Под тенью яблонь...

Он пришёл без приглашения, не предупреждая и не спрашивая, как пришёл бы к себе или к своему старому хорошему знакомому. Он приехал в этот чужой город — без адреса, без телефона... Отчего-то он был полон уверенности, считал, что у него всё получится, — и заражал этим всех, кто его окружал. У него не было ни малейшего представления о том, насколько сложными могут оказаться его поиски, — хотя, наверное, он и не задумывался над этим ни единой секунды: он просто двигался навстречу удаче, без проблесков какой-либо дурацкой предусмотрительности, движимый одним лишь желанием достичь своей цели, отыскать ту самую ***, образ которой представлялся ему последнее время, — ту ***, ради которой он готов был положить у чьих-либо ног всю Вселенную и две самые красивые галактики в придачу. Он не знал, что случится через секунду, — просто верил, что справится. *** Этот город было очень сложно назвать настоящим — к такому его жителей обязывали только гордость и официальный статус. Каждая из его небольших широких улочек, количество которых с лёгкостью умещалось на руках двоих считающих, была непременно светлой — от рядов фонарей, осторожно мерцавших под взглядами звёзд ночью, или лучей солнца, путь которых почти не преграждался крышами узеньких пятиэтажных домиков из светлого кирпича, — и настолько сильно отдавала отражениями в вечно распахнутых окнах освещёнными листьями сотен и сотен деревьев, что, пожалуй, птицам, в хорошую погоду часто пролетавшим над городом, казалась скорее зелёной рекой — или хотя бы небольшим, но безумно живущим ручьём. По краям же — на востоке, юге и западе — правильные и «городские» дома сменялись целыми гроздьями маленьких деревянных домиков, окружённых, как на рисунках, до очарования аккуратными садами. А за ними начинался лес — огромный, постоянно колышущийся, он простирался так далеко, насколько хватало взгляда, сплошным темно-зелёным полотном. *** Он приехал наугад — не поручился бы, наверное, даже за правильность названия города. Он не строил планов — в общем-то, он никогда их не строил, пренебрегая этим, полагаясь всегда на свое исключительное умение выкручиваться — и на воображение, которое от него ни разу ещё не сумело увернуться вовремя. Но, увидев каменные стены здания вокзала, освещённые только выкравшимся из-за облаков у горизонта боком солнца, он почувствовал, что этот город... доволен его присутствием здесь, — почувствовал, что город будет на его стороне. *** Его цель находилась в одном из тех маленьких домиков, почти у леса, рядом с небольшим лугом, по ночам далеко разносившим гул проезжавших неподалеку поездов. Тот домик можно было когда-то назвать едва ли не самым красивым; но теперь, как он знал, яркие краски осыпались, цвета поблекли и нещадно зарос сад — давным-давно в нём можно было без особенного труда отличить вишни, яблони и какие-то неопределимые, но всё же ухоженные ягодные кусты, но теперь все они погрузились в бело-розовую дымку вечно цветущего клевера и желто-медовую — тяжелой колосящейся травы высотой в человеческий рост. Его цель звала себя десятками разнообразных имен и отчего-то ни одним из них не была в полной мере довольна, он же звал её Стенни — любил недовольство, что она выплёскивала на любое упоминание такого отражения себя. И все их связи вязались из одной непрерывной нити эмоций, которыми они друг за друга цеплялись: ему нравилось наблюдать, как каждая его мысль находит свою идеальную копию в её возмущении или улыбке, она же отвечала ему полнейшей взаимностью — каждое мгновение дарила ему чистую и сладкую ненависть в первозданной форме мести. Его цель была до ужаса верной и правильной — и именно это в большей степени заставляло его углублять их увлечённую полярность. *** Он отыскал её простым желанием — слишком сильно верил, что удастся, — отыскал так легко, словно что-то вело его, словно он непременно должен был там оказаться. Ему хотелось очутиться в том же месте, что и она, но предстать в лучшем своём образе, потому что — откуда-то — знал, что этого дивного желаемого коктейля из восхищения и недоверия чем-либо иным не заслужит. В каком-то понимании его, наверное, отягощало отсутствие той обволакивающей нравственности, что находила своё полноценное отображение лишь в ней. Возможно, он и не осознавал, чего именно ему хотелось бы действительно добиться, — но ему казалось, что он преодолел несколько тысяч километров только лишь ради того, чтобы что-то самому себе доказать. О её доме он знал совсем немногое — знал, что её сад зарос цветами и что она появляется в нём раз в году — проводит две недели поздней весной на качелях между засохших и распускающихся деревьев в поисках меткого вдохновения. Он довольно явно себе это представлял: облетевшая старая яблоня, редкими зазеленевшими ветками лижущая черепичную крышу крыльца, замысловатая деревянная конструкция: перекинутая потертая веревка, доски — этакое сидение, подвластное пожеланиям ветра; терпкий вишневый запах ненавистного искусственного табака, ударяющие в нос, будто обжигающие и тут же ободряющие пары мятного зелёного чая, причудливо перебивающиеся каким-то намеком на свежесваренный кофе; по-детски выкрашенная жёлтым скамейка со стопками на ней книг и стайки перегревшихся и оттого летающих точно замедленно комаров... Среди тропинок, лентами соединяющих между собой разные дома, путающихся, точно нарочно, он чувствовал себя словно посреди лабиринта — бесконечного, усложнявшего себя многие годы — и блуждал по нему, изредка стряхивая с себя белые запоздавшие лепестки, по какой-то неведомой причине обрамлявших именно те дорожки, по которым довелось идти ему... а в голове в такт биению сердца почему-то отдавалась единственно неподобающая мысль — о разоблачении. *** Он поймал себя на том, что вся реальность как бы сплелась со временем и замерла, ранним вечером, когда первые намёки усталости заставили неконтролируемо дрожать колени. Он не мог ничего сказать о проведённом в исканиях количестве минут — он никогда не носил на запястьях ничего, кроме пепельно-серого камушка на шнурке, и какие угодно часы определённо не считал достойными — но небо окрасилось розовым с бело-фиолетовыми отголосками, среди кустов, вопреки всем его предыдущим представлениям о биологии, убеждённо заурчали-застрекотали кузнечики, и отчетливо простирал всё дальше и дальше свои топящие объятия становившийся отвратительно привычным запах сирени. Воздух вокруг него словно загустел, его можно было ощущать и без ветра — прикосновениями на руках и на лице; и всё легче и легче становилось идти, не оглядываясь и ни о чём не задумываясь, точно во сне... Пустые и явственно-черные взгляды бездумных окон-глазниц упрямо просверлили его плечо. Невесть откуда взявшийся голос хладнокровия тонко заскрипел где-то в затылке. Жёлто-серая пелена, и словно грубо размалеванный ею дом высился над выцветшим забором, равнодушно смотря сквозь глаза прямо в душу и будто бы насмехаясь. Он отбросил глухое сомнение и мотнул головой. Желанная картина вернулась, настойчиво притягивая к себе взгляд. Он сделал несколько... десятков, сотен шагов, прежде чем приблизился к ограде — ветхой, постаревшей — и к слегка покосившейся калитке. Помедлив, он решительно приподнял задвижку и вошёл. *** Ему показалось, что он словно вернулся в свою собственную детскую комнату, где поселился кто-то чужой, нахально всё передвинув и принеся свои игрушки. Та же качель — из досок и веревок — что так приятно вертелась в его воображении, — и те же яблони, и те же кусты... Как будто чего-то недоставало — или было слишком много. Потяжелевший вечерний воздух запоздало осветился лучами солнца — и, повинуясь такому естественному сигналу, из-за распахнутой двери появилась она. *** Он знал, что она испытывает неимоверное пристрастие к экстравагантному виду, но никогда не предполагал, что эта особенность может быть совершенно естественной. В его представлении по собственному саду люди способны были ходить исключительно в нелепых «дачных» вещах, часто годных лишь для грязной работы. А она вышла... просто — вот так — в мужской и явно не своей рубашке на несколько размеров больше должного, застёгнутой на две пуговицы и булавку, — он машинально отметил, что ткань была прорвана на обоих локтях и плече и что, по всей видимости, эта рубашка использовалась практически для всего — по пятнами травы с правой стороны, — и выпавшие из наспех сооружённой причёски светлые русые пряди делали странный контраст совсем недавно отделанной кроваво-красной чёлке. В руках у неё была зажата книга. Краем глаза он отметил, что автором значился ненавистный после её неподдельно искреннего восхищения Т.Д. Она застыла — как-то по-дурацки женственная, со всеми её обожаемыми браслетами на запястьях и подвесками на шее, — с полным недоумения и непонятливости взглядом поверх очков... и он мгновенно почувствовал, насколько глупым и неуместным было его появление — и как неловко она сейчас сжимала пальцы, не зная, что говорить... Она помялась, выдала свою растерянную улыбку и, отбросив на качели книгу, почти справилась с неприятным волнением... одёрнула рубашку и, пробежав босыми ногами по деревянным ступеням, кривым смятенным движением обняла его — он почувствовал себя на миг погружённым в эту золотистую дымку, в эти яблони, страницы и чай... Практически неслышными, мягкими шагами прошла по её следам и замерла за её спиной высокая беловолосая тень, и в её печальных, таящих нежную печальную грусть глазах он прочёл чью-то безудержную преданность... Он закрыл глаза на секунду. Видение исчезло... И тут же его словно выдернуло: в проеме, где до этого стояла она, показался второй силуэт. Свернули на солнце стекла и металлические скобки — на сердце... Он развернулся и пошёл прочь, спиной ощущая, как разрывается мир.