Во время тех лун (All the Moons Between)

В первую ночь челнок-такси бесшумно скользит в воздухе, готовясь остановиться перед зданием старого амбара. Вайнона оставляет огни на крыльце, так что подъездная дорожка из гравия, ведущая к дому, освещена желтым светом; чем дальше от фермы, тем больше галька скрывается во мраке. Внутри дома темно, это позволяет ей прижаться лицом к стеклу, становясь призраком, что просто наблюдает, пока она ищет в себе силы пойти и встретить их на ступеньках. Ее пульс ускоряется, она дышит чаще, когда они приближаются, окно запотевает. Она быстро протирает его широким рукавом, в тот момент Джим как раз просыпается от дремоты и передает водителю кредитный чип. На его лице проступает счастье, которого, как ей кажется, она никогда прежде не видела, когда он наклоняется к чему-то на своих коленях. Спустя секунду она замечает темноволосую голову, вулканец (ее зять, думает она, и ее желудок сжимается) собран и спокоен, хотя его только что разбудили. Только он не невозмутим, потому что улыбается растрепанному Джиму, действительно улыбается, губы изгибаются в тонкую, но безошибочно теплую линию, а потом он тянется к Джиму. Поцелуй быстрый, но привычная близость, отчетливо видная в том, как они касаются друг друга, и в ослепляющей ответной улыбке Джима, когда он отстраняется, поджигает угли в тех уголках ее души, которые она считала испепеленными много лет назад по причинам, о которых она долго не желала думать. А потом Джим, ее младшенький, ее Джимми, который (она знает это) вовсе никогда и не был по-настоящему ее, которого она не видела шесть лет, который дважды спас мир, смотрит на дом своего детства. Его лицо застывает, а глаза темнеют. Ей хочется плакать. От Спока тоже не укрывается эта перемена; черные линии его бровей сдвигаются, образовывая между ними складку. Он говорит что-то, чего она не может слышать на таком расстоянии, и опускает руку на плечо Джима. Тот слабо улыбается, и Спок целует его в висок, затем дверь открывается, и они вылезают наружу. Даже отсюда она различает скрип гравия, будто хруст ломающихся костей под их ногами, смешивающийся с пением сверчков, пока они достают свой багаж. В конце концов она все же выходит им навстречу. Объятия, которые она делит с Джимом, и прошептанное на ухо «Я скучала» еще более напряженные, чем она сама, проведшая слишком много времени над ПАДДом, и недостаточно теплые, когда она проводит ладонями по его плечам. Спок стоит позади, будто вежливая тень. Отчего-то он, сомкнувший руки за спиной и с непроницаемым выражением лица, выглядит готовым в любую секунду вклиниться между ними. Позднее той первой ночью она на цыпочках прокрадывается вокруг самых шумных половиц к старой комнате Джима и прижимается ухом к двери, на которой отсутствуют полосы краски в тех местах, где раньше были прилеплены разнообразные плакаты с одной и той же надписью: «Вход воспрещен». Она не уверена, как долго стоит там, прислушиваясь к шепоту их дыхания, редкому шелесту одеял и чему-то, что звучит подозрительно похожим на мурлыканье. Но достаточно долго, чтобы стать свидетелем приглушенного шума, который начинает издавать Джим, шума, находящегося посередине между всхлипом и криком. Этот звук похож на те, которые она слышала, когда раньше возвращалась домой с миссий и находила подростка Джима избитым, с черными и фиолетовыми синяками на коже. Лишь спустя годы она узнала, что их нанесла рука мужчины, за которого она вышла замуж и которому доверила заботу о своем ребенке. Это звук так, так похож на тот, который вырвался у Джима, когда она попыталась дотронуться до него после Тарсуса. Он становится громче, срывается в цепь резких вздохов, за ними быстро следует бормотание на вулканском, а потом тихие-тихие напевы словно из колыбельной. Она улавливает фрагменты – «ashaya» и «k’hat’n’dlawa [1], ты в безопасности», которые мягко перекрывают плач ее сына. Вскоре снова наступает тишина. Вайнона уходит обратно в свою комнату; на ее ладонях слабо проступает кровь в тех местах, где ногти слишком сильно впивались в кожу. Той ночью она не спит.

* * *

Во вторую ночь она говорит со Споком. Сколько бы овец она мысленно ни пересчитала, сейчас они не помогут ей заснуть. Они прыгают через ограду, первая, вторая, третья, потом четвертая овца поворачивается к ней, у нее толстое лицо Фрэнка. «Маленький ублюдок убежал прямо как его брат», – говорит он. – «Скатертью дорога». Через окно спальни она видит вулканца, сидящего на крыльце, и она не уверена, почему спускается вниз. Может, чтобы услышать хоть что-то о тех годах жизни Джима, которые она пропустила. Может, она хочет узнать человека, который сумел заставить ее сына улыбаться так, как в ту первую ночь в такси, как на фотографии на их церемонии обручения, которая появилась в ее почтовом ящике два года назад. Может, ей нужно понять, почему он напрягается, когда она подходит к Джиму ближе, чем на метр. Может, она пытается помучить себя. Какой бы ни была причина, она все равно направляется к нему. Теплые желтые огни на крыльце танцуют с черными пятнами ночных теней и белыми полосами блеска луны, запутавшимися в волосах Спока. Кажется, он видит все, чего она не хотела ему показывать. Она спрашивает, почему не нравится ему. Потом слушает. Он спокойно говорит ей, что нет, дело не в неприязни, он негодует. Возмущен ее поведением, потому что любит Джима, яростно и всепоглощающе, но ее сын, его t’hy’la, как он называет его, с трудом способен поверить в это, потому что столь многие вещи и столь многие люди убедили его, что такого быть не может... И она тоже. И она тоже. Правда всегда была рядом, она всегда знала, но… Но внутри нее гром, вихрь, песчаная буря, и все переворачивается, когда истина настигает ее. Все ошибки ее прошлого вылезают на поверхность из тех мест, где она похоронила их, они сжимают ее горло, текут слезами из глаз. Прошло уже немало времени с тех пор, когда она рыдала вот так. Но Спок не убирает руку с ее колена, и она снова начинает дышать. Той ночью она готова.

* * *

Не третьей ночью, но третьим утром она стоит на лестнице, и она снова призрак. Только в этот раз она чувствует себя менее мертвой, жесткие кудряшки пряжи ковра теплые на ощупь, когда она наступает на них. Солнечный свет оставляет пятнышки и полосы на стенах, на ее впалых щеках, на карманах ее поношенной рубашки. Она представляла раньше, как золотистые лучи превращаются в копья, пронзая все самые темные и мрачные уголки ее души. Острия будут заставлять их истекать кровью, так что когда она наткнется на свое отражение в латунных дверных ручках или гладких боках кастрюль, ей придется отвернуться и пожелать, чтобы пошел проливной дождь. Она все еще думает, что была права, но на третье утро понимает, насколько ей не хватало осознания бегущей по венам крови. Стоя на верхней ступеньке, озаряемая солнцем, играющим в ее волосах, она смотрит на Джима и Спока на кухне. Спок опирается, с идеальной прямой спиной, конечно же, о край раковины, его длинные пальцы обхватывают кружку с чаем, которая сделана из серой глины, покрытой глазурью и с узором из синих спиралей. Андорианский монарх подарил ей ее много лет назад, и с того дня она лишь постоянно собирала пыль на полке. До сих пор. Джим лениво размешивает свой кофе, добавляя в него третью порцию сахара и что-то мурлыкая себе под нос, пока ложка попеременно тихонько бьется о края фарфора, на белом полотне которого красуется черными буквами надпись «Победитель Шахматного Соревнования Риверсайда». Он поворачивается, держа ее в руках, и, покачивая бедрами в такт воображаемой музыке, подходит к Споку. Спок оставляет в покое ниточку пакетика чая и поднимает бровь. Джим просто улыбается шире и еще более соблазнительно, чокаясь своей кружкой с кружкой Спока, а потом поднося ее ко рту. Он прикрывает глаза и подается вперед, его рука, которая не держит кофе, опускается рядом с запястьем Спока на столешнице; их ноги чуть соприкасаются. Джим перемещается, грудью прижимаясь к Споку, а щекой – к его шее. Попытка Спока не улыбнуться проваливается с треском. - Джим, тебе известно, что кофе не является достаточным питательным веществом для поддержания функций твоего метаболизма или предоставления корректного количества калорий для обеспечения здорового уровня сил? - М-м-м, – бормочет Джим в его кожу, которая уже почти приобретает зеленый оттенок, и поднимает голову так, чтобы губами задеть острое ухо. – У меня на уме есть другое вещество, которое предоставит корректное количество калорий. Это тоже жидкость. Более плотная, конечно, и утром в душе я получил небольшую порцию, но, думаю, если мне предоставят еще одну, этого будет более чем достаточно. Спок почти незаметно вздрагивает, но остается все таким же собранным. - Я не уверен, стоит ли мне прийти в ужас от твоих попыток сексуального юмора и твоей абсурдной веры в питательные свойства вышеупомянутого «другого вещества» или же испытать возбуждение от твоего неутомимого либидо. - Второй вариант, – говорит Джим, смыкая зубы на кончике уха, – определенно второй. К этому времени Вайнона одновременно тронута и поражена. В основном поражена. Она уже собирается топнуть ногой по полу, чтобы дать знать о своем приближении (а также предотвратить любые последующие детали о сексуальной жизни ее сына), когда Спок тянет руку назад и ловко берет один кекс с подноса за ними, даже не обернувшись. - В данный момент я склонен найти более подходящей первую опцию, – он осторожно опускает кекс в ладонь Джима и, дернув бровью, тем самым бросает ему вызов. - Ой, какой ты зануда, Спок, – фыркает Джим, но Вайнона слышит улыбку в его голосе, когда он слизывает пудру с верхушки и отправляет в рот кусочек выпечки. - Ты выразил прямо противоположное мнение в душе всего пятьдесят целых три десятых минуты назад. - Да ну? Кажется, я передумал. - В таком случае я постараюсь убедить тебя изменить свое мнение. Одна рука Спока тянется к грозди бананов, лежавших на блюде рядом с ним, а другая между тем медленно спускается вдоль линии позвоночника Джима. Когда его левый мизинец касается тупого коричневого кончика желтого фрукта, а правый указательный палец подбирается очень близко к самой нижней части спины Джима, Вайнона понимает, что ей надо перестать прятаться. Она не хочет знать, какие методы он собирается применить, так что Споку придется заставить Джима съесть чертов банан, а не… ну… не что-то другое. Сцена, которую она увидела, была светлой и пушистой от счастья, но когда она делает первый шаг вниз по ступенькам, то снова чувствует неподъемную тяжесть. Ее ноги будто совсем не отрываются от пола, когда она пересекает порог кухни. Подошвы ее домашних туфель стоптанные и плоские, так что она позволяет себе скользить по гладким плиткам. Может, она ощутит себя в большей безопасности, если представит, что летит. Она всегда летит, когда убегает, и… Нет, сейчас она не побежит. Она твердит себе прогнать неуверенность, но когда синие глаза Джима, такие же как у его отца, встречаются с ее собственными, ее сердце зашивается бешеным стуком, и волна страха растекается от груди до кончиков ногтей и макушки головы. - Привет, мам. Она откашливается, облизывает пересохшие губы. - Я горжусь тобой, Джимми. Всегда гордилась. Ладонь Джима задевает запястье Спока, когда он отставляет кофе и кекс в сторону. Она видит, как бьется венка на его шее, как он сглатывает комок в горле. Потом он подходит к тому месту, где она замерла, ее ноги будто вросли в черную плитку, словно бы расплывшуюся скоплением взорвавшихся звезд. Он обнимает ее. Тепло. Мягко. Она обнимает его в ответ. Это оказывается проще, чем она думала. - Я знаю.

* * *

Вскоре она перестает считать ночи. [1] K’hat’n’dlawa – тот, кто является «частью моей души и сердца»; данное слово перестало использоваться вулканцами после Реформации по причине эмоционального контекста.