О дивный новый мир!

Пожалуй, Гельмгольц Уотсон впервые испытывал такие сильные эмоции. Он знал название этому ощущению, распространяющемуся по телу подобно ЗБС. Да, пожалуй, самое близкое понятие, появляющееся в голове человека, привыкшего к таким регулярным инъекциям, первым делом. Но сейчас оно было и самым далёким одновременно, подобно звезде где-то в далёком космосе, внутрь которого теперь уже никто не пытается заглянуть. Предвкушение. Во множество раз сильнее, чем он испытывал при приближении к эскалаторно-теннисным кортам, электромагнитным и с препятствиями, во время просмотра ощущательного фильма или прослушивании синтетической музыки, в комнатах во время сходок единения, в постели с девушкой. Эмоции, никак не связанные с препаратами, поступающими извне, грозили превратиться в чувства. Уотсон готовился вступить в область неизведанную и забытую и задержал дыхание, как при погружении под воду. Сейчас, стоя посреди своей комнаты, в которой находился, скорее всего, в последний раз, он видел, как перед глазами проносится вся жизнь. Альфа делал это впервые, потому что вещей, стоящих особого рассмотрения, в его мире, спокойном и устойчивом, не происходило долгое время. Лишь в последнее время окружающие зарябили, затряслись в странном припадке, протекающем в его мозгу, заколыхались, как жидкость колб с зародышами на последнем двухметровом отрезке каждых восьми метров. Он тоже приучал свои мысли к движению. Гельмгольц представил себя в бутыли в Эмбрионарии на ленте транспортёра. Алый, странный, искажающий всё вокруг, как и деятельность этого места - младенцев, свет пробивался сквозь раствор. Двигались бесшумно машины, отлаженные бетами-минусовиками отделов. Их одинаковые лица - взяли новую целую группу Бокановского, - после рассказов Дикаря казались странно неестественными взбудораженному рассудку. Работницы методично прокалывали плёнку, отделяющую будущего члена общества от внешней среды, впрыскивая химические соединения, определяющие его судьбу. После того, как ему впрыснули сыворотку, предотвращающую развитие сонной болезни, место сменилось. Он помнил эти потолки Младопитомника. Ему приходилось, будучи студентом, а после и работником университета, бывать там. В ушах звучали гипнопедические присказки - заповеди будущей жизни, без которых ты не можешь стать отлаженным винтиком. "... чем старое носить, лучше новое купить..." "... сомы грамм - и нету драм..." "... гаммы и дельты - глупые, а эпсилоны - и того хуже..." Сейчас ему уже было невыносимо слушать эти слова, нашёптываемые через подушки под головой несмышлёных детей. Они зудели в его голове, порождая невыносимый жар и скручивая желудок. Кажется, ему стоит найти что-то другое. Время игр, школа, университет, годы работы - всё теперь неслось слишком быстро, чтобы уловить что-то конкретное, а слова, произносимые кем-то сторонним или им самим, сливались в одинаково монотонный гул, в которых повторялись одни и те же слова. День за днём. Год за годом. И так будет десятилетиями, пока острова не переполнятся. Или не изобретут чего-то ещё радикальнее меняющее разум ребёнка. А ведь когда-то они стремились к большему, чем просто вращение на месте, гипнопедии наяву. Они стремились ввысь, вглубь, куда-то вперёд. Дикарь, вытащенный сюда Бернардом, стал точкой отсчёта нового витка сознания Гельмгольца. Бедняга был слишком нов и радикален к миру, непривычному ему. Это-то Джона и сгубит, но и ему, наверное, стоит вытряхнуть что-то в своём подсознании и идти новым путём. Чувства захлёстывали, сменяя друг друга, заставляя руки и ноги двигаться быстрее, собирая вещи, вырезая себя из старого мира. Схватив вещи, он кинулся к выходу на площадку вертопланов. - О дивный новый мир! - воскликнул Уотсон, распахивая дверь на крышу. Его не занимал открывшийся вид под ногами, а небо. Небо, через которое он откроет свой, дивный новый мир.