдерживает неловкой тишины Соло. - А то я решу, что в СССР есть секс. Илья не реагирует на шпильку, не злится и руки его не вздрагивают - так и оставаясь приятной тяжестью длить прикосновение. И Соло осторожно кладет ладони поверх его холодных твердых пальцев. - Это еще не секс, - хмыкает Илья. - Спасибо тебе за часы. Соло почти успевает рассмеяться: Илья толкает его, так, что бортик кровати врезается под колени болезненно остро, и ребра лежащего на кровати чемодана впиваются в задницу и спину.