Исповедь

Он спит, и Стиву остается только сидеть в кресле и с тревогой прислушиваться к дыханию раскинувшегося на кровати человека. Впрочем, «раскинувшегося», пожалуй, будет преувеличением – просто Баки никак не желает лежать спокойно, и больничная койка для него кажется тесной. С другой стороны, если уж говорить совсем строго, то и «человек» применимо к Барнсу теперь уже не очень-то. Но для Стива этот факт не имеет никакого значения. Кем бы ни был мужчина с истончившейся до пергамента кожей и тонкой розовой корочкой вокруг чудовищной металлической руки, – для него он был, есть и будет Баки. Его лучшим другом. Самым близким человеком на все времена. Чудом, случившимся тогда, когда была потеряна всякая надежда. – Как он? Наташе, на самом деле, все равно – знает Стив. Ей нет никакого дела до того, чей сон сторожит с преданностью брошенной собаки Капитан Америка, ее друг и коллега. Но он все равно признательно улыбается, когда теплая узкая ладонь ободряюще опускается на плечо. – Доктора говорят, что должен выкарабкаться. – Хорошо, – кивает Черная Вдова. – Но нам все равно надо поговорить. Стив делает неопределенный жест, который в равной мере можно истолковать и как согласие, и как протест. Он искренне надеется, что неприятный разговор удастся оттянуть еще хоть на сколько-то. В голове слишком много всего, и эмоции шкалят так, что он вот-вот захлебнется ими. Никогда еще с момента возвращения из ледяного плена Роджерс не чувствовал себя настолько живым, а теперь внутри будто бомба разорвалась, и никак не разобраться в мешанине радости, тревоги, трепета, надежды, сожаления и чего-то еще, чему сам Стив никак не может подобрать объяснения. Он не готов сейчас обсуждать это с остальными, слишком личное случилось, слишком важен тот человек, что снова сдавленно стонет сквозь сон, комкая больничную простыню железным кулаком. Роджерс подрывается с места, накрывает ладонью механизм, заменяющий Баки руку, и пытается расслышать невнятные звуки, издаваемые осипшим горлом, чуть слышные за писком медицинских аппаратов. – Стив, – осторожно начинает Наташа, – ты ведь понимаешь, что это уже не твой друг. Ну, или не совсем он, – сдается она под недобрым взглядом Роджерса. Он мог бы ей сказать, что, будь она права, знаменитый Капитан Америка был бы мертв сейчас, – несмотря на все чудеса сыворотки, сотворившей из Стивена чудо-солдата, шансов выжить после битвы с Гидрой у него не было никаких. Именно Баки спас его, вытащил из воды, заставил жить дальше. Он мог бы сказать, что каждая клеточка Стива Роджерса вопит о том, что распластанный по кровати человек и есть потерянный друг, что нет никакой ошибки. Но – опять же – слишком личное. Это принадлежит только им двоим, Баки и Стиву. А потому он не спорит, только улыбается понимающе и устало. – Ты иди, – говорит он Наташе. – Успокой остальных. – А ты останешься? В ее голосе неодобрение, но именно сейчас Стиву как никогда наплевать на то, что думают и говорят другие. Он смотрит на подругу долгим взглядом, пока та не фыркает раздраженно и не оставляет попыток оторвать его от Зимнего солдата. Когда за Наташей закрывается дверь, Роджерс облегченно выдыхает и придвигает кресло еще ближе к больничной кровати. – Ты все вспомнишь, – убежденно говорит он и переплетает пальцы с человеческой, живой ладонью Баки. – А если нет, то я расскажу все, что тебе надо знать. Какое-то время трет лоб и смущенно смотрит на потерянного друга, пытаясь сообразить, с чего же начать. – Я, сказать честно, даже и не помню, сколько мне было, когда ты появился. По моим ощущениям, ты был в моей жизни всегда. Баки Барнс, самый честный, самый сильный и справедливый. Мой лучший друг. Ты был рядом, когда я потерял родителей и остался один, помогал, когда не мог постоять за себя. Ты был примером для меня, Баки, недостижимым идеалом, - хмыкнул Стив, с теплотой вглядываясь в застывшее лицо. – Помню, мальчишкой я так хотел походить на тебя во всем. Барнс по-прежнему неподвижен, словно мертв, и Стиву страшно. Он боится, боится так, как ничего и никогда не боялся, что едва уловимые удары пульса, которые он ощущает, сжимая запястье, вдруг оборвутся. Он наклоняется ближе, чтобы расслышать дыхание, но противный писк монитора слишком громкий. Тогда Стив почти касается губами бледных губ Зимнего Солдата, надеясь почувствовать чужое дыхание и убедиться, что тот еще жив. Ладонь непроизвольно вплетается в длинные темно-русые волосы, пальцы поглаживают покрытые испариной виски. Стив готов поклясться Богом, что в неподвижном теле все еще есть жизнь, все еще есть Баки. А потому, продолжает: – Потом началась война, и ты ушел. Мне дороги в армию не было, с призывных пунктов гнали, как шелудивого пса. Оставались твои письма. Если честно, я ничего в жизни не ждал, как их. Не сказать, что ты особо расписывался, но даже то немногое, что в них было, нас как будто снова сближало. Я ведь потому и уцепился за этот эксперимент, Баки. Чтобы быть ближе. Чтобы стать достойным. Я хотел быть таким же, как ты – отчаянным, смелым, способным защитить не только немощного мальчишку, но и свою страну. Ни минуты не думал, знаешь? Ему хочется надеяться, что легкая тень на лице Барнса появилась не оттого, что моргнула лампа под потолком, а от того, что он слышит, чувствует. Самообман, ведь Роджерс знает, что, будь это правдой, изменился бы надоедливый пиликающий звук аппаратов. Но так хочется думать, что он не общается сейчас с пустотой палаты. – Ну же, Баки… Ты не умрешь, только не теперь, – шепчет Стив отчаянно. – Я тебе не позволю, слышишь?.. Конечно, не слышит. Все так же лежит, и лишь дрогнувшие ресницы дают надежду, что его лучший друг, быть может, все-таки выйдет из почти коматозного состояния. – Не оставляй меня. Звучит жалко, Роджерс и сам это знает, но ничего не может с собой поделать. Переносица непривычно ноет, а в носу становится щекотно отчего-то, и Стив не понимает, что с ним, пока не ощущает на щеке влагу. Недоверчиво проводит пальцами, стирая слезы, разглядывает ладонь. В последний раз он плакал, когда ему было лет десять, наверное. Сейчас уже и не вспомнить. Но одно он помнит точно – тогда с ним был Барнс. Ласково ерошил волосы, сочувствующе улыбался и шутил, что однажды он, Стив Роджерс, станет самым сильным парнем во всех Штатах и одолеет своих обидчиков. Откуда же было знать, что через несколько лет его слова станут правдой... Страшно. Потерять его снова – страшно. И говорить дальше – страшно тоже, но Роджерс точно знает, что никогда не простит себя, если не сделает этого. И на долю секунды он почти рад, что Баки его не слышит, потому что вовсе не уверен, что сумел бы повторить то, что собирается сказать, вслух, глядя в темно-серые глаза лучшего друга. – Еще одно тебе нужно знать. Вот только сказать... сложно, – Роджерс опускает голову, сгорбившись на неудобном стуле. – Помнишь Пегги? Помнишь, как я по ней вроде как сох? Я ведь думал, что был честен, когда говорил, что люблю ее. Вот только, знаешь... Когда мне оставалось жить всего ничего, и самолет вот-вот должен был столкнуться с землей, я вспоминал не ее – тебя. И впервые в жизни, наверное, пожалел, что так и не сказал. Хотя, что я мог сказать? – болезненная гримаса кривит его губы. – Эй, Бак, ты классный парень и мой лучший друг, но есть маленькое «но» – ты, похоже, нравишься мне, приятель. Не так, как это правильно между двумя друзьями. Вроде как больше. Намного больше. Как я мог сказать тебе, что западаю на твои губы, что от твоей улыбки сердце то замирает, то несется вскачь? – Стив выдыхает так, будто уйму времени провел под водой и вот-вот задохнется, но все-таки находит в себе силы продолжить: – Что до чертиков, до сумасшествия хочу попробовать тебя на вкус. Везде. Всюду. Я закрывал глаза и бредил, представляя, как касаюсь твоей кожи – руками, губами, языком. Мне кажется, я почти чувствовал тебя, во рту становилось и сладко, и солоно. Роджерс сглатывает ком в горле, шаря взглядом по широкому развороту плеч лежащего на постели Зимнего Солдата. – И ничего не изменилось с тех пор. Ты все равно, что наваждение какое. Это я больной на всю голову псих, не ты. Я ведь до сих пор, даже сейчас... Пальцы несмело очерчивают плечо – там, где уродливый шрам сращивает живую кожу с металлическим протезом. Горячо. Сухо. Он медленно ведет ладонями по неприкрытым больничной простыней плечам и не может не думать о том, что даже сейчас Баки красив так, что перехватывает дыхание. – Я ж ни черта не понимаю в этом, – смущенно говорит Роджерс, робко касаясь ключицы. – Вот только клинит так, что хоть святых выноси. Ты мне нужен, Баки. Ты. Если нужно, я больше никогда не повторю чуши, которую сейчас наговорил, вот честно. Только живи. Пожалуйста, живи… Ласку пальцев сменяет неуверенное касание губ. Бред, конечно, но отчего-то Роджерсу кажется, что от его прикосновений Баки становится легче. Все, что он делает и говорит, неправильно. Он не должен, он не имеет никакого права пользоваться беспомощностью друга так низко и беззастенчиво. Если бы Баки мог ответить... А потом Роджерс все-таки посылает к черту все свои «не могу», «боюсь» и «не должен» и трогает губами такой желанный рот. Время, кажется, останавливается, когда он целует жесткие, сухие губы. Забытое чувство опьянения и даже эйфории жгучим пламенем разливается внутри. Стив боится открыть глаза, потому что за закрытыми веками разрываются сумасшедшими всполохами фейерверки, а сердце бухает так, будто готово проломить грудную клетку. И именно в этот момент Роджерсу кажется, что рука, за которую он держится, как утопающий, дрожит под его пальцами в ответном пожатии.