Misery

Ночное, беспроглядно черное небо с серебристыми тучами, томящимися где-то по краям, отрезвляет и очищает мысли; гулкая тишина режет слух, а ледяной воздух — кожу. Холодно. Делаю глубокую затяжку, выдыхаю дым и добавляю к немного пустующему небу еще один небольшой клубочек облака. Холод отступил, поскольку я заставил свои легкие провести серьезную работу; наверное, решаю про себя, они на меня обиделись, ведь я заставляю их принимать слишком много никотина, мучаю их. В благодарность за это я получаю легкий приступ удушья. Приходится тратить пару минут на то, чтобы прийти в себя после каждой выкуренной сигареты. В последнее время я непозволительно много курю. Сейчас, кажется, докуриваю вторую пачку за день. Это убьет меня, вскоре, но без ритуала втягивания медленного яда в свой организм я бы не продержался так долго вдали от него. Но порой становится просто невыносимо. Невыносимо больно, страшно и удручающе неспокойно. Именно поэтому я стою на улице, я не могу спать, не могу даже притворяться, что живу, осознавая, что я с ним сделал. « Срочно нужно покурить», — промелькнуло в голове, и рука самовольно потянулась в карман. Последняя сигарета юрко просочилась между пальцев, зажигалка опалила ее кончик пламенем, и вот я вновь втягиваю в себя смерть. Но как я ни надеялся успокоиться и забыть то, что меня так тревожит, образы и воспоминания застелили мне глаза, словно назойливые мухи, и уже не хотели отпускать. Первое, что вижу, — его лицо, когда я сказал ему, что он мне больше не нужен. Он улыбался и называл меня плохим актером. Я повторил свои слова трижды, а может, четырежды, но он все еще не мог поверить мне. Тогда я отвернулся и прошептал, что никогда не любил его по-настоящему. И тут же второй образ: он нервно смеется и просит меня прекратить мои дурацкие шутки. Я вижу его слезы, две небольшие капельки катятся по мягким и резко сведенным скулам. « Черт», — мой собственный шепот напугал меня. Пепел с сигареты упал на тыльную сторону ладони и заставил меня оторваться от болезненных воспоминаний. Но вскоре я вновь возвращаюсь в эту пучину. …Он плакал, и я еле сдерживал рыдания. Он подошел практически вплотную ко мне и грозно, но при этом ужасно растерянно уставился на меня. — Что… Что, черт возьми, все это значит, Франчески? — выдавил он из себя сквозь рыдания и толкнул меня в грудь. — За-зачем ты такое говоришь? — Извини, но это необходимо, Оливер. — мое хладнокровие при ответе удивило меня не меньше, чем его. Он взбесился и ударил меня в плечо, наотмашь, безо всякой силы, и сам же пошатнулся от удара. — Кому, блять? Мне это не нужно! — Я не могу обманывать тебя… больше. Я не люблю тебя, Оливер. И никогда не любил. — Иди ты нахуй, понял? Сукин сын, — еще один удар, на этот раз — пощечина, но его рука замедлилась и скользнула мне по плечу, затем судорожно вцепилась в него. — Скажи, — прошептал он, — скажи, что никогда не уйдешь. Я, я ведь не могу без тебя, Джош. Прости меня. Не уходи… Молю, не уходи… Его слезы попали мне на кожу, и это обожгло меня сильнее, чем самое сильное пламя. Я почти поддался на его просьбу, но вспомнил, что обещал себе защитить его любой ценой, поэтому я оттолкнул его от своей груди, развернулся и быстро пошел в противоположном от него направлении. Заслышав приближавшиеся шаги, я крикнул, не оборачиваясь: — Не иди за мной! — Но… Куда мне идти без тебя? — он остановился. — Вернись, Джоши… Вернись… Голова закружилась, и я упал прямо на тротуар, раздавив ладонью почти полностью стлевшую сигарету. Я почувствовал приступ тошноты, прямо как тогда, когда пытался спрятаться от Оливера, который преследовал меня еще пару часов после нашего последнего разговора. Поджав под себя ноги, я взглянул вверх на небо, которое потихоньку становилось синим, синим и низким, давящим на тебя. Вдалеке слышен гул проезжающей машины, звук ее мотора смешивается с кристальной тишиной раннего утра и моим дыханием. Еще полчаса, и жизнь на этой улочке начнется вновь, люди вывалятся из своих домов, начнут трещать, шуметь и попросту жить. Но я пока не был готов встать, и решил остаться здесь еще ненадолго. Этого времени будет достаточно, чтобы вспомнить все до конца. Прокрутить в голове каждый момент, почувствовать вкус собственных слез, ощутить, как его сердце пропускает удары каждый раз, когда он видит меня. Пережить все это заново, потому что, по правде говоря, это лучшее и худшее, что я могу сделать. Еще целый месяц после нашей ссоры нам приходилось видеться в колледже. Я чувствовал, как он смотрит на меня во время занятий, но я не подавал виду. Он увядал с каждым днем все больше, но его отношения с окружающими значительно улучшились. К нему вернулись все его бывшие друзья, которые отвернулись от него, как только он заявил на всеуслышание, что любит меня, мальчишку с дурной славой бывшего наркомана, что было практически правдой: я пробовал дурь лишь однажды, но тогда мне не повезло, и меня схватили полицейские, и в итоге это принесло мне два месяца колонии. От своих знакомых я услышал, что его родители вновь решили оплачивать его обучение и отправить его учиться в Лондон. Жизнь Оли налаживалась, и мой план сработал как нельзя лучше, если исключить одно «но»: Оливер в упор этого не замечал, и лишь слезы украшали его уставшее и впалое лицо. По окончании учебы мы перестали видеться совсем, но я то и дело натыкался на него в супермаркете или в парке, и каждый раз мне приходилось надевать на себя маску безразличия и с гордо поднятой головой проходить мимо него. Поначалу он смотрел мне вслед, но к концу лета наши встречи сократились до двух раз в неделю, и он уже спокойно шел, даже не смотря на меня. Мой план полностью удался. Я хотел, чтобы его жизнь наладилась, и она действительно стала лучше. К нему вернулось все, что он потерял при встрече со мной, и я, по сути, не мог бы быть счастливее, ведь человек, которого я люблю, теперь живет замечательно. Всё так и было. Я радовался за него, и тупая боль сжимала грудь. А потом наступил сентябрь, пришла пора возвращаться на учебу. Оливера не было ни в первый день, ни во второй. Через неделю я узнал, что он повесился у себя в комнате еще три недели назад. Я пришел к нему домой, но его мать не даже не открыла дверь. Она взглянула в глазок, и из-за двери я слышал, как она посылает меня ко всем чертям. Всё, что я любил в этом мире, стало всем, что я потерял. Моя теория дала трещину, и я остался с пустыми руками. Я думал о суициде, полагал, что это очистит мою душу, но понял, что я обязан жить, чтобы чувствовать боль и укоры совести так долго, как это сможет позволить мне Господь. Кажется, уже рассветает. Пора возвращаться домой, пока меня никто не хватился. Меня ждет еще один день, сто семьдесят девятый по счету день без него рядом со мной.