Госпожа Неудача. Полёт в Жизнь

— Ау! Ты мне ногу отдавила! Сойди с любимой мозоли, Слон! — прошипел загорелый парень, нежно обнимая меня красивой мускулистой рукой. Само солнце, казалось, спустилось с небес, чтобы раскинуться россыпью золотого песка у лазоревой кромки моря. Прохладная вода набегала игривой волной, обнимая ступни на выдохе и откатываясь на каждом вздохе. Я, вне всяких сомнений, блаженствовала в раю. Вот только подтянутый мускулистый ангел, мгновение назад втиравший в мою кожу пахнущий фруктами крем, сменился отчего-то облачённой в костюм Снегурочки Дженифер. — Не сюда, не сюда! — рьяно доказывала она, тыча в мой нос тоненькой долькой лайма. В воздухе пахло розами, где-то неподалёку грохотал исполинский локомотив, а другой голос полушёпотом возражал: — Да знаю я! Аккуратнее, Джен. Разбудишь! Вдруг мой рай потряс ужасающий раскат грома. Поднявшись на дыбы, море вспенилось огромной волной, ощерилось страшной пастью, алчно пожирающей всё вокруг — и бросилось на меня, погребая под тоннами ужасно холодной воды, смешанной с водорослями и стайками слизкой рыбы. Вскрикнув испуганно, я закашлялась, попыталась было рвануть наутёк, но что-то мягкое и горячее спеленало — не вырваться, не спастись. Исполненная первобытного ужаса, опрокидывалась я на спину. Там, позади, больше не было тёплого золотого пляжа. Влекомая беспощадной волной, я падала, и падала, падала… …В неизвестность. Глаза распахнулись одновременно с ударом о что-то невыносимо твёрдое. «Happy Birthday to You» — промелькнуло ослепляющей пестротой — и ватман самого большого формата шлёпнулся аккурат на мою заспанную физиономию, ненавязчиво сообщая: «Кристина Малахова, этим утром тебе стукнуло восемнадцать». Лишь осматривая бедлам, устроенный в моей комнате, я поняла, что так бесцеремонно разрушило прекрасную идиллию моего сна. По задумке сестёр, фееричное моё пробуждение должно было произойти в окружении цветов, шаров и с гигантским поздравлением, которое они полночи над кроватью крепили. Старались, по всей видимости, не достаточно — то ли что-то не склеилось, то ли — не зацепилось, но жизнерадостно праздничная конструкция висеть на подобающем месте категорически отказалась, возжелав расположиться поближе к виновнице торжества. В общем, хотели, как лучше, а получилось — как всегда. Но, невзирая на испуг и странные ощущения, сообщающие о неминуемом приближении хронического энуреза, старания и художественный талант сестричек Льюис оценила я по достоинству. Бесконечно любимые и дорогие, они сотворили чудо — настроение моё стало действительно праздничным. А ведь это было только началом. Торжество намечалось поистине вселенских масштабов. С самого утра телефон мой обрывали знакомые, приобретённые за те месяцы, которые я провела в США, а около полудня из мембраны полился самый родной в целом свете голос. Мама поздравляла и, судя по прерывистым вздохам, тихонько плакала. Ещё бы. Впервые мой день рожденье мы встречаем друг от друга так далеко. И это, чёрт возьми, грустно до бесконечности. Мне-то Льюисы грустить не позволят, а кто маму поддержит? Не останется ли она одна? Совсем одна одинёшенька в пустом и печальном доме. Но сегодня из рейса наконец возвращался папа. Это боли разлуки не отменяло, конечно, зато избавляло от ощущения вины и дарило успокоение. Родители тоже устроят праздник. Дом испуганно содрогнулся, когда с возгласом перепуганной шимпанзе Джен метнулась в комнату. Наряжаться. И начались скачки на одевание — от зеркала к зеркалу, от шкафа к комоду, с косметикой, плойками, платьями, сарафанами и даже бельём. Собираясь на роскошное торжество, выглядеть хотелось нам соответственно. Получилось своеобразно, ведь по мнению Джен, к примеру, милее зелёных канеколонов быть ничего не может, а в сочетании с ядовито-розовым топом смотрятся они и вовсе крышесносительно. Анжи всем своим видом открывала противостояние стилей — поправляла на груди муслин нежного голубого цвета и вплетала в рыжие кудри романтическую гирлянду живых цветов. Именинница на их фоне смотрелась блёкло, но не расстраивалась. В конце концов, чем меньше я буду в глаза бросаться, тем мне же лучше. Но надежды были напрасны. Меня заметили. Казалось, десятки цветных фонариков отыскивают моё светлое платье, забрызгивают пёстрыми бликами, окутывают сиянием, каждому в светящемся ореоле показывают «вот она, здесь, ловите!» — и ни на минуту не позволяют спрятаться. Да и где укрыться на побережье? Разве что в океанских глубинах кануть. Но на такие жертвы я во цвете лет ещё не пойду. * *** Я выпущу цветастый фейерверк, Чтоб мир узнал, чтоб небо заиграло И в океан хоть пара звёзд упала. И снова вверх. И снова к небу… Вверх! Я буду петь, смеяться и шутить. Такой один судьба подарит вечер, А мне ей отплатить, по сути, нечем. Лишь только жить, гулять и счастье пить. *** Медленно, вольготно, словно огромный сгусток алого пламени, опускалось за горизонт уставшее от торжества солнце. Что ему, небесному светилу, до нас? Что ему до прыжков с пирса и огромного торта с восемнадцатью свечками? Что ему до Джен, которая по недальновидности своей взяла Эвелин на «слабо» и тщетно пыталась привести упившуюся двоюродную сестру в чувства? — Конечно же, солнцу всё равно. И пусть отдыхает. А мы… Мы будем кутить и балагурить, будто в последний раз. Весь вечер сестрички мои заговорщически переглядывались, а к тому моменту, когда со стола был сметён последний десерт, конспираторские их действия стали подозрительны и донельзя неприличны. Поминутно обмениваясь многозначительными подмигиваниями, больше всего они походили на безумно влюблённую пару, что, в прочем, их нисколечко не смущало. Сгорая от любопытства я, тем не менее, смиренно ждала. И терпение моё не оказалось напрасным. Рыжая и чёрно-зелёная головы материализовались с двух сторон от моей, когда я, мурлыча от удовольствия, пыталась разместить в переполненном животе кусочек чизкейка с фруктами. — Не отдашь, толстой будешь! — вцепилась в лакомство Анжелина. — А ну-ка закрой глаза, до десяти сосчитай, вокруг своей оси обернись, вдохни, выдохни… — Инструктируя, Джен корчила зловещие рожи а, когда веки мои сомкнулись, схватила растерявшуюся именинницу за запястье, принявшись куда-то тащить. Рядом деловито топала Анжи, видимо наблюдая за тем, чтобы я то ли не подглядывала, то ли тривиально не растянулась, влекомая сквозь толпу. — Всё! Открывать можешь, — произнесли хором, остановившись. Но раньше, чем я успела что-либо рассмотреть, внезапно повисшую тишину вспороло дрожание гитарной струны, а, ровно семь нот спустя, над океаном понёсся невероятный, знакомый, самый неповторимый и лучший рок. — Это ведь… «Fallen Angel» — непослушными губами произнесла я и, растерянно глядя в счастливые лица моих сестриц, расплакалась. — «Fallen Angel», — кивали они. — Для тебя. — А я, счастливая, плакала ещё пуще. Это был день мечты, вечер чудес, которые (знала, сердцем чувствовала) просто не могли со мною произойти. Это другая, другая девушка до хрипоты поёт, танцует, никого не стесняясь, остужает лицо океанским бризом, а горло — прохладной колой, плачет, улыбается, получает автографы и, смущённая, принимает микрофон из красивых, не по-женски сильных рук Лики Девидсон. — Пой, — улыбается она, и что-то таинственное поблёскивает в глубокой, чуть-чуть усталой зелени её глаз. — Пой, — скандируют Льюисы. И, когда мой голос дрожит, вырываясь из чёрных кубов колонок, я наконец верю в реальность происходящего. Я — Кристина Малахова. Мне восемнадцать. Я приехала из маленького села под Москвой. Я стою на сцене, залитой светом цветных софитов, рядом со мной — Лика Девидсон — мой кумир, звезда мирового уровня. И коллектив (её коллектив) самый прекрасный коллектив, которым я искренне восхищаюсь, играет мне. А голос дрожит так непозволительно некрасиво. Этого не должно быть. Я должна петь, я могу петь и, главное, петь умею. И я буду петь. Петь собственный текст, придуманный когда-то для чужой музыки. — Я не боюсь. У меня с собою — ветер и солнца горсть. Облачной пылью следов не скрою. Издавна повелось: Люди вторгаются в поднебесье — радуги их ведут. Месяц хрустальный сегодня весел. Звёзды шелка прядут. Фронт грозовой, как сердитый коршун — молнией оперён. В горсти моей отдыхает солнце, в кудри июнь влюблён, Зеленью глаз забавлялось море — красило бирюзой. Я не боюсь. Улетаю вскоре. Солнце возьму с собой. *** Лика Девидсон мчалась сквозь ночь, и бархатные крылья тёплого ветра трепетали, то обнимая её, то наотмашь ударяя в лицо. Лику Девидсон терзали сомнения. Быть может, это снова её наследственное безумие прогрессирует? Или фантазия разыгралась? Лика Девидсон не хотела иметь ничего общего со своим прошлым. Они с семьёй отреклись друг от друга и не желали друг друга знать. По крайней мере, вот уже много лет Лика не слышала ничего о могущественной фамилии, обременённой почти неограниченной властью над этим проклятым миром. И вдруг семья находит её с другой стороны. Кто? Кто она? Кузина, двоюродная сестра, внучатая племянница? — Лика Девидсон ненавидела хитросплетения запутанных наследственных связей. Она даже не была уверена в том, что предположила. Но совпадения? — это не про неё. Если с первого взгляда люди — родня друг другу — кровь их предков однозначно где-нибудь да смешалась. Лика Девидсон не питала к родственникам симпатии. Она покинула их. Никогда о том не жалела хотя бы потому, что была свободна по-настоящему. А свободу Лика превыше всего ценила. И любила выдёргивать других из тесных им кандалов. *** Веки мои поднялись с трудом. Раскинувшись на постели, несколько долгих минут я бездумно смотрела в светлый потолок, забрызганный полуденным солнцем, и медленно, медленно просыпалась со сладким послевкусием минувшего праздника на губах, навязчивой головной болью и тихой, обязательной в такие моменты грустью: сказка закончилась, а жизнь продолжается. Значит нужно вставать. Но, всему вопреки, тело продолжало попирать собою мягкий матрас. Получившее хорошую порцию сна оно, тем не менее, не чувствовало себя отдохнувшим — уж слишком много ело, танцевало, пило и пело, слишком много смеялось, смущалось и ликовало, слишком долго бодрствовало. Но все эти «слишком» были одним из лучших дней моей жизни. Подумать только, мои заветные мечты исполнились в одночасье — я сидела за одним столом, стояла на одной сцене и давала концерт вместе с коллективом, творчеством которого восхищаюсь по меньшей мере пять лет. На прикроватном столике — раскрытый блокнот. Самый первый лист — важная запись — личный телефон Лики Девидсон. Ещё вчера положила рядышком, чтоб уж точно не потерять. И совместное фото — счастливых, с бокалами коктейля в руках — со слипающимися глазами, но сразу по возвращении домой распечатала. Листок поднесла к глазам и всмотрелась в лица. Глупо было бы говорить, что я никогда не замечала этого раньше. Замечала, конечно же, но значения придавать не пыталась. Каждый фанат хоть раз вглядывался в зеркало, пытаясь отыскать даже незначительное сходство с кумиром. Быть может, это прищур? Или веснушка? Или тоненькая складочка меж бровей? Моё сходство с Ликой было просто невероятным. Конечно, не одинаковые, не двойники — с разными укладками, макияжем и поставом головы, с разным оттенком кожи, волос и губ, но это всё — мелочи — исправишь макияжем — и незаметно. Мы с Ликой Девидсон были чертовски похожи главным образом, когда начинали петь. И объяснения этому никто не смог обнаружить. Просто, как данность приняли, ведь так проще, так правильнее. В этом случае важна не причина, а её следствие. Следствие поразительное. Следствие, которое стало причиной недолгой, но крепкой дружбы. Следующим торжественным событием этого месяца стал, конечно же, выпускной. Бал прощания, грусти и красоты. Бал, который, увы, не вызвал ни эмоций, ни слёз. Быть может, причиной тому было то, что с американской школой меня связывал лишь один неполный учебный год, а с новыми одноклассниками — знакомство длиной в пару месяцев, попросту не успевшее стать чем-то гораздо большим? Зато фотографии друзей, преподавателей и учебных классов, оставшихся в далёкой Москве, выбили из колеи почти на целые сутки. Катерина писала длинные электронные письма, пытаясь описать бедлам, устроенный в ресторане, драку мальчиков, речь учителя физкультуры и торжественную часть, перешедшую в попойку грандиозных масштабов, а монитор дрожал в радужном ореоле мокрых ресниц и нечёткие, расплывшиеся, словно тушь, буквы приходилось перечитывать много раз. Я скучала по дому. Каждую минуту скучала. Я очень боялась возвращения, но в то же время безумно его ждала. *** Школа-школа, время без забот, Школа-школа, дом ты мой и храм. Как же сложно делать шаг вперёд, К новым, нераскрытым берегам. Как же страшно в омут с головой. Вот бы вновь под крылышко твоё. Не хочу прощаться я с тобой, Детство беззаботное моё. Школа-школа… прозвенит звонок мой последний, но как в первый раз. Скоро сеть извилистых дорог Разведёт с тобою, школа, нас. И, зайдя за первый поворот, Я не удержусь. Я брошу взгляд. Школа-школа, детства хоровод, Может быть, возьмёшь меня назад? *** Но никто меня назад, конечно, не взял. Оно и верно — в прошлое оглядываться нет смысла — ты там уже был и всё видел. Нужно идти вперёд. Идти целеустремлённо, идти уверенно. Так, как у меня отчего-то не получалось. Вместо того, чтобы всеми силами готовиться к поступлению, определяться с вузами и подавать документы, я с полной самоотдачей влилась в активную жизнь «Fallen Angel», теша себя наивной, глупой иллюзией: так будет вечно. Оборотная сторона звёздной жизни оказалась не тем потрясающе сладким пряником, который я, в счастливом неведенье, себе представляла. Сон по четыре часа в сутки, творческие депрессии и вдохновенные взлёты, репетиции до полуночи, бурные конфликты и примирения, концерты, звукозаписи, интервью… А нам, фанатам, всё мало, мало, нам, фанатам, подавай больше. Сами бы хоть раз попытались выдержать такой напряжённый ритм. А Падшие выдерживали вполне. Откуда в них такой запас сил — не знаю, но вместо того, чтобы валиться замертво от усталости, они успевали устраивать вечеринки, балагурить, кутить почти до рассвета, а потом, каким-то непостижимым образом протрезвев, гуляли — пешком, открытым автомобилем, байками и даже моторной лодкой сквозь океанские волны вплавь. Так Ангелы искали своих блуждающих муз. Что же я? — Не проходило и дня, чтобы не показывалась рядом с любимой группой. Однажды даже в нескольких журналах себя заметила. Правда, от этого стало немного грустно. В доме Льюисов тем временем начался штиль — мои безалаберные девчонки внезапно стали примерными абитуриентами и, спрятавшись в кладовые собственных знаний, изо всех сил готовились к студенческому этапу своего бытия. Анжелас собиралась посвятить год индивидуальным урокам музыки и лишь потом, собравшись с силами, уверенно ступить на сложный путь пианистки, тогда как Джен некогда было даже вздохнуть. Первый уикенд после нашего выпускного был омрачён языческим ритуалом сожжения всего её гардероба, живописный костёр из коего Джордж Льюис лично складывал на заднем дворе. Не обошлось без истерик. Джен, ругаясь, клялась переехать в Швейцарию, а-то и куда подальше. Джордж, в свою очередь, нудным тоном рассказывал о нелёгком переходе ко взрослой жизни коей, к его вящей радости, наконец настал. К мировой всех призвала Линда — ввела дресс-код на первую половину дня, очистила дымное капище и, разогнав спорщиков по разным углам, пообещала Джен возмещение убытков в троекратном размере. Восхитившись, пёстрая бунтарка капитулировала. С того дня ничто покой дома не нарушало. А жаль. Без регулярных выходок стало немного грустно. *** Я плыву, плыву сквозь толщу тёплого воздуха, отталкиваясь ногами словно в бассейне, и, чередуя с выдохами глубокие вдохи, с силой развожу руки. Я плыву под звёздами, под самой луной. «Невидима и свободна», как Маргарита. А внизу — огромный прекрасный город — фонари золотятся, перемигиваются, дразнятся, река поблёскивает, деревья благоухают в пышном своём цвету… Я плыву и, очарованная, не могу отвести от восхитительной панорамы взгляда. «Так, впрочем, бывает всегда, когда возвращаюсь усталым с дел. Люблю свой город. Сколько бы злодеяний ни совершил, любви к прекрасному не утрачу. Не утрачу, не…» Картина внизу качается, дрожат руки… Я — Кристина Малахова? «Смерть. Жестокий ангел, бездушный монстр…» То ли город сверху на меня падает, то ли снижаюсь я. Очертания размываются, растекаются и, будто в низкопробном ужастике, прямо передо мной из ничего восстаёт мрачный замок — то ли готика, то ли классика — я, увы, не сильна в этом. Мне, наверное, жаль? «Готический стиль», — незнакомо-знакомым мужским голосом в голове. А под ногами уже гладкие плиты, повсюду — мрачная красота… Справа и слева, сзади и спереди тесным кольцом — люди. — Илларион, какие сегодня новости? Что говорю в ответ? Или не я говорю? Не я ли? Красивое, очень красивое имя «Илларион». На кончике языка удерживаю по букве, запоминаю. А меня (не меня) расспрашивают, дёргают, тормошат. «Время вспылить, напомнить о том, кто я». Поднимаю ладонь, щёлкаю пальцами: — Расступились все! У вас, как я вижу, свободного времени очень много? Миг — и остаюсь в одиночестве. Я Кристина Малахова? «Или жестокий страж?» От замка веет опасностью и отчего-то — смертью. Глядя на него, хочется распахнуть крылья, сбежать, улететь, умчаться как можно дальше. А ещё прямо здесь упасть на колени, к плитам щекой прижаться и явственно ощутить: я наконец-то дома. Хочется веки сомкнуть, закрыть уши, а кожей, каждой клеточкой — впитывать, запоминать, вбирать нечто важное и родное, чтобы, когда уйду, хотя бы малая его часть осталась навек со мной. — Криста, — вдруг окликает кто-то, трогает за плечо… Оборачиваюсь и озираюсь — пусто. Руки на груди раздражённо скрещиваю, злюсь… — Это кто там так осмелел? — Кристина, — снова из-за спины, а потом громче, громче. Верчусь на месте, сжимаю в руке клинок, — Неужто вы со мной забавляетесь? — возглас с бесполезным выпадом, защищаясь от ничего. Вдруг начинает дрожать земля — ритмично, словно удары сердца. Вскрикивая, падаю на колени… *** И, ударившись затылком о мягкую спинку сидения, наконец просыпаюсь. Чёрный микроавтобус Падших мчится по скоростной трасе. Рядом, напряжённая и усталая, со встревоженным выражением на красивом лице, сидит Лика и, прищурившись, рассматривает меня так, будто в первый раз. — Не заметила, как уснула, — произношу тихо. На передних сидениях раскатистым храпом заливается гитарист. Звук этот кажется мне рыком мифического чудовища, и я невольно сжимаю пальцы на подлокотнике. — Голова болит, — жалуюсь. Лоб прижимается к тонированному стеклу. — Остановимся — выпьешь кофе. Или лучше обезболивающее поискать? Пожав плечами, вздрагиваю зябко. — Кофе. — И улыбаюсь. — Сон гадкий такой… Ты меня разбудила? — Я. — И странно щурится снова. — Действительно гадкий сон. Не нужно тебе такое. — Исправляется слишком бегло: — Ты металась. И вообще спала беспокойно. Я подумала… — Спасибо. — И, смежив веки, я максимально откинулась в своём кресле. Минувший день мы провели далеко за городской чертой где, невзирая на массу позитивных эмоций, вымотались безумно, так что не удивительно, что уснула я сразу, как только нашла, куда голову приклонить. Знала бы, что после пробуждения чувствовать себя буду так гадко, ни за что бы Морфею не отдалась. В Пасифик-Палисейдс мне стало наконец грустно. В последний раз чёрный микроавтобус Падших привозил меня к дому Льюисов. В последний раз, а я, кажется, заигралась. Слишком поверила в собственную мечту. Ох, как же больно теперь падать буду. Больно как… Долгие прощания — лишние слёзы, так что, выходя, я только рукой махнула. «Прощайте, Падшие! Прощай навсегда, мечта!» Завтра Ли с коллективом отправится на длительные съёмки в Австралию, а я… я наконец вынырну из затянувшейся сладкой грёзы, соберусь с силами, стану абитуриенткой, студенткой, а позже и… — Кристина! — Внезапный оклик Лики Девидсон за спиной. Сама не зная зачем, ускоряю шаг, и Ли, невидимая для меня, повторяет: — Кристина! Ты мне свою сумку на память оставить хочешь? Обернувшись слишком резко, я покачнулась. — Думала уж: сентиментальность в тебе взыграла. — И улыбнулась горько, перебрасывая длинный ремешок клатча через плечо. — Скорее в тебе — склероз, — вернула улыбку-отражение собеседница. — Захотим свидеться — свидимся обязательно. Я умирать не собираюсь. Ты, слава богу, тоже. Так что… ещё целая жизнь у нас впереди. И… кстати, о жизни. Не засовывай свою в задницу. Доставать потом будет ужасно сложно — я по себе знаю. Хватайся за шансы, твори безумное. Тогда твоя дорога сама тебя найдёт и всё будет так, как нужно. А потом она подмигнула. И исчезла, как привидение. Слишком быстро для человека. — За какие шансы хвататься, Лика? — пролепетала одними губами я. — Нереальные, — прозвенело в вечернем воздухе и, сверкнув фарами, чёрный микроавтобус сорвался с места. *** Ровно через три дня я получила письмо от Лики. И, ни на что не взирая, отважилась сотворить невозможное. Я отправлялась учиться музыке. В Лондон.