Это мне за дело

— Ваденька-а… Ва-а-адь… — Некое существо серо-черного оттенка дергало так называемого Ваденьку за воротник куртки, хватаясь за ткань подрагивающими пальцами и едва держась в вертикальном положении. — Нахуй пошел. — Еще недавно спавший Ваденька пнул это жалкое существо в колено. Мучимый похмельем, несчастный рухнул всей своей небольшой худой тушкой на ковралин рядом с кроватью и завыл, не забывая горестно хлюпать носом и постанывать хриплое «Ну, прости меня». — Я со… Я совершенно не кон… Не конрот… Не контролировал себя, ты же по-о-онимаешь, — еще пьяным голосом заикался Глеб, пытаясь встать, да не находя более сил в ноющем теле и никаких более оправданий в своей раскалывающейся голове. — Конрот ты и правда, мразина. Я не пущу тебя больше на сцену никогда, поздравляю с окончанием публичности, музыкального творчества и выступлений, алкаш. — Вадим подобрал полупустую бутылку водки с отколотым горлышком, к которой уже тянулась рука с разбитыми в уже засохшую кровь костяшками, и метнул ее в стену. Осколки осыпали лежащего на полу брата с ног до головы, некоторые даже впились в кожу, но еще больнее впился этот разведенный спирт в раны. — А это мы… Мы еще по-о-осмотрим, — протянул Глеб, выплюнув пару кусочков стекла и переползая на свою кровать, едва шевеля босыми ногами, которые также уже были все в крови. — Где твои ботинки? — Старший смял оказавшуюся пустой пачку сигарет. — Там… Там… Ну… Откуда мы приехали. — Тот уже успел ткнуться синим носом в подушку и пару раз эротично простонать от боли. — Мы приехали с четвертого этажа на пятый. Что ты делал в чужом люксе с тем мальчиком, конечно не мое дело, но ботинки скорее всего ты оставил именно там вместе с курткой и трусами. Как ты снял их и не снял штаны? — Вадим бесцеремонно обшаривал карманы брата на предмет чего-то курительного и желательно не совсем укуривающего. — Го-оды тренировки! — протянуло вчерашнее приключение и заулыбалось во весь пьяный рот. — А… Каким ма-альчиком? Там вроде была такая… Ну, така-ая… — Он жадно пощупал воздух обеими руками, давая определения размеру этих «таких». — Тако-о-ой там не было, малыш, — Единственная сигарета была наконец найдена в тумбочке, причем намертво приклеенная к зажигалке одним концом таким образом, что прикурить было совершенно невозможно, не разрезав это никчемное изобретение. — Что это за хрень? Ты так борешься с вредными привычками? — Это… Вчера это была вся суть любовных отношений, ма-алыш. — Синеочий пьяница заулыбался ненормальной улыбкой и полез рукой себе в штаны. — И правда… Потерял трусы. — Лучше б ты что-то другое там потерял, успокоился наверное бы. — Какой ты кровожа-адный, — промурчал Глеб и зашатался к ванной, заплетающимися ногами ступая по стеклам и каждый шаг совершая с отчаянным скулежом. — Кто бы говорил. Откуда ты вообще взял тот ножик? Я молился, чтобы ты никого не порезал. — А вот это уже наговоры! Я не помню этого. — Тот уже умывал свою щетинистую рожицу, забыв про макияж, и через две минуты в комнату заглянула несчастная мокрая панда. Вадим с удовольствием бы умер от смеха, если б все это не было так грустно. — И на зал ты не орал матом, да? Это позорище снимали человек сорок. Из-за тебя мы скоро пойдем побираться. — Бла-бла-бла! — Глеб стянул с себя майку и рухнул обратно на одеяло, на спине его, под лопатками, красовался здоровый синяк ярко-черного цвета. — Это чёрный пиар может быть? — Такой черный, что его и не разглядишь. Это тебя уже после или еще там? — Там, — младший махнул лапой в неопределенном направлении и перевернулся на спину, пытаясь вылезти из грязных джинсов. — Давай без стриптиза от морского котика, а? Я на тебя в детстве насмотрелся. — Вадим строго нахмурил брови, да это не возымело никакого эффекта — брат кое-как раздевался. — Это стриптиз саламандры. — И саламандра бросила штаны в лужу на полу, потянулась, пошипела от боли и теперь трезвеюще поглядывало на своего зрителя, хлопая слипшимися и до конца не умытыми ресницами. Вадим окинул взглядом эту нелепую израненную картину и усмехнулся. У него создавалось впечатление, что он смотрит на себя из какого-то параллельного мира, сделавшего когда-то давно некий «не тот выбор», и не жалеющего об этом ни капли. — Саламандрам не бывает холодно? — Саламандры хладнокровные. — Саламандры плюются ядом. — Я могу забрызгать тебя слезами, если хочешь, они горше яда. Или чем други-и-им… — Глеб заржал, между приступами смеха пошло подергивая бровями, а брат его закатил глаза с видом, будто на него свалилась тяжкая невыносимая кара. — Я тебя забрызгаю бензином и сожгу, если не прекратишь нести эту ахинею. Не растраченный за ночь сексуальный потенциал? Глеб агакнул с едкой неадекватной ухмылочкой, заложил руки под голову, вытянул худое бледное стрункой и видимо собирался отходить в царство Морфея (не путать с мОрфием), да вдруг рядом с ним опустилось практически такое же тело, только одетое. Свитер Вадима был ужасно колючим, поэтому саламандре пришлось вжаться спиной прохладную стену и фыркнуть прямо в лицо брату: — Помогать тратить потенциал что ли собрался? Вадим рассмеялся, невольно окинул взглядом родную наготу, не находя совершенно ничего в ней, что отличалась бы от его собственной, и положил свою голову рядом с головой Глеба. — Нет, на моей просто мокро теперь. — Ты писаешься, как в детстве? Да, мне мама рассказывала, — шепотом захыхыкал младший, да получил такой привычный и знакомый с того детства подзатыльник. — А вот знаешь… Мне кажется, вчера ничего этого не было. Я это все та-ак плохо помню… Это все ты придумал. Я даже не помню, как мы шли сюда. И все псевдопроизошедшее повторяется уже много лет, так что я еще проверю это на досто… Достоверность. — А я не забуду вчерашнего никогда. — Глеб решил положить гудящую башку брату на плечо, да ее толкнули в стену с такой силой, что у того из глаз посыпались искры. — Не сердись, малыш… Я же тебя люблю. — Он с отчаянно-болящей миной заулыбался, нагло прижался боком к Вадиму и сладко выдохнул последние слова ему в шею. Тот непонимающе замер, резко сжал волосы на его затылке. — Не понял. — Как бра-ата, не волнуйся так… А братьев любят по-разному. Всякое в мире случается, да-а? — Глеб прищурился и как-то совершенно неожиданно и уверенно положил ладонь ему на талию. Вадим среагировал не сразу, и в наказание за свою медлительность получил горячий поцелуй прямо в губы. От брата несло водкой и табаком, чем-то отдаленно знакомым, но совершенно специально забытым и резким, сладковатым и терпким. Как он раньше не разглядел дурь в его пьяных расширенных зрачках, которые не сужались даже при ярком свете?