Бога нет

У Гарольда перед глазами вновь стояла картина взрыва. Дома, складывающиеся, подобно карточным домикам, люди и растения, мгновенно обращающиеся в прах, и почему-то мучительно долго увядающие лилии, бессильно роняющие свои головки, сжимающие лепестки в бессмысленной попытке спрятаться, а затем рассыпающиеся тончайшей пылью от прикосновения неминуемой смерти. Конечно, ничего этого не было — все было не так, все произошло слишком быстро, и Гарольд не успел ровным счетом ничего увидеть, но его богатое воображение, которое во многом и определило его как ученого, услужливо дорисовывало все новые и новые грани, ракурсы, замедляя время до аттосекунд, заставляя снова и снова возвращаться обратно. Туда, где он был и как будто бы не был, где все происходящее пронеслось мимо него в стремительном вихре, оставив нетронутым — и забрав все, что у него было. Все, что было ему дорого — даже если он уже много лет перестал так думать, полагая, что отсек от себя тот нелепый и в чем-то постыдный кусок своей жизни, когда впервые пересек границу Сан-Антонио. Тогда он бежал к свету науки, ведомый стремлением познать окружающий мир не через бога, а как-то еще. Более ощутимо, менее умозрительно. По-человечески. Настойчивая потребность знать и видеть в конечном счете не только изменила его жизнь, но и уничтожила все, что осталось позади. Смерть резко очерчивает границы, вносит контрасты туда, где еще секунду назад все казалось размытым. Примитивный маленький город убежденных отщепенцев, их ослепленность верой, трусливое предательство матери, немытые и практически незнакомые ему братья и сестра. То, чего можно было стыдиться. Мир, которому он стал чуждым. Единственная семья, которая у него была. А теперь Айзек — белая палата и горечь осознания, что этот совершенно чужой ему человек, контракт с которым он подписал под властью какого-то нелепого наваждения, и есть последнее, что у него еще есть. Только Айзек и научные открытия, от которых в равной степени холодно. — Айзек, пожалуйста, не умирай... — Гарольд трогает неподвижно лежащую руку супруга и роняет лицо в ладони, пропуская волосы между пальцев, трет лоб в попытке привести себя в чувство. — Кроме тебя у меня больше никого нет... Айзек молчит, как и положено человеку в коме. Его лицо, бледное и расслабленное, кажется наполненным отстраненной печалью, и Гарольд вспоминает о кошмаре, о котором говорила Сэра, и который, вероятно, мучает его и сейчас, когда он находится между небом и землей. Строгие черты обнажают накопившуюся усталость, с которой стекает красота, подобно акварельным краскам, покидающим лист бумаги, выставленный под дождь. И Гарольд думает: а так ли важна красота? И впервые в жизни ученый понимает, что создал вокруг себя вакуум, в котором нет ни тепла, ни света. Наука, заменившая ему весь мир, внезапно кажется далекой и безразличной, а красота, вызывавшая неодолимое желание прикоснуться, граничащее с одержимостью, — эфемерной и неспособной согреть. — Я действительно очень ценю тебя, Гарольд. Но твое и мое восприятие этого факта сильно расходятся. — Расходятся, мистер Свон, — отвечает Гарольд своим воспоминаниям. — Простите, что был так глуп, чтобы не понять этого сразу. Простите, что все еще глуп настолько, чтобы надеяться. Гарольд вертит в руках увявший цветок, с которым не смог расстаться с того самого момента, как вынул его из волос Айзека — еще там, в бронетранспортере. Он так и не показал Шарлотте лилии. Лилии, из-за которых в конечном счете он, возможно, обречен потерять последнего человека, связанного с ним чем-то, кроме науки. — Айзек, вернись, пожалуйста... — Гарольд складывает ладони в молитве. — Отче наш, сущий на небесах, да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя на земле, как на небе... Или это и есть его воля? Бессмысленная жестокая смерть десятков тысяч беззащитных людей, среди которых дети, просто потому что... — Бога нет, — звучат в голове слова Айзека, и Гарольд вздрагивает от того, насколько они кажутся настоящими. Но Айзек лежит неподвижно, такой же тихий и почти безжизненный, как и минуту назад. И сейчас Гарольд готов сделать все что угодно, лишь бы снова их услышать.