Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спалённая пожаром, Французу отдана?
1. В июне войска Наполеона перешли русскую границу. Лето в Лондоне непривычно для них обоих: слишком тёплое для Ильи, слишком холодное для Соло, слишком сырое и для того, и для другого. Левостороннее движение раздражает обоих, и ни одному из них, в сущности, не мешает, только сидя в машине они по привычке собираясь отвернуться к окнам, случайно поворачиваются друг к другу. Курякин стучит пальцем по рулю, но, кажется, совсем не раздражён. Наполеон открывает окно и закуривает. Он оставляет окурки на мостовой, как Гензель оставлял крошки, будто боится не вернуться домой. Так создаётся иллюзия, что дом у него есть. Илья такой же бездомный, только более воспитанный: Соло подобрали с улицы взрослым псом, а родителей Ильи отстрелили ещё когда он был щенком. Повезло, можно сказать, иначе и ему бы не выжить. Соло смотрит на него и видит странную броню из болевых точек, хитиновый покров из рубцов. На Илью легко надавить, он весь – рана; но на него совершенно невозможно влиять. Он знает, как отвечать на удар. Он не знает, как отвечать на симпатию, будто никому он за всю свою жизнь не нравился. Соло отчаянно давит в зародыше мысль о том, сколько в этой идее правды, бросая окурок под его неодобрительный взгляд прямо на мокрую брусчатку и закрывает окно, не давая дыму выветриться до конца. – Сколько нам тут сидеть? – Курякин поводит носом и недовольно морщится, но проветрить не просит и своё стекло не опускает. Смотрит на часы. – Пока не привлечём внимание. Не знал, что у тебя плохая память. – С твоими привычками мы только констебля внимание привлечём, – прорезается русский акцент, и Наполеон вслушивается, но Илья ловит себя и умолкает. Ещё полчаса они сидят молча, и Соло начинает беззастенчиво пялиться, гадая, на сколько у его напарника хватит терпения. Оказывается, терпения ему не занимать, но от долгого взгляда становится явно не по себе. Соло всю жизнь танцевал на границе, на грани, прыгал туда и обратно, и сейчас он ходит вдоль символического заборчика. Нет собак и солдат, сторожащих эти земли, но шагать всё равно немного страшно, кажется, что золотистое поле по ту сторону – заминировано. Соло знает, куда бить. Соло совсем не знает, как делать всё остальное. Он закуривает снова, опуская стекло и морщась от мороси, попадающей в щель – лето дождливое, зябкое – закуривает и протягивает Илье сигарету, не отдавая в руки, а почти тыча ей в поджатые сухие губы. Илья смотрит недоуменно, пока столбик пепла растёт на кончике, но потом ловит фильтр губами и с наслаждением затягивается. Он выдыхает дым, благодарно кивнув, и Соло смотрит на это, как на восьмое чудо света: поле обнимает его, шелестит и шумит. Его войска пересекают русскую границу и не встречают сопротивления.*
2. Наполеон пытался навязать русским генеральное сражение, уклоняясь от превосходящих сил противника. Соло так и ходит вдоль границы, но теперь внутри, нарываясь и подначивая. С виду ничего не поменялось, всё тот же наглый щёголь, но Илья стал теряться от его шуток, забывая огрызаться. Всё просто – Наполеон перестал бить по больному, и это слишком непривычно, будто ожидаешь от прохожего пинка под рёбра, а он просто беззлобно смеётся. Соло немного больно самому видеть в глазах Курякина это ожидание удара, эту готовность бить в ответ, и он уклоняется от сарказма Ильи, уходит ото всех конфликтов. Они не пытались друг друга убить уже две недели. Соло, как ни странно, совсем не скучно, потому что оказывается, что с Ильёй есть, о чём поговорить. Он зачем-то пытается научить его взламывать сейфы, и Курякин опять морщится, кажется, он только и умеет, что морщиться или смотреть сычом, и никогда, совсем никогда не улыбается. Наполеон намеренно ломает отмычку за отмычкой, вскрывая обычный амбарный замок, найденный на столе у Ильи, просто чтобы тот посмеялся над ним, потому что понимает вдруг: он и смеха его не слышал. Соло становится лучшим шутником, пробует всё, едва ли не подготавливая сцену с банановой кожурой, когда оказывается, что достаточно слишком крепко задуматься о том, как сделать кожуру ещё более скользкой и проехать на ней до самой двери, задуматься и не заметить, как кончается лист бумаги и начинается стол. Наполеон слышит странный, колючий смех, а потом перед его глазами появляется чистый лист, зажатый в огромной руке. Соло думает, что если для того, чтобы рассмешить Илью, нужно стать более рассеянным, он может себе позволить превратиться в местного сумасшедшего. Или сидя в засаде спросить с ужасом темноту, выключил ли он утюг. – Давай съездим проверить, и я поглажу им тебя по лицу, сразу увидим, горячий он или нет, – шипит Илья, и Соло понимает, что навязаться ему гораздо сложнее, потому что в Курякине нет вообще никакой системы.*
3. Генеральное сражение, данное 7 сентября перед Москвой, не принесло Наполеону решительной победы. Остаток лета Соло страдает от голода. Системы, кажется, не существует в принципе уже ни в чём, и он просто идёт туда, где, как ему кажется, кроется в Илье что-то, что важнее отца, лагерей и страны, в которой страшно находиться. Он никогда не говорит о том, что не любит Союз, но Соло понимает, что даже если бы это и было так, Курякин ни за что не произнёс бы это вслух, ни в разговоре с ним, ни даже, пожалуй, в беседе с самим собой. Илья выглядит как человек, у которого совершенно не было выбора. Совсем, как у Наполеона. Между тюрьмой и ЦРУ выбор очевиден настолько же, насколько между КГБ и ГУЛАГом. Ему очень хочется сказать, что он понимает Илью, но вместо этого он однажды просто заваливается к нему с двумя бутылками виски и больше ни с чем, просит разрешения войти и садится за стол в кухне, стуча стеклом о крышку. Курякин молча достаёт бокалы, и это хуже, чем если бы он облил его помоями с ног до головы и сказал, что не пьёт, как говорил обычно. Соло видит, что подобрался как никогда близко, и потому цепенеет, не зная, куда делать следующий шаг.*
Илья смотрит на спящего на его диване Наполеона и хмурится: тот напился быстро и легко, как у Курякина не получалось никогда. Он думает о том, что Соло уже не выгнать – не из дома, конечно же, ему незачем выгонять нетрезвого гостя, пусть даже такого – Соло не выгнать из него самого. Он не может дать ему отпор, и чиркает спичкой, прикрывая глаза и отворачиваясь.*
4. 14 сентября Великая армия вошла в Москву. Немедленно после этого распространившийся пожар уничтожил большую часть города. Неделю спустя Соло целует Илью, и тот не отстраняется, не выбивает ему челюсть и не пытается придушить. Он просто безропотно открывает рот, впуская Наполеона, сдавая столицу. Его язык горячий, как горячи могут быть лишь языки пламени, и Соло задыхается, дорвавшись, приходя в себя только понимая, что ему не отвечают. Совсем не отвечают. Он был готов к пальбе и полкам, к спущенным на него собакам и тяжёлой артиллерии, к ножу под рёбра, к быстрой или медленной смерти, но больнее всего видеть пепелище на месте того, к чему так долго шёл.*
Илья никогда не принадлежал себе, не в том смысле, в каком себе не принадлежит король или кто-то ещё, имеющий власть над людьми. Он просто не принадлежал себе, лишённый всякого выбора и любых возможностей. Любить он права тоже не имеет, и хотя он впервые жалеет об этом, привычка остаётся узором, вшитым под кожу, паттерном, задающим мир, правилами, игрой и результатом. В этой игре нельзя победить, можно только не проиграть. Когда за Соло тихо закрывается входная дверь, он понимает, что даже не проиграть ему не удалось.*
Отдать противнику выжженную пустыню – тактически бестолковый ход, несоизмеримая жертва, непростительная глупость в их время. Наполеон отбивает марш по ночной улице, почти вытанцовывает его, не зная, куда теперь деть себя, если он и до цели добрался едва живой, оборванный и голодный. Этот голод сожрал его изнутри, уничтожил, чтобы теперь бросить в пепел и вывалять в нём до старческой седины, обесцветить и скрыть. Когда он доходит до Трафальгарской площади, дышать уже немного легче, но вкус пепла на языке отвратительно сладок.*
Илья всю ночь молча смотрит в стену, чтобы под утро забыться беспокойным сном, и проснуться к полудню свободным, но совершенно пустым.