heavy storm

I used to dream about another time And now it's all clear that's the only time I wish would come back

      Больше всего дома у Анджелы Эллиот любит пенёк, что торчит из земли рядом с их общим забором — они часто играют на нём в чаепитие, особенно после смерти отца, чтобы Эллиот снова не начал думать об этом и плакать; он смотрит на неровные круги разных оттенков коричневого и грязно-зелёного, пока она разливает настоящий чай по настоящим чашечкам — она говорит, это был самый первый сервиз, что купили родители, ещё до свадьбы, просто, чтобы был — как нечто совместное; как напоминание об их отныне общей на двоих жизни. Эллиот тогда переключает своё внимание на затёртые белые чашки с рифлёными краями, будто кто-то взял ещё вязкий, горячий акрил, и оставил глубокие следы своих пальцев без отпечатков — чтобы навсегда анонимно вторгнуться в чью-то общую на двоих жизнь. Из четырёх кружечек, рассказывает Анджела, поправляя резинку, сползшую с косички, осталось всего три; Эллиот смотрит внутрь них и видит тончайшие коричневые полосы, опоясывающие их там, где в них надолго оставался чай, и пытается читать — не по чаинкам и не будущее, но подобные глупости его и не интересуют.       Когда умирает миссис Мосс, Эллиоту искренне жаль её, но он не хочет идти на церемонию; он сидит со своей стороны забора, обняв колени и слегка раскачиваясь из стороны в сторону — его пень не такой загадочный и притягательный, потому что его срубили, а не срезали, и вместо глубины трещин Эллиот вынужден рассматривать расслоившиеся торчащие во все стороны щепки; это напоминает ему истлевающую в труху икебану, похожую на ту, что мать раньше всегда ставила посередине большого стола в столовой — мать тогда не видела лицо отца, а сам Эллиот не видел лицо Дарлин. Он прикасается пальцем к одной из самых высоких щепок, и она пригибается под его пальцем, влажная и пахнущая раздавленными грибами; через щель в заборе виден пень Анджелы, и сама Анджела — она стоит на заднем крылечке, зарывшись лицом в чьё-то плечо. Он ждёт, что она тоже заметит его, но кто-то берёт её за плечи и уводит в дом; Эллиот пытается заплакать, но у него не получается.       Они перестают играть в чаепития, но Эллиота всё ещё завораживает старый пенёк — он теперь высох, и Эллиот уже не столько вглядывается в неровные, будто кляксы, круги, сколько в глубокие, расколовшие его крест-накрест трещины; в них копошатся муравьи, и Эллиот сидит на корточках, наклоняясь поближе, наблюдая их бессистемную, суматошную рутину, пока Анджела ищет чуть спустившийся и помягчевший баскетбольный мяч в садовом сарайчике. Он не знает, как сказать ей, что баскетбол интересует его меньше, чем разгадка истории этого пня — он будто бы чувствует, что он как-то связан с похожим пеньком по ту сторону забора; она стоит над ним, с мячом между коленями, заслонив похолодевшее августовское солнце, и снова поправляет волосы — теперь у неё высокий хвост, вроде тех, что носят чирлидеры — когда-то она спросила у него, пойдёт ли ей такая причёска, а потом сделала её; Эллиоту иногда интересно, что он ей ответил.       Дарлин никогда не играет с ними, и долгое время Эллиоту даже кажется, что они с Анджелой ненавидят друг друга — и ему даже радостно от этой мысли — но Анджела зовёт их обоих на свой одиннадцатый день рождения, и Эллиот, стоя на пороге её дома рядом с сестрой, рассматривая свои нечищеные туфли и её бежевые сандалии, и одинаковые шарики у них обоих в руках, чувствует себя совершенно растерянным; Анджела обнимает его и целует в щёку — и потом делает то же с Дарлин, и в какую-то секунду он хочет сделать Дарлин больно. Они сидят в компании ещё двух девочек из их школы и едят мороженное, и Дарлин шепчется о чём-то вместе с остальными, глупо хихикая; и Эллиот решает, что ему нужен свежий воздух. Анджела находит его сидящим у пенька — его брюки сырые и грязные, и к пиджаку прилипла паутина; она спрашивает, не обиделся ли он на что-нибудь, и он не знает, что ответить — поэтому просто смаргивает и улыбается; она, кажется, решает, что нет, и зовёт его обратно внутрь.       Их дразнят парочкой — Анджелу по-дружески, шушукаются за её спиной и хихикают, показывая пальцем на Эллиота; самого Эллиота систематически ловят у его шкафчика и дают ему под дых — тоже, говорят, по-дружески. Однажды это происходит на глазах у Анджелы, и она вступается за него — ребята уходят, но только до следующей перемены; в этот день он приходит домой с разбитой губой и несколькими синяками на спине и боках; Дарлин ловит его на лестнице и заставляет рассказать ей, что случилось. Они с Анджелой теперь вместе ходят на балет, и Дарлин, кажется, даже согласна пойти с ней на прослушивания в группу поддержки — Эллиот не может до конца осознать этот шаг, потому что уверен, что чирлидеров Дарлин переносит даже меньше, чем всех остальных людей. Она обрабатывает его губу перекисью и ею же кровавое пятно на воротнике его рубашки, пока не увидела мать; он с нездоровым ажиотажем рассказывает ей о марихуане в шкафчике одного из тех, кто его избил, но Дарлин реагирует на это удивительно равнодушно и говорит ему ничего с этим не делать; Эллиот хочет опротестовать, но почему-то не произносит ни слова — на следующий день просто оставляет записку с именем под дверью кабинета директора и из туалета наблюдает за тем, как владелец шкафчика отнекивается от пакетика с полудюжиной среднего размера шишечек. По дороге домой он чувствует себя победителем; единственное, о чём он жалеет — необходимость физически взламывать кодовый замок или рыться в чужих вещах, чтобы достать нужную информацию и вывести человека на чистую воду; он мечтает о временах, когда достаточно будет строчки программного кода — он знает, что эти времена грядут. Дарлин встречает его на кухне и несколько секунд показывает средний палец, прежде чем резко развернуться и уйти в свою комнату с тарелкой хлопьев; Эллиот протягивает ей вслед руку, чтобы попросить не говорить об этом Анджеле, но она уже хлопает дверью — и что-то в этом хлопке слышится Эллиоту успокаивающим.       Иногда они всё ещё собираются только вдвоём, чтобы играть на приставке, как раньше — Эллиот даже приносит большую пачку арахисовых M&M’s и лично высыпает их в миску, как делала миссис Мосс, когда они были маленькими, пока Анджела подключает его PS к телевизору в гостиной. В этот раз он выбрал в прокате Silent Hill, хотя никогда не был фанатом ужасов; но, стоя между рядами полок, вдыхая собственный горький пот из-под расстёгнутой куртки вместе с запахом старого картона и пыли, читая аннотацию и глядя на скриншоты на обратной стороне диска — на обволакивающую героя непроглядную молочную мглу — он чувствует, что знает, о чём эта история. Он пристально смотрит на Анджелу, пока она играет после его скорой смерти, и пытается понять, видит ли она то же, что и он; в какой-то момент она откладывает контроллер, чтобы пойти взять молока, и он спрашивает ей вслед, как ей игра — в ответ она с издевательским выражением кричит с кухни «вы не видели здесь маленькую девочку?» — и Эллиот не знает, как это понять. Он поднимается и идёт за ней, на всякий случай неловко посмеиваясь над её шуткой; Анджела плачет, оперевшись о стол — вокруг полупустого стакана медленно расползается лужица молока; Эллиот продолжает смеяться, когда она всхлипывает, тяжело оседая на пол, и снова спрашивает: вы не видели здесь маленькую девочку?       Он знает, чем все кончится, наверное, ещё даже до того, как Дарлин понимает, что хочет сделать — и все-таки он не предупреждает её ни в один из тех редких случаев, когда она заговаривает с ним об Анджеле, даже в тот последний раз, когда она будто бы спрашивает его одобрения, засовывая свои вещи в корзину для белья, пока он стоит, не шевелясь, под душем — ему так хочется, чтобы она оставила его одного, что слова застревают где-то в горле, и она, видимо, принимает его молчание за согласие, обзывает придурком и уходит; он чувствует себя совсем как тогда — голым, беззащитными, готовым умереть силой воли в эту же секунду — когда видит их этим вечером у калитки между участками на заднем дворе. Дарлин тянется к ней резко, но мягко — решительность выдаёт в этом жесте продуманное намерение и желание, и Анджела даже не отшатывается, только невольно сама тянется вперед, как заворожённая, и позволяет себя поцеловать; руки Дарлин путаются в её ярком шарфе, и Эллиот почти чувствует, как уверенность покидает её с каждым мгновением — и ещё через секунду он уже уверен, что был прав. Анджела мягко отталкивает её и улыбается; в зимних сумерках Эллиот не видит, покрылись ли её щеки румянцем, но уверен, что да — потому что ей, на самом деле, понравилось; потому что ей, на самом деле, Дарлин тоже нравится; просто этого не должно быть. Он знает, что Дарлин спросит её насчёт него, и ему это даже немного льстит, хотя он прекрасно знает, что дело не в нём — дело не может быть в нём. Он прижимается носом к холодному стеклу и закрывает глаза, и пытается почувствовать то, что чувствуют они – там, внизу — и это как слушать шум дождя в наушниках, когда за окном ревёт настоящий шторм, но ему так нравится больше — наблюдать, а не жить; потому что жить — это когда тебя бьют в мужской раздевалке за то, что ты с кем-то дружишь; жить — это когда тебя ненавидят просто за то, что ты жив, а твой отец нет. Потому что жить — это стоять одному, потерявшись в молочной снежной мгле, приложив пальцы к губам и сдерживая слёзы, глядя вслед человеку, который, ты думаешь, мог бы показать тебе, как выбраться из замкнутого круга боли; потому что жить — это постоянно притворяться, будто ты знаешь, как.       Мать вызывает специалистов, чтобы выкорчевать пень, когда земля снова оттаивает; они приезжают с лебёдкой, и Эллиот с Дарлин сидят на задней веранде, глядя в пустоту и похрустывая арахисовыми M&M’s; Дарлин долго жуёт одну из конфеток и расстроено замечает, что на вкус они совсем не такие, как раньше — и Эллиот отвечает ей, что гуглил составы, и они не менялись последние несколько лет. Дарлин берёт из пакетика ещё одну и осматривает её на солнце, прежде чем положить в рот; Дарлин говорит — всё равно чего-то не хватает.