Хлам

Мой кабинет напоминает помойку. Так говорит Талинда. Но между тем бесчисленные, отчасти цветные, отчасти черно-белые татуировки на моем теле - вовсе не мусор. Это произведения искусства, это картины. И каждая из этих картин что-то символизирует. Да, как и твои картины. Всегда в те минуты, когда ты задумчиво сидишь в автобусе и делаешь наброски в свое удовольствие, я, словно оголодавший стервятник, наблюдаю за тобой и выжидаю момент, когда ты недовольно нахмуришь лоб и, печально вздохнув, вырвешь верхний лист своего скетчбука, скомкаешь и отправишь в мусорную корзину. Но это далеко не все. Как только ты отвернешься, я выужу обратно твое назаконченное творение и спрячу его, словно величайшую в мире ценность, в один из пыльных шкафов с обувью, куда, кроме меня, никто и не подумает заглянуть. Ведь каждый, даже самый неудачный, штрих твоего пера ценнее для меня всех сокровищ мира. Мой кабинет похож на зеркальный лабиринт. Так говоришь ты. Не важно, в каком углу прятаться, собственное отражение все равно настигнет тебя. Оно вездесуще. И я обожаю быть здесь один. То есть с самим собой. Талинда закрывает глаза на мои странности. Мне так кажется. Я, в конце концов, человек творческий, и могу, не оправдываясь и не подыскивая нужного повода, уединяться на долгое время в каком-нибудь местечке. Пусть даже в шкафу, душевой кабине нашего тур-автобуса или в ванной в гостиничном номере. Я безгранично ценю свободу. Но сейчас со мной мое прекрасное зеркальное отражение. Оно улыбается. А я ему подмигиваю. Короче, я самодовольный ублюдок, который думает только о себе. Так сказала Талинда, уезжая из дома на неделю. Хм, кажется, она меня бросила. Сначала я хотел тебе что-то написать. Но это долго, а я лентяй. Тогда мой рассеянный взгляд упал на белые участки собственной кожи. Свободные от татуировок. И тогда в мою голову пришла более удачная идея: я набью себе один из твоих рисунков. Неважно, где именно. Но лучше там, где это будет заметно. Заметно тебе. Тебе ведь это понравится, да? В конце концов, вряд ли можно найти более совершенный холст, чем мое собственное тело. Так говорит мое отражение. Я прекрасен, когда я влюблен. А сейчас я влюблен до безумия. А еще я пьян. Так говоришь ты. Ах, да, я совсем забыл про наш телефонный разговор, застыв с трубкой в руке перед зеркалом. - Чез, ты вообще здесь? Здесь ли я? - Предположим, что так. Ты вздыхаешь: - Ложись-ка спать. Поговорим завтра. Когда протрезвеешь. Ты заявляешь это каждый раз. Да только я уже никогда не стану трезвым. Эта мысль заставляет меня засмеяться. - Не бывать этому, Майк. Майки. Спайки… Прикольное же у тебя имя… - Может, мне стоит зайти к тебе? - А ты хочешь? - Нет. Ты же знаешь, что я не выношу этого сумасшествия с зеркалами. Обстановка ужасно мешает сосредоточиться и нормально поговорить. Я еле держусь на ногах, хватаюсь за зеркало, разглядываю свое тело и подыскиваю подходящее место для новой татуировки. - А я не желаю никаких нормальных разговоров, - ну, не бывает их у таких полудурков, как я. – Кстати, покажи мне свою картину! - Чез… - ты слишком долго растягиваешь мою короткую кличку. - Покажи, - настаиваю я. – Самую красивую, которую ты когда-либо созидал. Самую любимую. - Черт подери, когда ты успел так налакаться? Ты несешь откровенное дерьмо. - Нет, Майк, это называется не дерьмо, а «искренность». И я хочу, чтобы ты показал мне свой самый поразительный шедевр. - От моего дыхания запотело зеркало. Я уже не держался за него, а опирался всем телом, нервно кусая потрескавшиеся губы. – И ты обязательно должен любить эту картину. Так сильно, чтобы от одного взгляда не нее у тебя перехватывало дыхание и по телу шли мурашки. На той стророне провода раздался ошеломленный вздох. - Прошу, - зеркло внезапно исказилось и показало отвратительную гримасу. – Майки, приходи и покажи свою любимую картину. Ради своего Чеззи. - Ты совсем слетел с катушек? - Ну, чего же ты боишься? – я засмеялся. Потом уперся лбом в холодное зеркало и посмотрел самому себе в глаза, в которых можно было найти все, кроме здравого смысла. Мне стало жарко. Рука соскользнула вниз и осталась на моем плоском неживом отражении. – Ну же, Майк. – Мое дыхание стало прерывистым. – Позволь мне стать твоим холстом. Прошу. Позволь мне стать всем. Всем, чем захочешь. Я не мог подавить тихого вздоха, когда оказался в холодных объятиях своего зеркального отражения, или, может, это были мои собственные ледяные ладони? От нервного истощения мой голос звучал, как шум гравия под ногами: - Майк, - я чуть не задохнулся от головокружения. – Майк, используй меня, создай из меня произведение искусства. И никакого ответа. Наверное, ты сидишь сейчас с открытым ртом на своей кровати и пытаешься найти хоть какое-нибудь безобидную причину, по которой в трубке раздается этот непонятный жуткий хрип. И не находишь. А причина только одна. И ты слышишь сдавленное шипение, которое, как змея, выползает из моего горла в тот момент, когда я, вспотевший от напряжения, жалкий и ослабевший, опускаюсь на колени. Моя правая рука выпускает телефонную трубку и тут же остервенело вцепляется в листок с одним из твоих набросков. И я воображаю, что этот рисунок – моя кожа. И что эта рука на самом деле принадлежит тебе. И опять на моих искривленных губах появляется подобие улыбки. Давай же, Майк. Преврати меня в одну из своих картин.