Колыбельная на греческом

Вода всегда нравилась ему больше всех остальных стихий. Огонь завораживал своим танцем, но больно жалил при малейшем прикосновении; воздух манил чувством свободы, но был вечно рядом и вечно недосягаем; земля дышала жизнью и неизменно давала опору уставшему путнику, но часто казалась глухой ко всем твоим просьбам и мольбам, отвлечённая тысячами своих дел, миллионами собственных забот. И лишь вода, казалось, проявляла понимание. Когда ему было грустно, волны грустили вместе с ним, ласково подкатываясь к голым ступням; когда ему было весело, море радовалось вместе с ним, подыгрывая и радуя барашками пушистой пены; когда он тревожился, вода волновалась вместе с ним: недоверчиво покачивалась морская гладь, и непонятно было, что впереди: штиль или шторм. Когда он злился, море бушевало вместе с ним, ревело и вздымалось, поднимало со дна камни и обрушивалось с невероятной силой на береговой песок. А порой море пыталось пробиться сквозь прибрежные скалы, раз за разом больно ударяясь об их острые отростки – прямо как он, когда сталкивался с жизненными преградами. Он всегда чувствовал, что море понимает его, как никто другой. И больше всего сейчас ему не хватало именно моря. ***** На безлюдной пристани стоял, оперевшись на перила, человек в чёрном пальто. Уже смеркалось, вечерний ноябрьский ветер давно разогнал всех прохожих по домам, тучи монотонным полотном укрыли небо, предвещая скорый дождь, но человек, казалось, совершенно не замечал всего этого. Он стоял, опустив взгляд на воду, и рассеянно думал, какой же разной, оказывается, может быть вода. Это небольшое озеро в парке, больше по своей продолговатой форме напоминавшее речушку, было спокойно – катастрофически спокойно, думал он, бездушно спокойно, наплевательски спокойно. Море никогда не позволяло себе оставаться глухим к чужим эмоциям, а озеру было всё равно. Когда сзади раздались шаги, он не услышал их. Всё продолжал так же рассеяно водить глазами по водной глади, пытаясь разгадать тайну её безразличия, и думал о тысячах людей, приходивших сюда ежедневно, и о тысячах их переживаний, и, кажется, понял, что озеро лишь защищалось, чтобы не умереть от передозировки людских бед и радостей, горечи и счастья. — Ты в порядке? - раздалось откуда-то сзади, и тут же до его плеча аккуратно дотронулась чья-то рука. «Смотря что подразумевать под словом «порядок», – грустно ухмыльнулся про себя он и слегка повернул голову. Сзади стоял Максим, слегка взъерошенный, явно обеспокоенный и очень бледный. Ветер всё усиливался, и воротник пальто Максима смешно трепыхался. Он улыбнулся – странно, без эмоций; как собака, садящаяся по команде. — Не знаю. Это было самое честное, что он мог сказать – он и вправду не знал. Внутри будто что-то закрылось, какая-то весомая часть его оказалось под замком, куда был запрещён вход даже ему самому. Он не чувствовал утраты, не чувствовал боли, не чувствовал ничего, даже ветра. Ему хотелось оказаться на берегу моря. — Послушай… – начал Максим, хотя ещё не был уверен, что собирается говорить дальше. – Я знаю, что не имею права говорить тебе, что понимаю. У меня никогда такого не было. Но… старина, ведь ты ясно осознаёшь, что это не конец света, да? И что нужно всего лишь потерпеть – не долго. Я могу чем-то помочь тебе прямо сейчас? Он скривился. — Не обращайся со мной, как с девочкой-семилеткой, и я буду счастлив, как розовый слон. «Розовый слон. Она так говорила». Максим тоже заметил опасную ситуацию и неуверенно покосился на друга. Но лицо того не выражало ни боли, ни любых других эмоций. — Давай сядем. И он отошёл к другому краю пирса, где не было перил; сел и свесил ноги просто к воде. Подошвы почти новых туфель касались воды, и так приятно было водить ими туда-сюда, что на секунду он забыл даже о море. Максим окинул его оценивающим взглядом, но, привыкший к подобным жестам, просто-напросто уселся рядом и так же опустил ноги к воде. — И… что ты намерен делать дальше? Он прищурил глаза и посмотрел вдаль, оторвавшись на секунду от разглядывания волночек, которые сам своими туфлями и делал. — Насколько дальше? «Она так спрашивала». Внутри что-то вздрогнуло. Максим сделал паузу. Вся эта обстановка, ситуация, атмосфера холодного вечера и безлюдный пирс казались нереальными, книжными; но он прекрасно понимал, что у каждого в жизни бывают подобные моменты, когда все детали складываются в идеально скроенный отрезок времени, который ты навсегда запоминаешь и который отпечатывается в памяти тысячью мелочей. — В ближайшем «дальше». Он безэмоционально приподнял уголки рта; как собака, дающая лапу по команде. — Я не знаю. Почему-то эта фраза прозвучала мрачнее, чем даже «Я хотел бы прямо сейчас выпрыгнуть из окна». Впервые он посмотрел на Максима, посмотрел ему в глаза, всё ещё обеспокоенные, пронизанные заботой и стремлением понять. И на этот раз улыбнулся по-настоящему, как собака, виляющая хвостом. Максим вздохнул и снова дотронулся до его плеча, на этот раз уже гораздо спокойней и уверенней. Ему хотелось сказать что-то нужное, то единственно верное, что подошло бы под этот момент, под эту секунду и под этого человека. Но мысли путались, а на ум приходили только какие-то слишком уж мягкие и розово-сопливые фразы, которые, верно, его бы только разозлили. Он попробовал представить себя на его месте. Прикрыл глаза и постарался отгородиться от порывов ветра, ощущаемых кожей, и всплесков воды, улавливаемых слухом. Вот Максим – а не он – приходит домой после работы. День задался ужасно тяжелый, на редкость тяжелый, и от усталости не хочется даже есть. Но уже у входной двери его настроение резко улучшается – ведь там она, любящая и нежная, рыжеволосая и преданная, та которую он любит больше всех в этом сыром и холодном мире. Та, которой писал стихи по ночам, невзирая на то, что утром рано вставать. Та, которой напевал на ухо колыбельные на разных языках, пока она не засыпала у него на коленях. Та, которой так любил расчёсывать волосы, целовать руки, шею, пальцы, губы. Та, которая предала его раньше, чем он успел разучить колыбельную на греческом. А ведь на греческом была одна из самых красивых. Она стояла в своём обычном домашнем платье лавандового цвета, рыжие волосы разбросаны по спине, в глазах непривычный металлический блеск. Была ли эта примесь неприветливого металла в её серых глазах раньше? Почему он видел в них только узоры из морской пены в шторм?.. Она сказала, что давно приняла решение. Ещё до того, как он сравнил её в стихе с веткой сирени, покрытой блестящей росой. Она сказала, что ей очень жаль, и что она встретила другого, и что ничего не может поделать с собой. И ещё раз что ей очень жаль. Очень – это больше, чем когда несёшь на руках из воды, чтобы не испачкала ноги песком?.. Максим вздрогнул от внезапного порыва ветра или не от ветра? Он коротко выдохнул и перестал представлять. В работу включилось размышление. Конечно, после всего этого он не закатил ей скандал и не начал бить посуду или требовать деления имущества. Всё это было так мелко для его фатально-романтической души, так грязно и примитивно, что он не опускался до этого уровня даже на грани всего. Он, верно, медленно убрал с лица улыбку, как обычно это делает, если что-то идёт не так, опустил голову вниз и молча вышел. Не взяв с собой ничего, считая, наверное, это место навеки закрытым для себя и навеки потерянным. Скорее всего, у двери он остановился и окинул её длинным взглядом, хоть до этого тысячу раз пообещал себе этого не делать. И заглянул в глаза, пытаясь, надеясь разглядеть внутри хоть толику смущения, сожаления, тревоги. А наткнулся на всё то же лезвие, которое раньше она прятала в узорах пены на серой штормовой воде, и ушёл прочь. Максим снова повернул голову к другу. — Знаешь… - неуверенно начал он. – Я, конечно, не спец, но, по-моему, ты ещё поблагодаришь судьбу за такой поворот. Слова прозвучали остро, но Максим знал, что он поймёт. — Я понимаю. Я всё понимаю, ты же знаешь. И что всё к лучшему. И что так должно было быть. И что это не То Самое чувство, раз оно закончилось, – с трудом, но даже это я понимаю. Мне неясно только, что делать с собой некоторое время. И ещё… Он запнулся, сгорбился сильнее и перестал шевелить ногами по воде. — Я чувствую себя грязным. Поднял взгляд, посмотрел в лицо Максиму, прищурился от ветра и улыбнулся – искренне, тепло, отчаянно; как собака, извиняющаяся за сброшенный цветочный горшок. Максим разглядывал его, будто впервые. Всё казалось совсем другим, непривычным; то ли серое небо сделало своё дело, то ли ветер, то ли близость воды и печать пройденных испытаний, а, может, и всё вместе. Максим знал его много лет, знал практически наизусть: эти чётко очерченные линии лица, эти рыжеватые волосы, эту щетину, эти зелёные глаза со странным хрустальным блеском. Широкие плечи, которые могли вынести сверхчеловеческую ношу, если было ради кого её выносить; грубые руки с покрасневшей от холода кожей. Грязным. Кто бы не почувствовал себя в такой ситуации грязным. Они оба посмотрели вперёд, где виднелись тёмные тучи и деревья далёкого берега. — Море лучше, – спокойно сказал он, и Максим уловил в его тоне нотки привычной презрительности, с которой он всегда произносил эту фразу. — Ну, на безрыбье, как говорится… - ухмыльнулся Максим и начал снимать пальто. Он окинул его удивлённым взглядом и спросил: — Ты серьёзно? С улыбкой, которой хотел выразить неуверенность и пробивавшийся изнутри страх; как собака, которую забирают из приюта. Максим не ответил, а лишь остановился на миг, хлопнул его по плечу, посмотрел в глаза, а затем снял очки. Положил их на деревянные дощечки пирса позади себя, рядом с пальто, и принялся расшнуровывать ботинки. Он уставился на озеро и на свои собственные ботинки, ощутимо подмокшие за то время, как он болтал ими по воде. «Ну и к чёрту», – только и успел подумать он, прежде чем его пальто оказалось возле пальто Максима. Резкими нетерпеливыми движениями он сорвал с себя галстук, сбросил туфли. Затем стал возле Максима, уже подошедшего к краю пирса. — Готов? — Три! Всплеск, холод, тишина, полёт. Вода приятно обняла тело, позволила скинуть половину собственного веса и забот, обволокла и начала петь свою собственную колыбельную, которая никогда не сравнится ни с одной колыбельной мира. Он закрыл глаза, наслаждаясь темнотой и покоем, наслаждаясь моментом полёта, доступным человеку только в воде. Он лишь немного загребал руками воду, чтобы не выныривать слишком рано; он хотел дождаться крайней точки, жжения в лёгких, когда уже вот-вот начнёшь паниковать, когда полжизни отдашь за глоток воздуха… Спустя несколько минут, он наконец вынырнул. Шумно вдохнул, ещё раз, и ещё. Воздух казался слаще всего в этом мире, и он, не успев как следует отдышаться, уже нырнул снова. Пусть на эти короткие минуты, но он смог забыть. Сфокусироваться на чём-то важном, на том, что составляло его сущность. Уйти от собственных мыслей и отдаться стихии, природе, воле. Он знал, что вечером ему будет очень плохо. И что следующим вечером – тоже. Что он уже никогда не сможет спокойно ходить мимо того куста сирени возле работы, с которого постоянно рвал ей цветы – она ведь так любила сирень. Что кипы исписанных листков со стихами постоянно будут мешать ему писать новые. Что потребуется очень много времени, прежде чем он снова споёт ту колыбельную на греческом. Всё это будет, но будет потом. А сейчас – он свободен. Он – жизнь, он – вспышка, он – эмоция. Начался дождь. Он снова вынырнул, и на этот раз задержался на поверхности. Тряхнул головой и стал жадно дышать ртом. Осмотрелся: Максим уже давно плавал поблизости, терпеливо ожидая друга и ободряюще улыбаясь. Он улыбнулся в ответ – открыто, по-настоящему, счастливо; так, как не умеют улыбаться даже собаки.