Исповедь

Ханджи готовится к исповеди. Как на такое удалось согласиться – до сих пор в толк не может взять. Надавил пастор на то, что у Ханджи в душе царит чума, что внутри – боль, вина и истерзанное нутро. «Страх. Никто не знает, что нас ждет завтра, так что нам следует быть готовыми ко всему. Однажды ноша станет невыносимой, и ваши плечи не выдержат её веса: она вас сломает. Я же хочу предотвратить это. Вы считаете меня своим другом, так позвольте же мне, как другу, вам помочь. Сбросьте с себя балласт», - искренне и ласково тогда произнес Ник. И вот Ханджи наедине с пастором в сырой обшарпанной комнатушке, в единственной пустой, которую удалось только найти для него. Капитан нервно хмыкает, с сосредоточенным видом аккуратно складывает солдатские пайки в брезентовый мешок. Таким же образом Ханджи пытается организовать спутанные тугими узлами мысли, но это получается едва ли: что-то постоянно сбивает с толку. Внутренняя тревога захлёстывает и перемешивает только что расставленные по своим местам детали одной картины. Определенно, от этой бури в душе нужно избавиться, но не в виде исповеди. Только не так. Ханджи скептически относится к подобным вещам. Слишком много запрещённой литературы по религиям старого мира прошло через эти грубые от клинков и сухие от ветра руки; слишком хорошо капитан знает, как всё устроено. Сначала люди верили в целый пантеон богов, и считалось счастьем быть умерщвленным на жертвенном столе, дабы усладить Всевышних. Времена менялись, сменялись религии, и к самым первым верованиям стали относиться как к чему-то примитивному и кровожадному, мол, какие же люди были тупые, раз думали, что принеся человека в жертву, можно сохранить урожай. А по прошествии многих лет и эти новые религии стали негуманными и жестокими. Так же и с культом Стен: сейчас он имеет огромное влияние на государство, но пройдет время, и он окажется таким же глупым, как и все конфессии до него. Он уже таковым становится, и оттого Ханджи не видит смысла в исповеди. Двое садятся друг напротив друга. Ник задувает свечу, и комнату тотчас окутывает мрак, в котором Ханджи вдруг становится неуютно. Капитан нервно ёрзает плечами, чувствуя себя неловко, когда пастор кладет руки ладонями вверх и просит вложить в них свои, также ладонями вверх. - Успокойся, дитя моё, - по-доброму отзывается он. - Что мне нужно делать? – с нескрываемой тревогой в голосе спрашивает Ханджи, чувствуя в себе острую потребность выбежать за пределы этой комнаты. - Теперь на всё твоя воля: делай и говори всё, что считаешь нужным. - Всё, что хочу? - Да. - Угу… ладно. Кхм, так… фух…- Ханджи делает несколько глубоких вдохов и начинает: - Ну, я даже не знаю… такое чувство, будто бы меня выворачивает наизнанку от всего, что с нами за это время произошло. В холод бросает от одной лишь мысли, что, возможно, мы с самого начала шли по ложному пути, а все мои предположения и теории в одну секунду оказались бесполезными. Столько времени угробить на изучение титанов, и не увидеть главное, такое очевидное и простое… Эрен же был мне подсказкой… Слабая точка титанов – затылок: метр в длину, десять сантиметров в ширину, и Эрен поддерживал жизнедеятельность титана, находясь в затылочной области. Почему до меня дошло только тогда, когда Конни ткнул пальцем на портрет матери, сказав: «Вот моя мама, а вот она же в форме титана»? Как же это так? Знай я раньше природу титанов, можно было бы подкорректировать задачи, которые должны были быть выполнены в ходе рейдов, а так… тысячи солдат оказались попусту растрачены в ноль. Мы не достигли ни одной из поставленных задач. Из-за меня и моей одержимости исследованиями. Да, вы можете сказать, мол, нас – целое командование, командованием наказание и понесем, но только знаете, что? Чушь это всё собачья, - бросает капитан озлобленно, оскалившись. Голос Ханджи становится резким и громким. – Конечно же, больше всех достанется Эрвину, как главнокомандующему, человеку, который вел солдат на верную смерть. Он разрабатывал планы экспедиций – это так, поэтому ему и отвечать головой за все наши проступки, но он это делал, основываясь на моих теориях и предположениях. Моих! Понимаете? А свои гипотезы я выдвигаю, руководствуясь интуицией. Тыкаю пальцем в небо, тут же выстраиваю цепочку причинно-следственных связей и на их основе делаю выводы. На таких–то хлипких заключениях и зиждутся все наши рейды, все мои эксперименты, а в ходе этих экспериментов я создаю оружие, которое убивает не титанов, а людей… - Оружие? - Да. Скажем так: я – мастер, который в своей исследовательской кузнице создает оружия-гипотезы. Как только создается такое оружие, я его, в виде идеи, отношу Эрвину, и уже он решает, что с ним делать и как его можно применить в бою. Только вот есть одна ма-аленькая загвоздка: никакое оружие не может создаваться во благо. Если поначалу кажется, что оно имеет огромную ценность для человечества, то вскоре эта иллюзия рассеивается, и выясняется, что на самом-то деле это оружие губит людей даже в большем количестве, нежели наших естественных врагов. Охуенно, не находите ли? Ханджи подавляет нервный смешок, который так и норовит вырваться наружу. Сделав глубокий вдох, капитан продолжает гробовым низким голосом: - В принципе, в этом нет ничего из ряда вон выходящего… то есть, я хочу сказать, создание оружия во имя защиты – естественно, и то, что в итоге это оружие оборачивается против своих же создателей - есть закономерность, которая идет в ногу с историей. Так было, есть и будет, и это всегда можно проследить в книгах по истории, неважно, в запрещенных или нет. Да что далеко ходить! Вот, пожалуйста, живой пример перед вами, - Ханджи вмиг расправляет плечи, вздернув голову; плохо видящие глаза вперяют туманный надменный взгляд в пастора. - Эрвин всегда прислушивается к моему мнению, и каждое моё умозаключение берёт в оборот! Все гипотезы направлены на то, чтобы приблизить человечество к победе, но, в итоге, мы не выполняем ни одну из поставленных задач, зато понапрасну гибнут сотни солдат! - И ты думаешь, что таким образом ты убиваешь людей… идеями… - Да, да, черт подери, да!!! Это – самая опасная штука из всех: даже не имея при себе ружья как такового, ради идеи человек готов сражаться голыми руками! Кто, как не вы, должны это прекрасно понимать, а, пастор? Вы готовы были погибнуть за свои убеждения. Даже зная, что за дерьмо здесь творится, ваша вера осталась непоколебимой. Почему, а?! - Видишь ли, дитя моё, - неспешно проговаривает Ник, – наше и ваше внимание обращено к одному и тому же: к титанам. Но вы, отряд Разведки, движимы ненавистью к ним, мы же, служители Культа, восполнены любовью к этим созданиям. - Не льстите себе: любовь ослепляет точно так же, как и ненависть. Это – две стороны одной монеты. Подумать только... ваша секточка, оказывается, всё это время превозносила не Стены, а тех, кто скрывается внутри Них. – Ханджи мотает головой, словно пытается отогнать от себя ненужные навязчивые мысли, а затем, будто бы выдавливая из себя слово за словом, процеживает низким голосом: – Что же это получается-то? Мы травили солдат на титанов, пытаясь защитить народ, но оказалось, что мы убивали насильно обращенных в титанов людей. Мы думали, что это мы защищаем человечество от гигантов, а на деле, всё это время они, гиганты, нас защищали. Целых сто лет. Сто лет лжи, недомолвок, регресса и прочей хуйни. Блядь. Всё из-за вашего сраного обета молчания. Из-за вас придется начинать всё сначала, и я начну: не хочу, чтобы все жертвы, все исследования были напрасны. - Какова твоя конечная цель? Достичь свободы? - А-а-а-ах… Сладострастное слово «свобода», - вяло на выдохе произносит Ханджи, прикрыв глаза, наигранно смакуя на языке звучание этого слова. – Сво-до-да. Если прислушаться, то в этом слове нет ни капли здравого смысла, да и смысла, как такового, тоже нет. Кстати, вы ведь себя считаете рабами Стен. Так ведь? Ваши предшественники каким-то хером воздвигли Стены, вогнав в каменную клетку и себя, и людей, таким образом сделав абсолютно всех узниками монолитного «божества». И я понимаю, почему никто не возмущается своим нынешним положением: чем больше ограничений, тем более четкими становятся границы дозволенного. Дорога, по которой вы идете, с двух сторон ограждена высокими стенами. Ваш путь прямой и не имеет ответвлений; всё просто: пройди до конца, преодолев препятствия – и будет вам счастье. Рабство проще, рабство примитивнее и комфортнее, и лишь единицы предпочтут покинуть уютную зону мнимой защиты. У нас же нет никаких границ, и законы, писанные нам, игнорируем и обходим в рамках дозволенного, а посему перед нами – ровная долина. В бескрайнем пространстве единственное, что ощущается – это границы собственного тела, и тогда понимаешь, как ничтожно ты мал, точно крохотное облачко на необъятном небосводе. Разве это свобода – стоять и не знать, куда идти? Допустим, мы победим титанов, и человечество обретет свободу… и что оно с ней будет делать, а? Все думают о том, как бы её заполучить, но никто даже не задумывается, что с ней делать потом. Да и где гарантии, что то, за что мы сражаемся, и есть та самая свобода… Может, то, что нам преподнесут как таковую, на самом деле окажется новым видом рабства, а мы, наивные дураки, поведемся. Идиоты. Свободы нет, и слова такого не должно быть. - Но свобода – есть понятие, которое... - Да утрирую я, пастор, просто утрирую, - усмехается капитан, нервно дернув плечами. – Но одно я знаю точно: народ гниет и разлагается внутри Стен. Мы на целое столетие опоздали со спасением, знаете? Рожденные в заточении воспринимают своё положение как само собой разумеющееся, и жизнь на внешних землях им кажется чем-то невообразимым да и не особенно нужным. Ещё чуть-чуть, и спасать будет некого: люди окончательно потеряют человечность. - Не все утратили духовность. - Не все, - соглашается капитан, резко кивнув, - но большинство. Нравственность, которая некогда выступала одним из главных элементов фундамента Стен, за столетие ушла глубоко под землю. Раньше это понятие реяло над всеми, подобно флагу, беспрестанно напоминая о себе, но её пришлось замуровать в основание, иначе бы люди сошли с ума, находясь в заточении. Есть, правда, шанс, что, когда человечество одержит окончательную победу, мы сможем вызволить все былые ценности наружу, а вместе с ними – и былую человечность. Вспомнят ли люди о том, что это такое, как оно ощущается, что за этим словом стоит? Ха, хотя я знаю: Леви вспомнит, - Ханджи хмыкает, сверля пастора взглядом исподлобья. - Он же у нас днище, вылезший из подземелья. Возможно, он видел остатки нравственности, погребенные там, в каком-нибудь нужнике, вместе с моралью, ценностями и дерьмом. Капитан смолкает; тело начинает колотить мелкая дрожь от нахлынувшего волнения; челюсти пришлось плотно сомкнуть, так как зубы принялись отбивать барабанную дробь. - И хорошо, что сейчас морали нет. К сожалению, мы живем в такое время, когда жертвы необходимы. Представляете, каково мне понимать, что жизнь каждого солдата – бесценна, и тем не менее ставить их на кон во имя достижения нашей цели? Может, в этом и есть моя ненормальность, о которой мне все твердят. Да и плевать. Я знаю, что подвал – это ключ к победе человечества над титанами, и поэтому я буду работать на износ, доведу до изнеможения своих солдат, и выжму из Эрена все соки, покуда не доберусь до этого подвала и не узнаю, откуда же, черт подери, появились титаны, как и почему! Мне необходимо знать, что в том подвале, о котором нам рассказывает Эрен! Ради этого я отдам всё… - Вот, за что ты борешься… - понимающе кивнул Ник. - Такова уж моя натура. Даже если вы завербуете меня в свой Культ, бредя по прямой дороге, рано или поздно я задамся вопросом о жизни по ту сторону Стен и начну пробивать себе путь наружу. Извините, если вы ожидали услышать что-то другое…. Но ведь, правда, эта ваша прямая дорога сродни кишечному тракту с застоявшимися в нем газами, разве нет? Эта прямая кишка смердит и источает миазмы разложения, травит народ – вот, где чума-то! Воняет, понимаете, в то время, когда на внешних землях - свежий воздух… Ханджи, оторопев, зажимает ладонью рот и в таком положении замирает на несколько секунд. Пастор напуган таким поведением, так как никогда он прежде не видел, что бы хоть кто-нибудь в течение пяти минут столь часто менял настроение: с грусти на отчаяние, с отчаяния на разочарование, с разочарования на решимость, с решимости на злость, со злости на страх. А сейчас, когда Ханджи вновь выдыхает, расслабляя тело, мечтательно прикрывая глаза, растягивая губы в загадочную полуулыбку, откидываясь назад на стуле, когда прикладывает руку к сердцу и сминает в своих пальцах ткань форменной куртки, пастор понимает, что за чувство захлестнуло капитана на сей раз. - Подумать только, - спокойным ровным тоном проговаривает Ханджи, ухмыляясь. – Недаром же говорят: «С кем поведешься, от того и наберешься». Да… - роняет робкий взгляд на край стола. – Да… оказывается, мне есть не только ради чего, но и ради кого бороться. Разведкорпус – это всё, что у меня есть, а Эрвин, Леви и Моблит – всё, что у меня осталось от прошлого, и, стыдно признаться, втихаря я их считаю своей семьей. Надо же, я ведь за них любого в клочья раздеру… ха, меня это осенило только сейчас. Вы тоже отныне мой друг, пастор, так что… можете на меня положиться, в случае чего. - Благодарю. - И, раз уж я тут откровеничаю, скажу еще кое-что: я безумно переживаю за каждого из вас. Что будет с вашим Культом, пастор, когда в Стенах отпадет необходимость? А Моблит? Он столько лет был под моим началом, что и не знаю, как он будет действовать один, если я погибну. Эрвин теперь инвалид. Нет, я его таковым не считаю... он всё равно не отступится от своих идей, планов, и я знаю, что даже рискуя своей жизнью, будет контролировать ситуацию только на месте, в самом пекле кровавой резни. Знаю, что он предпочтет погибнуть в бою. Но насколько его хватит? Эрвину нет достойной замены, вообще никакой, и если его не станет, то что будет с Разведывательным Легионом, с детьми, с подчиненными мне солдатами? – голос постепенно угасает и становится безжизненным; взгляд рассеивается и становится отрешенным. - Леви – самый сильный боец человечества, самый живучий. И кажется, что за него переживать не имеет смысла, ведь мизерна вероятность того, что он погибнет. Однако есть вещь, которая для него во сто крат страшнее смерти – быть покинутым всеми, быть оставленным позади. Брошенным. Сломается, если в итоге он один останется в живых. Ханджи бессознательно постукивает костяшкой указательного пальца руки по плоскости столешницы, отбивая неспешный ритм. - Иногда мне так жаль, что мы не погибли раньше, чем привязались друг к другу. Кто бы что ни говорил, а мы ведь привязаны друг к другу: после стольких лет совместных битв и испытаний волей-неволей привяжешься. И зря. Беспокойство о других занимает слишком много мыслей, и это – ещё одна причина, по которой я ухожу в исследования с головой, теряя счет времени…. чтобы избавиться от этого ненужного чувства. Столько дерьма произошло… и столько ещё произойдет, на стольких вещах нужно сконцентрировать внимание… у меня нет права на лишние ненужные чувства. Это мешает мне работать. Ох, как всё бесит, - стонет Ханджи и, убрав очки наверх, свободной рукой трет глаза. - Дитя… - Заебало… - шепчет капитан себе под нос, всхлипнув. - Дитя моё, - вновь окликает Ник, крепче сжав трясущуюся ладонь в своей руке. - Заебало! – резким движением Ханджи выдергивает руку, вскакивает со стула, бедрами задевая край столешницы, с грохотом опирается кулаками на стол и склоняет корпус чуть вперёд. Пастор чувствует холод на затылке оттого, что нездорово влажные глаза собеседника, с беснующимися в них серо-голубоватыми бликами, ярко сверкнули и вперили в него, Ника, пожирающий взгляд. - Заебало! – повторяет Ханджи, срываясь на крик. – Всё заебало! Вся это непонятная тайная хуйня с титанами, которой вы, между прочим, стали виной, заебала! Сами-то не хотите покаяться, а, пастор?! Зуб даю, в своей жизни вы совершили не меньше грехов, чем мы! Заебала эта двойная игра! Двуликость! Бесконечные поражения заебали! Заебало, что все в округе радуются нашим провалам! Заебало, что правительство тормозит технический прогресс и ни хуя вообще не делает, чтобы помочь нам спасти человечество! Заебало, что граждане нас ненавидят за то, что мы пытаемся хоть что-то сделать с нашим гниющим положением! И это ваше сраное «дитя моё» тоже заебало! Заебало… Пастор сидит прямо, спокойно ждет, пока капитан не выпустит из себя весь свой гнев. Ханджи, словно читая мантру, словно в бреду, устало повторяет лишь одно: «Заебало… заебало… заебало», ритмично постукивая кулаком по столу, покачиваясь в такт словам. Ник смотрит на этот кулак до тех пор, пока не чувствует, как что-то теплое не окропило его. Он поднимает глаза на лицо собеседника и видит, что из носа течет кровь. Вдруг, Ханджи резко отталкивается от стола, вытирает рукавом под носом, и, пробормотав еле слышно «Я всё», направляется к выходу. - Ханджи, - зовёт пастор, когда рука капитана тянется к дверной ручке. Ханджи замирает, но не оборачивается к нему. – Всё это время я вас слушал как служитель Культа, а теперь скажу как друг: вы - превосходный капитан, блестящий исследователь и прекрасный человек. Хотя в своём откровении вы и посрамили Культ, но есть вещь, которая объединяет нашу конфессию и ваш отряд – сплоченность и вера в ближних своих, знание того, что на сотоварища можно всецело положиться. Именно поэтому, даже после победы человечества над титанами, когда ни наша религия, ни ваш отряд окажется никому не нужными, мы, связанные общим делом, преданные братиям и сестрам своим, не пропадем и будем двигаться дальше. И, как вы правильно сказали, мы семья. Если ваше желание спасти всех членов семьи – искреннее, Всевышние вам помогут… - Хватит, пастор, - гробовым голосом прерывает Ханджи. – Спокойной ночи. Не дождавшись, когда пастор ответит тем же, капитан выходит из комнаты, почти бесшумно закрыв за собой дверь. В темном коридоре, со свечей в руках чуть поодаль стоит Моблит. Ждет. Ханджи делает глубокий вдох, стискивает крепче кулаки и, ссутулившись, начинает движение на своего помощника. - Капитан? – подает голос Моблит. - Скажи, какая комната сейчас свободна? - Секундочку, - просит он, суетливо перебирая в руках бумаги, пока не находит нужную. – Комната сто три, это в другом конце коридора. Ханджи понимающе мычит, а затем молча направляется к указанной двери. Моблит идет следом почти что на цыпочках, чтобы не раздражать капитана своим присутствием. Перед тем, как войти внутрь, Ханджи отдает помощнику очки, и просит его подождать в стороне. Тот решительно кивает, и отходит с очками на приличное расстояние от комнаты. Капитан же переступает порог помещения, запирает за собой дверь и прислоняется к ней спиной, стараясь дышать размеренно, но с каждым вздохом ярость всё выше и выше подступает к горлу, пока, наконец, не перехватывает дыхание. «Всё, что было в той комнате – откровение, а моя исповедь начнется здесь», - с этой мыслью Ханджи вбирает в легкие воздух и на тяжелом выдохе обрушивает кулак на хлипкий расшатанный от времени стол. Удар такой сильный, что стол тут же с треском ломается надвое. Второй удар ногой приходится на стул; он отлетает в дальний угол комнаты. Ханджи с ревом отрывает столешницу от ножек стола, и швыряет её об стену. Следом за столешницей в стену летят обломки мебели, деревянная кружка и миска, что стояли на одной из полок шкафа. Ханджи вкладывает в свой следующий удар всю мощь и выбивает ногой дверцу шкафа из петель, а затем - срывает карниз и выбивает им стекла окон, затем сжимает правую ладонь в кулак и разбивает им вдребезги зеркало. Капитан яростно пинает остатки мебели, валяющиеся под ногами, втаптывает сапогами в пол осколки стекла и деревянную стружку. У Ханджи кружится голова; мириады серебряных точек мелькают перед глазами; уши накрывает монотонный гул. Кулаки неистово пульсируют в один такт с висками. Капитан зажимает кулак левой ладонью, с грохотом припадает спиной к стене и медленно, точно теряя сознание, сползает по ней на пол, сбивчиво дыша, жадно глотая затхлый сырой воздух; холодный пот прошиб всё тело, и несколько его капелек стекают с висков, щекоча лицо, оставляя за собой лоснящиеся на свету темные дорожки. Сердце бешено долбится в грудную клетку, и Ханджи пытается его унять, прижимая к нему правый кулак весь в синяках и ссадинах. Может, легче и не стало от предложенной пастором исповеди, но понимание того, что происходит, и что следует делать дальше, сложилось. Проговаривая мысль за мыслью, Ханджи словно распутывает клубок, нанизывая на освобожденную от узлов нить драгоценные гранулы фактов и вариантов дальнейших действий, которые четким узором лягут на канву происходящего. Узор этот уродлив, некрасив, и капитан чувствует, что это – только начало кошмара наяву. Но, какими бы ни были трудности, теперь-то Ханджи знает наверняка, что будет переживать их не в одиночку. От этой мысли на душе становится до того спокойно и тихо, что капитан слышит еле улавливаемый приятный звон в голове. - Надо будет пастора поблагодарить, - вслух произносит Ханджи. – Хотя бы эту ночь я буду спать спокойно… или не буду, - добавляет следом, всматриваясь в свои изрезанные окровавленные руки, которые изнывают от боли. Ханджи встает с пола, отряхивает брюки от деревянной стружки и пыли и выходит из темной комнаты.