Лихорадка

Если и было что-то, способное вызвать у Фрэнка Айеро рвотное отвращение, то это была симпатия, и, не дай Бог, любовь. Если и было что-то, омерзительней искреннего обожания, то наверняка это было просто идиотской иллюзией, он считал. Нравственность – способ запудрить мозги и хоть недолго не быть самим собой. Проповеди, зачитываемые, воспевающие всё хорошее, что есть в человеке – ложь. О, а Фрэнк Айеро ненавидел ложь. Нет ничего уродливей прекрасного, всегда думал он. Красота – понятие слишком относительное, и потому абсолютно бессмысленное. Суть уродства – целостна, считал он. Фрэнк Айеро был сжираем завистью и гнойными личинками. Сгрызал свои ногти до крови, и продолжал грызть в надежде, что в один день откусит себе палец. Суть ужаса – единолична, думал он. И Фрэнк, хлопая длинными чёрными ресницами, всегда говорил себе, полушепча пухлыми губами, что у него не возникло бы ни единого вопроса, если бы руки его были покрыты струпьями, и ноздри изнутри были забиты гнойными фурункулами так, что было бы невозможно дышать. Что он не стал бы спрашивать ни о чём, не выдавил бы ни единого слова, если бы жир скатывался комками внутри его необъятного тела, и глаза были бы не более, чем ненужными крохотными углублениями на лице. Фрэнк считал, что тогда он не стал бы спрашивать ни о чём, и был бы невероятно воодушевлённо несчастлив. Пределом его мечтаний было стать воплощением чего-то, что никто не мог оспорить, изменив само понятие его существа. Он твердил себе, что тогда бы не возникало всех тех разногласий, которые кислотой разъедают его кожу сейчас. Токсичную лихорадку не так уж и часто встретишь в толпе. Вокруг Фрэнка находились исцелённые люди, думал он: с разбитыми носами и скулами, шрамами прямо на переносицах, блестящими жиром гнойниками на лбах и синяками под глазами. Фрэнк называл эти тела из гематом, разбитых костей и дефектов, скошенных красных лиц и ртов, будто щель, почти без губ, везунчиками. Да, Боги жестоки, говорил он, но в этом и прелесть: изображать жертву куда увлекательней. Я прокажён, я проклят – я красив. говорил он. Фрэнк шептал об этом бархатным голосом людям на ушко, и они ныли: «эгоистичный ты сукин сын». И Фрэнк выходил из себя – будто он чего-то не знает о своей тошнотворной привлекательности. Каждый раз его ненависть превращалась в радиоактивные отходы. Фрэнку нравилось считать себя маленьким прогнившим Аполлоном. Но больше всего на свете ему хотелось срезать своё лицо, отскоблив налипшую на мышцы блестящую кожу. Мать в детстве целовала Фрэнки, называя его крохотным ангелом, посланником небес. И он смеялся, зная, что она права: что-то, столь противоречиво мерзкое, сотворить мог только этот сумасшедший сукин сын с явными садистскими наклонностями - Бог. Не всё у него с головой в порядке, думал Фрэнки. Фрэнки не был религиозным мальчиком, но ему нравилось считать себя ребёнком вонючей липкой серы и дыма. Он обнажал кровоточащие дёсна в прелестном оскале, изображая улыбку каждый раз, слыша что-то, хоть отдалённо напоминающее комплименты. Улыбаясь, он хотел разорвать глотку каждому, кто смотрел на него и подмигивал гноившимся глазом. Фрэнк заходился в вое. Завидуя чужой чуме и струпьям. Сгорая от их сладкой ничтожности. Ему так нравилось. Фрэнк завидовал тому, как все они медленно разлагаются и загнивают на улицах под проливным дождём и истеричным ветром. Тому, как смерть обезображивает каждого из них. Особенно тех, кто ещё изображает сердцебиение. Болезнь бесновалась.

***

Знаете, это бывает. Такое иногда случается. К вам в дом приходят посторонние ненужные люди, потому что твои родители владельцы завода по производству каких-то дурацких редукторов. Они приводят своих детей, и протискиваются в дверь, и потом долго-долго сидят, будто они здесь кому-то нужны, обсуждая по кругу одни и те же детали. Они приходят снова и снова. Наверное, новые, а может и те же, что приходили на ужин в прошлый четверг, ты всё равно не можешь вспомнить их лиц. Только толстые икры и то, как они треплют тебя по волосам. И то, как одна жирная, тяжело дышащая свинья зажала тебя в коридоре, и то, как от него воняло потом двухдневной давности. Или это случалось десятки раз. Не помнишь ничего, кроме каких-то хаотичных деталей, которые никогда даже не собираются складываться в одно целое. Они приходят, какие-то люди, зовущие тебя красивым мальчиком, и их пятнадцатилетние дочки, локтями сжимающие свою не выросшую грудь. И, наверное, тебя должно тошнить, но ты даже не обращаешь внимания, разглядывая весь вечер чьи-то красные маленькие рубцы и шрамики от пластических операций. Или фиолетовые, если в комнате достаточно холодно. Кто-то всегда что-то говорит, но ты даже не собираешься слушать, до тех пор, пока в дом не приходят Уэи – сделавшие себе имя на производстве вибраторов, притаскивая с собой сына. И один вид его лица ломает все твои кости, стирая остатки лёгких в порошок. Приходят все эти лоснящиеся гости, и вы усаживаетесь за стол, монотонно гудя ни о чём, и набивая рты пересоленной дрянью, которую все усердно нахваливают, пытаясь проглотить как можно скорее. А ты сидишь рядом с родителями – владельцами идиотской фабрики, и тебе даже не надо раскрывать рта; ты не более, чем их симпатичный сын. В любом случае, многого от тебя никто и не ожидает. А ты сидишь, и пытаешься понять, каким боком автозапчасти связаны с вибраторами. Тебе не будет в жизни нужды произнести и слова, если твои ресницы обрамляют глаза достаточно густо, скулы находятся на правильной высоте и торс рельефный, но рёбра всё же торчат. Так, что колют твою кожу изнутри. Так, что нужно блевать каждые два часа. И в этот раз ты сидишь, и пялишься на эту семейку уродов, забыв о том, что взял себе за правило ненавидеть их всех. И Джерард Уэй – их чавкающий сыночек, становится воплощением всего, что грезилось тебе в мечтах и снилось в кошмарах. Представьте, что Джерард Уэй – самый большой урод из всех, кого вы встречали. С тошнотворным взрывным характером и маленькими опухшими глазами, теряющимися в засаленном овале лица. Представьте, что он толстый. Правда, действительно, просто невероятно жирный. Так, что кажется, будто он вот-вот с хрипом задохнётся в складках своей шеи . Представьте, как его волосы и кожа лоснятся жирным блеском. Представьте, как в белёсых зрачках искрами мелькает затаённая злоба. Джерард Уэй набивает с хлюпаньем рот на другом конце стола, а ты сидишь, парень, достаточно симпатичный, чтобы не произнести за вечер ни одного слова, как сказали бы они. А он прожигает своей необъятной задницей стул и молотит челюстями, не поднимая ни на кого взгляд, сжимая пухлые, почти круглые кулаки. Знаете, это бывает. Такое иногда случается. Он и есть та самая неизменимая сущность, которой ты разъел себе все мозги. Это – полнейшее торжество чистейшего уродства. То, что вызывает гнойное отвращение, и очаровывает больше, чем что-либо другое. Ты сидишь и забываешь жевать, разглядывая лицо сына родителей – вибраторов, и пару раз тонкая нитка слюны капает на скатерть рядом с тобой. Нет, естественно, ни за что нельзя сказать, что ты влюбляешься, тем более, откуда знать, что парень – такой же педик. Но, если твоё сердце ещё раз в жизни будет выстукивать такой же обезумевший ритм, ты наверняка сойдёшь с ума, или просто твои рёбра раскрошатся осколками. Или если ты не увидишь этого сыночка ещё раз. Ты смотришь на своего отца, настороженно косящегося на тебя, злобно и нервно, и, прикрывая глаза, переносишься во вчерашний день, к его идиотским словам: « - Я гей, папа. – он смеётся из за телевизора. Нервно. - Не валяй дурака. - Я гей. - Эй, слышишь? Прекрати! - Я гей. – он скрипит зубами и подходит, хватая тебя за воротник, а ты не знаешь, боятся тебе, или плюнуть ему в лицо. - Прекрати свои идиотские шутки немедленно. – он рычит, и капли кислотной слюны разлетаются вокруг. А ты разглядываешь крохотный шрамик на крыле его носа, от удалённой бородавки. И ты ведь, чёрт возьми, не шутишь. - Я не шучу. – он трясёт тебя, начиная орать. А ты висишь безвольной куклой, потому что, может быть, тогда он переломает тебе все кости, или разобьёт морду в кровь. Ты педик, а ведь воспитывали тебя правильно, он кричит. А потом ты оказываешься шлюхой, не оправдавшей ожиданий. Пидорас, говорят тебе, заявляют, что выбьют всю эту чушь из тебя. Отец ударяет тебя с размаху по носу, и ты падаешь на пол, пока спина хрустит. И просто лежишь, разглядывая тёмный потолок, пока струйка крови стекает из ноздри в рот. Потому что, да, такое иногда случается. Знаете, всякое бывает» А Мать-вибратор долго смотрит на тебя, даже не задавая никаких вопросов, просто пронзая взглядом, потому что ты достаточно симпатичный, чтобы сидеть здесь, заткнув рот. Кадык Джерарда дёргается, и он напрягается под твоим взглядом – прожектором, пока его мамаша сжигает глазами тебя. А ты наблюдаешь и наблюдаешь, он – будто потное желе, которое подали на десерт. И ты вскакиваешь из-за стола, приглашая Сына-вибратора пройти в свою комнату, потому что всё равно не скажешь за ужином и слова за весь вечер. И в комнате ты говоришь ему, разглядывая свои ногти, что он, кстати говоря, симпатичный. А он напрягается и что-то бормочет в ответ. И ты говоришь – было бы здорово ещё раз увидеться. И он отвечает, да, наверное, не знаю. И он записывает свой номер на клочке бумаги дрожащими потными руками. Потому что, знаете, это бывает. Такое иногда случается.

***

Этот мальчик – кукла. Или: Это мальчик – кукла. Или: Этот мальчик – кукла. Он будет казаться святым и когда инфекция разъест кости. Фрэнки бродит по паркам и городу. День – другой. День – другой. Вымышленные страдания – искусство избавления от скуки. Фрэнки, мальчик, прилипший к стулу за званым ужином. Раз – за разом. Раз – за разом. Ему нравится думать, что что-то не даёт ему спокойно жить. Фрэнки открывает рот, не понимая, что говорит. Слово – и слово. Слово – и слово. Неделя и ещё одна. Неделя и ещё одна. Фрэнк шепчет на ухо Джерарду свои сумасшедшие мысли. Неделя и ещё одна. Неделя и ещё одна. Фрэнк говорит – они должны потеряться. Быть уничтоженными. Неделя и ещё одна. Неделя и ещё одна. Жалкими. Фрэнк говорит – расщеплёнными. Фрэнк говорит – обезображенными. Невидимыми. Он говорит – мы станем нежеланными выходцами Иисуса. Фрэнк говорит – надо сходить в магазин. Он не понимает, что несёт. Слово – и слово. Слово – и слово. А Джерард кивает, потому что прошла уже неделя (и ещё) (и ещё одна) и он готов поверить блеску этих глаз. Слова – инфекция. Болезнь сжигает органы. Фрэнк в бреду день за днём, хватает руку Джерарда, губы в слюне, он говорит – мы сотворим самую уродливую силиконовую смерть. Джерард, притаивший дыхание: волосы в кусках перхоти – отвалившейся кожи, лицо в бугорках гноя. Фрэнк пишет в своём дневнике «я слишком влюблён, чтобы быть не правым» Джерард – зависим от Красивого Мальчика. «я люблю, как Иисус, переживший семь кругов ада» Фрэнк прижимается к Джерарду с каждым разом всё ближе. Отдающее кислятиной пота тело дрожит. Фрэнк на коленях. В его рту – отросток мальчика, вцепившегося в его волосы руками. Потому что прошло несколько месяцев (и ещё один), и Фрэнк пишет в своём дневнике: «у него крохотный, и он продержался пол минуты» Природа этих чувств – зависть и грязное восхищение. Ни в одном святом нет ничего святого.

***

Если и было что-то, что Фрэнк Айеро ненавидел больше привязанности, то это была искренность, и, не дай Бог, честность. Если и было что-то отвратительней доверчивости, то это просто идиотские заблуждения. Он считал. Фрэнк Айеро, тряпичный мальчик, всё сильнее и сильнее хватался за Джерарда: (не)желанного выходца мироздания, его язвы – всё, что нужно было Фрэнки. «надеюсь, он не любит меня, и не верит не единому моему слову. иначе он будет идиотом. идиотом» Нет ничего неискренней взаимности, всегда думал он. Джерард, очарованный хаотичным бредом и прелестным лицемерством улыбки, верил каждому слову. Джерард, унижающийся перед красотой мальчик, заткнул рот Фрэнки тем, что он любит, любит его. Любит его. «идиот» Фрэнк Айеро, марионетка своих же рук, ненавидел, ненавидел, когда его любили. Джерард утратил всю прелесть своей отвратительности. Фрэнк сплюнул на пол, отталкивая его от себя. «идиот» - Пошёл… пошёл к чёрту. Знаете, такое бывает. Это случается раз за разом или вообще никогда. Они в разных концах города. Фрэнк ломает технику и мебель в своей комнате. Он ненавидит, ненавидит каждого, кто испытывает хоть что-то к нему. Джерард перед зеркалом. Глаза – опухшие впадины. На краю раковины – лезвие, в руке – пистолет, взятый из отцовского сейфа. Он улыбается, глотая рвоту у задней стенки горла. Так, наверное, и надо, думает он. Это то, кем Фрэнк хочет его видеть, он считает. Раз за разом. И раз за разом. Лезвие не способно до конца рассечь толстую кожу на лице, и Джерард возит им по ране раз за разом. И раз за разом. Превращая края в размазанную бахрому. Рассекая себе щёки червяками будущих шрамов и царапин, он пытается улыбаться, не обращая внимания на кислоту, прожигающую глаза, потому что это то, о чём говорил Фрэнки. Пенопластовое уродство поддельной смерти – говорил он. Будто свинья на скотобойне: вся морда Джерарда измазана в крови, пальцы, сжимающие металл, горят, прорванные до мяса. Пистолет – у подбородка. Пытаясь сморгнуть кровь, налипшую на ресницы, сочащуюся с висков, Джерард смеётся, снимая пистолет с предохранителя. Курок и выстрел. Ошмётки – весеннее цветение стен. Фрэнк исписывает всю страницу. «идиот. идиот. идиот»

***

Фрэнк в коридоре больницы, кусая, кусая, кусая ногти. Ловя на себе взгляды один за другим. Фрэнк Айеро ненавидел, когда на него пялились. Белые халаты медсестёр в безумном круговороте. Врач зовёт его в палату: мистера Фрэнка Уэя, брата Джерарда Артура Уэя. Джерард на больничной койке, лицо – кокон из мокрых от спирта и крови марлей. Он не шевелится, не шевелится, не шевелится. Чья то рука опускается Фрэнку на плечо, и он сбрасывает её и кричит, кричит, срывая голос, чтобы все убирались отсюда. Вон. Вон. Вон! Лампы гудят и моргают серебряным светом, и Джерард не издаёт ни единого звука под своими повязками. Фрэнку противно брать его за руку, и он кричит, чтобы Джерард немедленно же поговорил с ним. Он пинает снизу его кровать, и Джерард продолжает молчать. И пусть, говорит Фрэнк. Потому что всё, что ты говоришь – мерзко, мерзко, мерзко! Ты несёшь бред, ты ненормальный! Сумасшедший, какого чёрта ты вообще здесь оказался? Фрэнк, с покрасневшим лицом и дрожащими руками проклинает, проклинает Джерарда за то, что он всё испортил. За его отвратительную любовь. идиот. идиот. идиот! Он плюётся и рывком подходит к койке Джерарда, пытаясь отодрать налипшие на лицо бинты, куски марли зацепляются один за другой. Доктор срёт в туалете, а медсёстры поносят одна другую в столовой. Почти ослепший, Фрэнки сдирает бинты один за другим, ладони Джерарда дёргаются, вцепляясь в простыню. Фрэнк вздрагивает, замирая, его взгляд – окаменел. Он раскрывает рот, втягивая, втягивая воздух, органы сплетаются в уродливую кучу, и ротовая полость наполняется рвотой. Фрэнка рвёт прямо на пол, забрызгивая краешки кровати. Лицо Джерарда – разворочённое месиво. Челюсть снесена, пара зубов осколками цепляется за дёсна. Куски марли прицепились к липким струпьям на скулах. Его глаза – остановившиеся шестерёнки, залиты кровью, напитавшей бинты. У него нет лица. У него нет лица. Фрэнка снова рвёт, на кровать, прямо на простыни, комки еды скоплениями попадают на ошмётки мышц. Скулы раздроблены, осколки порвавшихся костей. Язык змеёй шевелится в глотке, сквозь прозрачную челюсть видна трахея. Шершавый язык дёргается, Джерард пытается замычать, и Фрэнк, задыхающийся желчью в горле, отходит, оступаясь, подворачивая ногу, к двери, моргая, моргая, моргая. Джерард пытается привстать, мыча, кровь брызгами разлетается на простыню. Фрэнк отворачивает голову, выдыхая хрипами, прокусывая губу, во рту привкус крови и слёз, стекающих вместе с соплями по носу. Лицо Джерарда – воронка. Гланды подрагивают, нёбо снесено и разворочено. Фрэнка снова рвёт, на врачебный стол, желчью, слёзами, сгустками крови и помидорным салатом. Прочь, прочь, прочь отсюда. Он захлопывает дверь, выбегая, Джерард тянет руку, мыча, мыча, мыча, пока с грохотом закрывается защёлка. Фрэнк бежит по коридору, быстрее и быстрее. И быстрее. Быстрее. Быстрее! Расталкивая людей локтями, и захлёбываясь слезами страха, всё лицо – красное, мозоли на ногах лопаются. Мышцы горят огнём, и в венах – спирт, Фрэнк бежит, бежит, прочь и прочь отсюда, пока слюна, обжигая горло, не превращается в кислоту. Чтобы побежать дальше. Из больницы, рассекая себе плечо, зацепившись за дверь, кеды стираются о гравий улицы и в лёгких яд вместо воздуха. Квартал за кварталом, тело дрожит от напряжения, он падает, обдирая себе в кровь руки, всаживая стекло и камни в открытые раны. Колени – месиво, джинсы в грязи и затяжках. Вокруг ни души. В бетонных блоках никого. Фрэнк Айеро, валяющийся на земле, среди пыльных помоев, ободранный до крови. Желудок сводит от страха, но выходить уже нечему. Знаете, это бывает. Такое случается иногда. Раздирая себе глотку и лёгкие рыданиями, сухой кашель рвёт на части гортань. Фрэнк Айеро задыхается от слёз, которые превращаются, превращаются в смех, потому что он – единственный живой. Потому что у него есть возможность плюнуть миру прямо в лицо. Он никогда не сгниёт. Он никогда не сгниёт. Кашёль разрывает тряпичные лёгкие. И в дневнике написано: «пусть умирают другие, если у тебя всё ещё есть возможность дышать пусть умирают другие (вдохни) и этот пыльный воздух – твой пусть умирают другие»