Снегопад в конце апреля

Алая искра медленно вспарывала лоснящееся брюхо ночи, когда я подошла к окну. Постояв несколько секунд неподвижно, я шаг за шагом начала пятиться назад. В голове раз за разом прокручивались мысли о девочке, которая в самый обычный выходной или летний день, точно не помню, никак не могла найти себе места: то брала книгу, но тут же откладывала, то бродила по квартире, как вдруг что-то заставило её замереть у окна. Произошла, кажется, катастрофа на железной дороге. Девочку отбросило взрывной волной. Это не я. Но откуда я это помню? По-моему, история из какой-то программы, что идут по ящику только когда стемнеет. Дешевая магия, факты, а может быть, и выдумки сверстали, склеили. Но как же они врезаются в память. Искра потухла также внезапно, исчезла в такой же тихой неизвестности, как и появилась. Ни грохота, ни треска, ни звона стекол, ни шороха. Ни звука. Лишь мое прерывистое дыхание. Ну же. Ну же. Ничего. Небосвод омрачился вздувшейся чернотой, она заполнила промежутки между домами, грозясь перемахнуть через оконную раму, оказаться прямо у меня перед носом. Я села в кресло. Встала. Прошлась. Решительным шагом направилась в другую комнату. Здесь у темноты было ещё больше запасов лоскутков и ошметков. Она чудно кроила и шила по тайному, так что совсем-совсем ничего не видать; и я путалась в складках. — Это наверняка был салют. Но я-то знаю, что это не так. Да, ты умеешь утешить, мама. Всё темней и темней становилось... а завтра же снова на уроки. Долго я лежала без сна, изучая неровности стен, трещинки на потолке. Потом пришла дрема, как дымка, легкая, а с нею путаные, болезненные видения, будто бы школу нашу задумали ремонтировать посреди учебного года, и вот мы носимся по городу в запыленных плащах и сандалиях на босу ногу, размахиваем газетами над головами и что-то кричим, кричим… А потом, кажется, я сбежала из дому, и кто-то долго гнался за мной и совал хлеб в руки, и в трамвае суровая женщина объясняла кому-то поверх моей головы, что ко мне вполне применим домашний арест… И так было тесно, и липко, и жарко, и так схоже с реальностью, что я долго переводила дух, когда проснулась. «Иди вперёд, не оглядываясь…»* — под эти слова, перемеженные с множеством помех и звяканья, лязга и грохота посуды, я проснулась. Почаще смотрите в окно. Апрель, я не верю тебе. Ты всё смешал и спутал. Вот в воздух взмывают, — нет, не с неба, с земли, — шипучие белые пузырьки; мечутся нестройно, нескладно, зигзагами, целым роем кружатся возле прохладной, белой и сладкой облачной массы. Будто кто-то взбалтывает в граненом стакане искрящийся дивный напиток. Всё быстрей и быстрей, а потом едва-едва, бережно сгребая к краям лохматую пенку. А между домов скользит остроклювая чайка, то выше, то ниже, отдаваясь потоку, обмахиваясь крыльями, то исчезает, то появляется, и чудится мне, что это она и взбаламутила поднебесную высь. Зеркало, что в моих руках, поймало бесформенного солнечного зайца, и я вожу его по своей комнате… Почаще смотрите в окно. «В снах твои мысли путаются со сменяющими друг друга видениями, переменчивыми, порочными…» Нет, это не сон. Только радиоприемник, белизна неба и радужные переливы на стенах. — Уже пора выходить! Ах, да, как я могла забыть. Нужно жить и работать в системе, иначе всё пойдет прахом. Нельзя останавливаться ради неба и красивой песни. Но почему? Не хватит времени. На что? Может, это неправильно, но больше всего я чувствую, что время от меня ускользает, просиживая за бесконечными чертежами и примерами. За никому не нужными атласами. За ворохом разных бумажек. В них — жизнь? Скрежет лифта сменился на свежесть. Невесомый и чистый, лег на едва успевшую пробиться зелень снег. Над крышами несся длинный, как гудок, чаячий крик. Теперь их было две. Они перекрикивались, парили в вышине. Одна из них следовала некоторое время моей дорогой, а затем скрылась между домами. Когда не знаешь, чем всё закончится, верно и не нужно думать об этом, правда? Как же всё-таки я ввязалась во всю эту авантюру с форпостами? Всё началось одним засушливыми летним утром, когда я, незаслуженно разбуженная, нарочито громко вздыхая, устраивалась на ящике со всякой ерундой и заставляла книгами откидной столик на балконе. Могла ли я подумать, что в следующий миг к раздвинутым створкам подлетит, изящной рукой придерживая так и норовящий соскользнуть котелок, седовласый мужчина на чем-то напоминающем самые первые летательные аппараты: поскрипывали от натуги ивовые брусья, касаясь перетертых перевязей, шелестели перья. Интенсивные махи двумя массивными крыльями и поворот хвостовой части судна осуществлялись с помощью обвязанных вокруг второй руки этого удивительного человека веревок средней толщины, которыми он подергивал, как заправский кукловод, и всё это притягивающее взгляд сооружение походило на гигантскую птицу. Мужчина осаживал время от времени строптивый механизм, и подрагивание перьев наводило на мысли о дыхании, о бьющемся сердце за трепещущей парусиной. Тем временем седовласый, одарив меня дружелюбной улыбкой, что шла даже не от губ — от всего его существа, от глаз золотисто-зеленого цвета, пришвартовался к балкону решительно и энергично. Он снял котелок и достал из недр своего причудливого убора железные крючки о двух концах, пристегнул ими свое судно к крючкам, которые мой дед приделал к наружной стене для подвесных фонарей. Со вздохом надежды и облегчения мужчина нажал на какую-то педаль, видимо, ставя неугомонную эту птицу на автопилот. С небывалой проворностью гость перепрыгнул с основания судна на тонкий жестяной козырек балкона и ухватился за створки окна. — Корантен Доминик Жан-Люк Трюшон к вашим услугам, — проговорил он, делая поклон и при этом чуть не теряя равновесие. Я попыталась что-то сказать, но язык не слушался; посреди бессмысленного своего лепетания я протянула руку к нему, но новый знакомый поспешил спрыгнуть на пол балкона и без моей помощи. — Не стоит беспокойств, — он снял перчатки, котелок и поспешил спросить: — Могу ли я воспользоваться вашим гостеприимством, или, быть может, вы ждете кого-то к утреннему чаю? — К-к чаю?.. Нет, нет, что вы… присаживайтесь, — я поправила потертый плед и подушки в цветастых наволочках, всеми силами стараясь поверить, что это не ящик, сколоченный из старых досок, а фамильное кресло, и всё же чувствовала, как краска предательски заливала мое лицо. Но господин Трюшон, показав свою неизмеримую тактичность, ничего не заметил или только сделал вид, что не заметил. Лишь его подбадривающая улыбка была признаком того, что он далеко не слеп. Я ухватилась за эту улыбку, как за спасательный круг. Мне ещё только предстояло узнать, что Жан-Люк Трюшон может гневаться и ненавидеть, улыбаясь. Не из лицемерия, как вы могли бы подумать, а, как фотографию, проявляя для оппонента истинное положение вещей и истинную свою предрасположенность. Но это была та самая улыбка, из-за которой на душе становилось теплее, а потому, забыв обо всем на свете, я жестом пригласила его садиться. Но Трюшон в недоумении застыл, будто что-то нарушилось в так гладко начавшемся приеме. Ах, дело же в том, что первой нужно сесть мне, черт возьми. Как совладать с несносными правилами этикета? Ведь и чай нужно приготовить! Почувствовав мое замешательство, гость сказал прямо и просто: — Давай отбросим все эти гримасничанья, алата. Я здесь не за этим, да и дома хотел бы оказаться затемно. Если тебе нужна моя помощь — только скажи. Я провела рукой по волосам. Не прошло и нескольких минут, а я уже чувствовала себя так, будто бежала марафон. Огромная тяжесть устоев и запутанных правил свалилась с плеч. — Нет, что вы, я справлюсь. Какого вам налить чаю? Может, зеленого? — Ох, алата, не вздумай поить меня дурманом, неужто желаешь, чтобы я заснул в пути? Нет, увольте, мне крепкий черный. И вот уже клубится пар над чашками, и ритмично звякает крышка моего фарфорового чайничка с золотыми подтеками, и множатся на крафтовой бумаге нежные печенья с корицей и изюмом. — Я знаю, что ты хочешь спросить у меня. Знаю, что ты была очень великодушна к больному старику, не задав всех этих вопросов, когда я только прибыл, хотя это было бы оправданным. Я знаю это и очень ценю. Правда, алата, и ты в праве меня торопить. Но мне не хочется показывать тебе только вершину айсберга, а потому, если ты не возражаешь, я начну с самого начала. Последовала пауза, на протяжении которой я энергично качала головой и всячески выказывала отсутствие возражений. Жан-Люк с улыбкой начал рассказ: — В детстве я жил где-то на западе от мест, в которых живешь ты. Вернее, не жил, а скитался. Всех названий, где перебывал не упомнить, а особенно тогда, когда за долгие годы их накопилось с твой словарь или телефонный справочник. Мои родители были бродячими цирковыми артистами, а потому, что не день — то вечные разъезды, острые шпили новых городов и их колокольни, соборы, неубранные мостовые, отражение фонарей в лужах, полупьяная публика и никаких тебе звезд. Но если на небе не видно звезд, то человек учится высматривать их на земле. Так случилось и со мной. Путеводной звездой стал прокуренный подросток, заядлый картежник Тулуз. Главным образом оттого, что он всё время показывал новые фокусы, которых никогда нельзя было угадать. И когда он спросил, пойду ли я с ним, мне не пришло в голову спросить: «Куда?». Я просто согласился. Что он хотел из этого выгадать, ведь мне было всего пять, и я толком ничего не умел… И вот уже поезд увозит меня, полусонного, всё дальше и дальше от материнских кудрей, от отцовского баритона. Я больше никогда не видел своих родителей. Трюшон перевел дух, коснулся губами обжигающего напитка и продолжил: — Вполне заслуживает сантиментов, неправда ли? Заведомо грустная история, заведомо потерявшийся, заведомо отлученный. Бесконечный список высоких штампов. Но это не грустная история, алата. Я шел за своей звездой. Да, надо отдать ей должное, она далеко меня завела. Тулуз и его приспешники хоть и были тогда никчемными конструкторами и никакими авиаторами, зато никчемность, если подумать — главный ключ к успеху. Никчемность есть главный вечный двигатель мира, а потому Тулуз не собирался останавливаться. От девочки в сиротском приюте он слышал о форпостах, разбросанных по всему свету, о местах неповиновения сложившимся порядкам. И как когда-то он услышал эту историю и рассказал её мне, так я сейчас рассказываю её вам. Когда вам говорят, что в мире всё давно открыто и изучено, не верьте. Нет необходимости забираться на остров посреди океана, чтобы остаться незамеченным. Человек считает, что не может заново открыть место, в котором живет и остается к нему безучастным. И это очередное заблуждение, — с блаженной улыбкой Жан-Люк закрыл глаза, а затем, словно вихрь взлетел со своего места, и, будто не по полу, по воздуху расшагивая, со страстью описывал, — представь себе мир, где нет забивающегося в глотку искусственного налета нравственности и правильности, где ты — сын своего отца, а потому уже что-то значишь, где юность и старость встречают с радостью. Каждый форпост — целая страна с её легендами, говором, шутками и летчиками, прославленными в веках, и птицами… Да, птицами. Кем ты ни был и почему бы не был отвергнут, почему бы не искал помощи, почему бы не решил уйти, отчего бы не понял, что это твое место — ты можешь остаться. Форпост — это хранилище надежд, тайн и мечт, всего, о чем бы ты не решился и подумать в большом, суетливом или маленьком, примелькавшемся городе. Форпост — это место потерявшихся и найденных. Форпост — это место ощутивших на себе всю тяжесть студеной ночи. Форпост — это место, где ты можешь расправить крылья и сиять. Тебе не нужно называть себя неудачником, карьеристом, поэтом, мизантропом, наркоманом, чтобы войти. Тебе не нужно ставить штамп. Тебе нужно открыть свое сердце и увидеть путь. Я затаила дыхание. Тяжело оправиться, когда говорят, что существует место, о котором ты мечтал всю свою жизнь. — Форпосты распределены по миру вне зависимости от территориальных делений, придуманных людьми раньше. Несмотря на то, что их великое множество, расстояние между ними порядочное, а потому существуют более мелкие оплоты — так называемые пункты. Места, где можно как следует отдохнуть после тяжелого путешествия, залечить раны и отремонтировать свой орнитоптер по пути к ближайшему форпосту. — Простите, что перебиваю, но кого отремонтировать? — Ах, алата, глупый я старик, так ничего и не рассказал тебе об орнитоптерах! С этого следовало бы начать, — он указал на громадину, которая, казалось, вот-вот сорвется с крючков и исчезнет в облаках. — Ты можешь лицезреть аппарат, называемый орнитоптером, а попросту — махокрылом. Конструкцию изобрел Леонардо да Винчи, и, если встретишь Тулуза, не вздумай покупать его так называемые «чертежи мастера». В мире принято считать, что пока не создано ни одного способного к долгому самостоятельному полету орнитоптера. Что же, ты можешь убедиться в обратном. Моему махокрылу много лет, и он далеко не совершенен, его Тулуз отдал мне когда-то как игрушку. На территории форпостов передвигаются исключительно на орнитоптерах. За пределами — очень редко, они не должны стать добычей охотников за легкой наживой, людей, которые захотят сделать на этом деньги. Да, в наши дни такие полеты становятся всё опаснее. Но жители вообще редко покидают форпосты. — Он так прекрасен, ваш махокрыл. — Алата, тебе бы пришлось забрать свои слова обратно, только бы ты увидела, что творят наши юнцы, как чудесны их неутомимые воздушные судна! У нас человек становится взрослым, когда впервые взлетает на орнитоптере, который построил сам. — Летают ли женщины? — Что за вопрос, алата, конечно! Без них было бы невероятно скучно! — А почему вы называете меня алата? — немеркнущий свет его глаз, отточенные, легкие движения, всё говорило о том, что Жан-Люк не чувствовал себя скованно, а потому это ощущение стало покидать и меня. Мой мир сразу стал для него своим, но по пытливому взгляду, обращенному куда-то вглубь комнаты, что была за моей спиной, за приоткрытой балконной дверью становилось ясно: он — гость. И как я старалась понять его мир, так он старается понять мой. — Так принято, каждую приятную сердцу барышню звать алатой. Это очень древняя история. У нас её впитывают с молоком матери. Сказку о пропавшей девушке Алате — имя переводится как «крылатая», — и её чайках знают все. Когда-нибудь я расскажу тебе о ней, но не сейчас, извини. И без этого никак не перейду к главному. Господин Трюшон поднялся стремительно, прочистил горло и торжественно объявил: — Совет глав четырнадцати близлежащих форпостов принял решение о создании пункта в данной географической широте и долготе и о назначении вас хранительницей пункта, ревнителем грез и мечтаний, защитницей заплутавших душ. Моя скромная роль переводчика... Не спрашивай даже, почему по подобным вопросам посылают простуженного старика-переводчика, это всё выдумка Тулуза. Он меня до сих пор называет маленьким братцем Люком. Только это по большому секрету... Так вот, моя скромная роль заключается в извещении вас о вышеупомянутом решении и передаче вам… Трюшон вертел головой, пытаясь отыскать что-то глазами. — Вы не это ищете? — я протянула ему котелок, который оказался под табуреткой. — Благодарю тебя. На чем я остановился? Ах, да, передаче вам флага. Из недр своего котелка Жан-Люк извлек полотно бесчисленных небесно-голубых оттенков: от цвета легкой, как из пепла, поволоки, до слезливого тона грузных туч. В нем можно было утонуть — в этом небольшом кусочке материи. Он отдал его мне, и на миг я дотронулась до тонких, белоснежных, словно высеченных из мрамора пальцев господина Трюшона. Воздушную эту, бесценную материю я прижала к сердцу. — Не могу передать, как я сожалею о том, что вынужден покинуть тебя. Меня ждут с новостями. Загвоздка в том, что хороший почтовый голубь должен приносить хорошие новости, выбора нет. Но теперь все мои беспокойства исчезли. До свиданья, алата. Я знаю, мы ещё встретимся. С быстротой молнии он подобрал перчатки и перемахнул через перегородку, отделяющую мою летнюю резиденцию от прохладной голубой невесомости. Отстегнув крючки, накинул пальто. — Но я же ничего не знаю о своих обязанностях! Что мне делать, если ещё кто-то прилетит? — Доверять своему сердцу и оказать такой же достойный прием, какой ты оказала мне! Не переживай! Послушай-ка, а там внизу порядочная толпа собралась. — Но… — До встречи, — мой новый знакомый снял орнитоптер с автопилота и с уверенностью бывалого наездника натянул веревки, которые предварительно обвязал вокруг руки. Крылья судна поднимались и опускались всё быстрей. Проделав в воздухе несколько пируэтов, Корантен Доминик кивнул мне, развернул махокрыл и начал стремительно удаляться. Некоторое время видны были раздувшиеся от запутавшихся в них потоков воздуха полы пальто, чернеющий на фоне раскаленной голубизны котелок, а вскоре его фигуру уже невозможно было рассмотреть… Да, именно так всё начиналось. Думаете, это был сон, навязчивое видение? Мне тоже думалось так, пока в руках своих я не обнаружила разгорающийся всеми цветами неба, вспенивающийся кружевом облаков клок невиданной материи. И с тех пор стол мой стоит прямо напротив балконного окна, за которым флаг гордо подставляет бока порывам разъяренного ветра. Велосипед стал моим махокрылом, верным, безропотным, сносящим все перипетии судьбы вроде дворняжки, покусывающей шины, или крутого спуска. Долго совсем ничего не случалось. С небывалым остервенением вглядывалась я, искала кого-то среди туманов, дождей, снегов, часами просиживала у окна, и ответом мне была пустота. Один раз, правда, пролетели вдалеке мужчина и женщина на двухместном орнитоптере, но они лишь помахали руками. Я никогда не устану ждать. И вот эта алая искра в ночи. Добрый, недобрый ли знак — она наполняет мое сердце трепетом. Я всё жду кого-то, кто зайдется заливистым смехом и на все мои невнятные вопросы скажет только лишь: «Нет, конечно, это не было сном». Чайки кричат всё тревожней, всё громче, совсем не думают улетать и следуют за мной по дороге в школу, кружат у окон классной. Чего они от меня хотят? Что я могу? Вечер отливал бирюзой. Чистота и честность этих сумерек завораживала, пьянила. Я всё смотрю в окно. Отчаянно, с надрывом, будто угасая. Опущу голову в тетрадь и тотчас же подниму, боясь упустить. Уже подкрадывается темнота. Не буду больше смотреть я в небо так осуждающе, так пристально. Кому придет в голову заявиться среди ночи? Но незваные гости всегда появляются в неурочный час. Стук. Тихий, но настойчивый. Сперва я подумала на обезумевшую от семейной жизни и её неурядиц супружескую пару, живущую этажом выше, и обругала про себя: звуки в моей комнате всегда глуше, и мама, наверно, мучается бессонницей из-за этих любителей морзянки. Побуянят и успокоятся, понадеялась я. Но стук повторился, на этот раз, как мне показалось, вперемешку с неразборчивыми словами. Надо сказать, все соседи, которые нам с мамой попадаются, заведомо безудержные скандалисты, великие мистификаторы и пьяницы. Потому я приготовилась к очередному концерту и уже было поднялась заваривать ромашковый чай, как вдруг застыла, пораженная увиденным в окне. Еле подавила крик в горле. Среди сгущающихся теней различим был силуэт исполинской птицы. Обезображенная, обгоревшими, черными от копоти перьями она водила по стеклу, прижималась остриями переломанных прутьев, изорванной парусиной к глянцевитой поверхности, обмотанная со всех сторон грязными, растрепавшимися веревками, она всё равно не теряла величия, превращаясь в своем грозном обличье в посланницу рока. Переведя дух, я всё же должна была признать, что это только орнитоптер. Тьма сделала свое дело, окутав его мрачной поволокой. Раненный махокрыл, заплутавшая пташка, рывками подавался то вверх, то вниз, из последних сил стараясь не потерять из виду свет. Несмотря на отчаянное положение, в котором находился хозяин воздушного судна, — подросток одних со мною лет, он сохранял спокойствие, глаза его, напоминающие о нежных охристых лепестках герберы, что начала отцветать, излучали умиротворение. Он мигал, щурился, цедил жидкое золото своих глаз, и вся эта игра доставляла ему неимоверное удовольствие, как, по-видимому, и всё вокруг. Лишь собранность и твердость движений отвечали тем обстоятельствам, в которые он попал. Он звал меня, показывал куда-то вверх. Я только качала головой и оглядывалась в темноту комнат. Попыталась было объяснить ему, что не могу, что ничего не выйдет. Он с не меньшей горячностью старался втолковать что-то мне. До поры до времени мы так и спорили, совершенно забыв о разделяющем нас оконном стекле. А там же разливалась, смыкалась над головой мальчика и его птицы, жила своей жизнью, плескалась, ревущим потоком рушилась на город ночь…