***
Стало слишком темно, чтобы я мог разглядеть что-то, помимо своих рук, открывающих входную, а затем смежные двери в доме. Миновав гостиную и одну из паршивых лестниц, на ступенях которой я видел когда-то Грейнджер в первую нашу трагичную встречу, я оказался у дверей в её комнату. Стоял, нащупывая ручку, оглядываясь на лестницу, не решаясь сделать выбор, кинуться вниз или войти. Теперь здесь повсюду расставлены цветы в горшках, один, я могу поклясться, чуть не впечатался мне в ботинок, издав шум баскетбольного мяча, кинутого с размаху. Её родители чокнутые, реально больные люди. Хорошо, что они меня не слышат, точнее я надеюсь, что они меня не услышали, иначе это признание в собственном позоре и неумении жить дальше. Я умирал дважды, но так и не смог понять, какая из смертей была иллюзорная, а какая настоящая. Одна лишь мысль, что Грейнджер застряла между мирами, вызывает во мне озноб. Если бы мне даровали выбор, я бы изменил своё решение. Я бы вообще предпочел ничего не решать. Проще говоря, не стал бы скидывать её с окна. А сам, чтобы не умереть наверняка, не выпивал бы склянку с ядом, кидаясь башкой вниз о брусчатку, вслед за своей несостоявшейся любовницей. Если бы… Если бы… Могу быть абсолютно откровенным, Грейнджер. Ты только послушай, я говорю то с тобой, то с собой, и не могу определить, кто более достойный слушатель. Надеюсь, больше нас никто не в состоянии подслушать. Иначе это провал. Лично мой провал. Падение. Когда я упал, то не жалел о выпитом яде, о том, что мои мозги попробуют на вкус мостовая и птицы, на секунду мои мысли парили ещё где-то при мне, я чувствовал, что тело борется со смертью. И хотя хруст проломленной головы не мог свидетельствовать о способности к выживанию, я оставался в сознании, а может, это были игры умершего. Я не жалел о яде и том, что мог бы выжить, упав с такой высоты, я жалел о другом. Жалел, что моя голова запрокинута набок и мои глаза могли видеть твое тело. Хрупкое, изломанное тело, лежавшее совсем рядом. Неврастеник. Дьявол. Двинутый псих. Называй меня, как хочешь, накричи на меня, кинься с кулаками, только дай знать, что ты ещё слышишь. Что ты где-то рядом. Что ты меня не бросила. Ты… Я… Возвращаясь на место преступления каждую ночь, наблюдая за собственноручно созданным кошмаром, я умираю вновь и вновь. Жалкое зрелище, мне даже завидно, как они летят к смерти, а у меня ничего не получается. Я даже сбежать отсюда не могу. Остаётся лишь смотреть. Вот мои руки обхватывают её, мне это отлично видно с поребрика, на котором я стою. Вот она уже летит вниз. Опять я заговариваю, будто тебя нет рядом, будто её нет со мной. Мысли путаются, я не успеваю их схватить. Как не успел схватить тебя. Пробуя раз за разом предотвратить убийство, я понял, что не могу влиять на ход событий и живу одной и той же ночью, не проходящей, накатывающей, как волна, готовая забрать с собой вглубь. Да вот только не забирает, издеваясь. Выплевывает каждое утро и всё начинается по новой. Прекратив попытки борьбы с собой из прошлого и предотвращения неизбежного, я сажусь на асфальт и жду, когда падает вначале она, а потом я сам. Мне доставляет извращенное удовольствие подойти к своей разломленной черепной коробке, приподнять за волосы, ощущая, как голова болтается на обмякшей, бескостной шее, будто он это не я, а тряпичная кукла. Один раз я даже ухватился за свое мёртвое лицо и бил остатки черепа о брусчатку, стараясь размозжить голову окончательно. Этот звук до сих пор стоит у меня в ушах, но еще более страшный звук, это удар твоего тела. Посмертный гимн. Иной раз, оставляя свое мертвое тело без внимания, я садился рядом с погибшей Грейнджер, не с тобой вовсе, а с твоей оболочкой, поэтому прости, что я говорю в третьем лице. Не обижайся на меня. Я не хочу, чтобы ты на меня злилась. Ты не имеешь права. Дорога моя, ты ни на что не имеешь права. Ты убита и лишена возможности голоса. И той Грейнджер я убирал волосы с лица, любовался запавшими, но всё же твоими глазами, прикасался к твоим рукам, одна из которых была в неестественно абстрактной позе. Это лучше, чем ничего. Теперь я могу наблюдать за тобой столько, сколько захочу. Необходимая моя. Самое любимое занятие отныне, это дожидаться падения и лежать рядом с тобой, оттащив своё нежилое тело в сторону. Иногда мне кажется, что я тебя ревную к себе мёртвому. Думаешь, мертвец может воровать тебя у меня? Я никогда не признавал этого чувства, я даже жалею, что рассказал теперь. Убирая волосы за твоё ухо, и стряхивая частички головного мозга с пальцев, ты только не думай, мне это не неприятно, но твоя раздробленная голова отвлекала меня от тебя, давала понять, что ты мертва. А это не так. Шепчу тебе на ухо всё, что придет в голову, так тихо, что даже сам не могу расслышать своего голоса. Прости меня. Люблю. Ты не должна молчать. Я завтра приду опять. Ерунда какая-то. Я в доме твоём видел родителей, они сидят в кресле и ждут тебя с бала, возможно, ты им сказала, что скоро вернешься. Наверное, именно так. Я провёл около двадцати минут, стоя за их спинами, а потом спросил себя, какого хрена я делаю? Боже, какой я лживый, трусливый дурак. Могу бегать по лестнице и не беспокоиться, что меня кто-нибудь услышит. Меня никто не видит, со мной никто не говорит. Меня не существует. Я застрял посередине времени. Чёрт возьми, я, кажется, даже не умер. Это что-то типа ада? Или это моё личное чистилище? Я так и не решил. Могу пробраться к тебе в комнату, в ту уродскую с плюшевыми рамками, по глупости своей считая, что нужно красться и быть незаметным. Разве невидимкам необходимо скрываться? Но мне приятно думать, что меня могут увидеть. Так я стараюсь не сойти с ума. Ненавижу твою комнату. В ней пахнет тобой и стиральным порошком. Точнее тебя в ней почти нет. Завтра, может быть, я взломаю твой дом в сотый раз и смогу лечь на твои простыни, там очень много тебя. Ты там повсюду. Расстегну брюки, опущу руку вниз, в попытках мучить себя. Представляя твои руки на моём… Вдыхая аромат её постели, её обрывочный запах. Моя рука удовлетворяет то, что не мог удовлетворить никто, ни одна женщина, ни моё терпение, ничто. В темноте аромат её волос, её тела, обволакивающий, как бензин. Я трахаю тебя, имею тебя, забираю всю, ты только моя. Тело, как струна, я твердый. Будь на месте моей ладони её пальцы, я бы распался и умер, кончив не так жалко, как теперь. На минуты я забывал, где нахожусь, движения моей руки были резкие, быстрые. Разве может быть более убого? Лежать в её спальне, в её постели, пыхтеть в подушку, вдыхая и задыхаясь ароматом простыни, которая уже ничем не пахнет. Никем. Не ей. Все лишь игра воображения. Со временем я смог бы забыть своё имя, но то, как пахнет ее кожа, никогда. Вас когда-нибудь убивали? Я убил себя у окна, пока летел вниз, а моё сердце вырвалось из груди и упало перед ней, чувствуя удар позвоночника об асфальт, её удар, не свой. Удар, разбивший вдребезги. Буквально. Дерьмово. Сейчас я в твоём бывшем доме. Мне должно быть стыдно, но я всё же проник в комнату. И делал это десятки, сотни раз. Перебираю старые книги, пролистываю твой любимый «Грозовой перевал». Банальная книжка, котороя нравится любому человеку, у которого есть вагина. Я читал его уж дважды, я перечитал всё, что ты отметила зелёными стикерами на своей полке. Ты безжалостна в выборе литературы. Может, мы герои? Не хочешь же ты сказать, что я твой Хитклифф? Что я убийца, что я ненормальный, что я сам загнал себя в угол. Нет. Только не порицай. Они хотя бы встретились в конце, а мы нет. Может, это не конец… — Ты во всём виновата, — произнёс я вслух и швырнул книгу в закрытое окно. Осколки стекла разлетелись по ворсистому ковру. Шум внизу, твои родители проснулись. И что с того? Давайте, бегите наверх, откройте дверь, и вы увидите…пустое ничего. Теперь я не только разговариваю сам с собой в голове, и с трупами, но еще и с пустой комнатой. Любопытно, это означает, что я уже привык к миру, где много людей и меня никто не видит или это признак того, что я конченный, дошедший до ручки человек? Дверь комнаты распахнулась, твой отец в пижамных штанах и рваной футболке, заляпанной чем-то вроде соуса карри, прошел мимо меня, взглянул в окно, провёл рукой по волосам, оценивая степень ущерба и недоумевая, как это могло произойти. Он оглядывается, дважды проходит совсем близко со мной, чуть не задев локтем в бок, это может плохо кончиться, хоть я и не видим, но мне может быть дискомфортно оттого, что он так открыто решил это продемонстрировать. Топчется в тапках по осколкам, задёргивает шторы, поправляет и без того ровно стоящие плюшевые фоторамки, щелкнув тебя на фотографии по носу, лицо его олицетворяет гордость и любовь, мне становится неловко, будто я подглядываю за чем-то личным. Чёрт возьми, чувак, посмотри на меня! Вообще-то я за тобой наблюдаю! Самой неуместной деталью в твоей спальне был либо я, либо он. С большой медлительностью он включает (отчего я инстинктивно пытаюсь слиться со стеной) и выключает свет, а потом уходит. — Доброй вам ночи, сэр, — громко говорю я и бесшумно открываю занавески обратно. Выглядываю в окно, ищу взглядом книгу. Она валяется на асфальте, разорванная напополам, её страницы перебирает ветер. До боли знакомая картина. Хватит. Отойди. Зеркало. Старое, обветшалое, два скола с краю, полоска чёрной кляксой в середине, мне оно нравится. Оно испорченное, как мы с тобой. В отражение смотрю долго и тщательно. Вижу холодный взгляд, пронизывающий насквозь. Если ты там, то ответь мне. Если ты рядом, то брось молчать. Я знаю, ты видишь меня. Приходя сюда раз за разом, я ранее не обращал внимания на зеркало, закрытое простынёй. Но однажды, сев за твой письменный стол, почувствовал острый взгляд в спину. Ты сделала это насильно. Ты хотела дать знак. Я с трудом в темноте нашел выключатель, но побоялся включить свет, ведь тогда твои родители поймут: что-то не так. Комната пустует, а в ней загорается лампа? Я не хочу сводить их с ума. Даже на одну ночь, которую они забудут. Схватив простынь, я сдираю её, и в легком свете от окна вижу своё отражение, больше ничего. И так каждый раз. Ты обманываешь меня, Грейнджер. Ты делаешь из меня придурка. Куда ты спряталась? Обмотать руку простынёй и ударить по отражению. Вдребезги. С трудом заставив себя отойти от зеркала, я освободил руку от прилипшей простыни, ткань порвалась, и рука всё же поранилась, сохранив в себе несколько осколков, крупные капли крови падали на ковёр. Руками по поверхности скользить бесконечно, упасть на колени, исследовать пальцами каждую выемку дерева, стекла, шурупы для привинчивания в стену. Не убегай. Пожалуйста. Не убегай. Не бросай меня. Не бросай…***
Дорогой дневник, ты когда-нибудь умирал? Хотя как я имею наглость спросить? Бумагу истязают десятки тысяч раз: поджигая, утопляя, разрывая. Меня тоже когда-то утопили или разорвали. Не могу вспомнить все подробности, а может, не хочу. Ты не заслуживаешь, чтобы выслушивать всё это. Удар тела, вторичный удар рядом. Он хотел оторвать меня от себя. Чтобы наши чувства истлели. Ведь были чувства? У меня были, у меня есть. У него ничего не вышло на этот раз, почти. Когда нашли моё тело, меня уже не было. Здесь и сейчас находился только он, взирающий на меня, лежавший рядом с широко распахнутыми глазами, стеклянными и холодными, так что я даже не сразу смогла понять, мёртв ли он. Малфой знал, куда вернуть меня. Сделал всё по высшему разряду, добивая. Я оказалась в лесу, густо усаженном елями, таким же страшным, как и ранее. Я узнала это место. Оглядываясь и крутясь вокруг своей оси, не веря, что способна была выжить после такого полета. Не сразу заметила, что под моим туфлями находится что-то жидкое, пока не поскользнулась и не упала на колени рядом с ним. Не поскользнулась о его мозги. Ты скажешь «двинутая»? Нет. Это был наш лес. Это был наш с ним последний день. Я стояла на коленях, погрузившихся в кровь, рядом с мужчиной, которого любила, с прошлым ним, он лежал передо мной, бледный, с открытыми глазами, полными льда, теми же, что я видела ранее, выпав из окна. Его голова покоилась на камне, белые волосы заляпала кровь. Я коснулась рукой его затылка, пока приподнимала и подтаскивала тело к себе, он был ещё теплым. Обняв его, я ощутила сполна боль, которую чувствовала, падая и разбиваясь, ту боль, возможно, испытывал он, глядя, как убил меня. Мне хочется так думать, я ничего не могу с собой поделать. Пальцами по волосам, гладким, мягким. Всегда мечтала прикасаться к нему и не бояться, что рука будет сломана. Какой же он мой, какой же он тихий. Я не хотела плакать, я не хотела, чтобы его лицо стало мокрым, но мои слезы, мои чёртовы слезы смешались с кровью. Его кожу будто облили разведенной красной акварелью. Я бы рисовала тебя, если бы умела. Отомстил. Вернув в это число и в это время. Целовала его губы, целовала его щёки и нос, всё, что могла сделать, это рыдать и не желать расстаться с любимым человеком. И не рассталась. Я вернулась в поместье Малфоев, я спала на его кровати, ела его ложкой, читала его книги, я жила так, как будто он со мной. Я жила и живу здесь за него. По вечерам, спускаясь в прихожую, чувствую, как меня манит зеркало, пробитое внизу, как чья-то недолеченная рана. Раньше я не обращала на него внимания, но однажды увидела под ним осколки и огромную дыру, сквозь которую виднелся деревянный каркас, я больше не смогла думать о чём-то другом. Этого раньше не было, я точно знаю, помню. Я будто помешанная, смотрю в него часами, иногда даже сутками, в надежде, что с ним произойдёт что-то ещё, могу не есть, не спать, не испытывать никаких человеческих потребностей, пока не убеждаюсь в том, что там нет абсолютно ничего, кроме моего отражения. Я долго вслушиваюсь в тишину дома, напряженную, невозможную, проклятую мною. А когда приходит вечер, я, облегченно вздыхая, бегу к зеркалу снова. Пальцы, блуждающие по зеркалу сегодня, неожиданно ощутили тепло и моментально вернулись к тому месту с верхнего края, откуда оно исходило. Меня скрутило, словно от удара, когда, прижав ладонь, я чувствовала зеркало, как живой объект. Наступает рассвет, у меня начинает раскалываться голова от бессонной ночи. Испачканная в пыли и мелких осколках, моя рука опускается на холодный лоб и, в последний раз взглянув в зеркало, я вижу, как пальцы бьёт мелкой дрожью. Совсем ненормальная. Полностью твоя ненормальная. Не уходи от меня, Малфой, не оставляй. Мне страшно. Я знаю, ты не любишь, когда мне страшно.***
Мгновение, другое, они всё стоят и молча смотрят в лица друг другу. Она в своё, он в своё. Гермиона прижимается губами к зеркалу и отчаянно целует. Малфоя пронзает резкая боль. Он бы ответил, если бы мог. А вечером она наденет платье его матери за неимением другой одежды. И пойдёт по пустой улице, пустому району, пустому лесу, сядет около мёртвого тела, которое закопала, ещё в первый раз попав в новый мир, и будет ждать ночи, чтобы вновь побыть наедине с зеркалом, которое молчит. Она теряла его много раз, когда говорила, что не хочет с ним отношений, но это несравнимо, теперь она потеряла его намного больше. Внутри скользко и липко. — Что ты наделал, Малфой? Что мы наделали?