Явился

- Ой! Ой-ой-ой! Не может быть! Смотрите, кто явился! Такацуки Сен не умеет шептать, ее шепот может быть услышан глухим в наушниках на другом конце зала – ее и слышат, и тут же шикают, призывая быть потише - но он даже не подает виду, а может, просто не понимает. Ее это совсем не обижает, наоборот, подогревает интерес. Она со звоном опускает свою маленькую чашку для кофе на блюдце и, удобно подперев подбородок руками, не смущаясь разглядывает его: как же, кто не слышал о «боге смерти». У самого яркого следователя по гулям невыразительные черты лица, весьма прозаические очки и даже его белоснежные волосы никак не правят положение. Арима Кишо не страшный от слова совсем. По правде говоря, Это намного страшнее. Такацуки не настолько глупа, чтобы скрывать свою заинтересованность, Такацуки вообще не дура, и боже сохрани того, кто подумает иначе, поэтому, быстренько оценив сложившуюся ситуацию и прикинув, что лучшая защита - наступление, она подхватывает маленькую, но тяжелую тряпичную сумку с ярким узором и спешит за другой столик. Чистый интерес и любопытство толкают ее на это безрассудство. Взгляд Аримы из меланхоличного становится удивленным, правда, всего на долю секунды. Он молча осматривает сначала ее рюкзачок, который приземлился первым, ее стянутые в узелок ужасно пушистые волосы, растянутую вязаную кофточку, не избегают осмотра даже ее чулки – один опустился аж до самого ботинка. - Чем могу быть обязан? – говорит он спустя, кажется, минуту молчания. Это было бы ужасно нудно: думать над такой короткой фразой такое количество времени, но Такацуки отчетливо слышит «не могли бы Вы оставить меня одного поскорее, покорно благодарю», и вот ради этого-то она и не думает вставать со стула ближайшее время. По крайней мере, в одиночестве. - Вы пришли, - улыбается Такацуки, и эту фразу вместе с улыбкой можно понять как угодно и трактовать в любом направлении. Арима помешивает ложечкой сахар в чашке, выражение его лица совершенно не меняется. Он поднимает на нее взгляд и будто подталкивает без слов дать более внятный ответ. Она же, достав из прически карандаш – старая привычка – задумчиво зажимает его между верхней губой и носом. - Могу я хотя бы взять интервью у самого знаменитого следователя? – карандаш падает ей в ладони при этих словах, а Арима только пожимает плечами. - Мне не жалко слов, знать бы только, кому они предназначаются. - Такацуки Сен, писательница, - представляется она, протягивая ему маленькую ладошку. Впервые на лице Аримы появляется азарт и заинтересованность – неприкрытая и жадная. Это уже видела подобное – на поле боя, прямо против него. Его рукопожатие крепкое и немного холеное, она ожидала грубой кожи в мозолях от частых тренировок и сражений, но нет: кожа бархатная и теплая, от Аримы приятно пахнет хвоей, холодным камнем и кровью – она чует этот запах сквозь тысячи ароматов, окружающих ее. Бог Смерти убил сотни гулей, этот запах выпотрошенных тел въелся ему под кожу – ничем не перебьешь. Такацуки с наслаждением вдыхает его, улыбается, и на ее щеках играют ямочки. - Не представляю, что нового я могу сказать вам о своей работе и… - Мне не интересна ваша работа. То есть, интересна, конечно, извините! Я читала о вас столько заметок, даже те, которые пишут, что вы убили гуля зонтиком – а можно убить гуля зонтиком? Знаете, это была не статья, а статьища о вас, разворот, во-от такая фотография еще внизу, было очень познавательно. Операция «прибей крота», если не ошибаюсь. Много людей гибнет, сражаясь с абсолютно провальным заданием, правда? Я имею в виду, посылать на заранее обреченное задание… Нужно иметь по-настоящему крепкие нервы и… беспощадное сердце. Я не хочу знать об этом, Арима-сан. Кишо чуть заметно хмурится. - Тогда чего же вы хотите? - Я хочу узнать вас. Как будто Это не знает все о реалиях битв следователей. Ей не нужен бог. Ей нужен че-ло-век. Интересно, что они из себя представляют помимо мешков мяса с костями. Арима задержал дыхание всего на секунду, но и этого было достаточно – он проглотил наживку вместе с удочкой. - И я вызывал у вас столь бурный интерес? - Вызывали. – Такацуки больше не улыбается, только смотрит внимательно в его глаза: за стеклами очком они кажутся непроницаемыми как мрамор – такие же серые, цепкие, холодные. – Вызываете. Лед в его глазах разбивается на миллиарды осколков, ранит его собственное сердце, совершенно не привыкшее к вниманию без привкуса зависти. В управлении вместе с успехом и славой рука об руку идет ненависть, а с него более, чем достаточно ненависти гулей. Это смеется. Может, он и великий следователь, но явно не знаток человеческих душ. Первые полчаса их беседа состоит в основном из ее многочисленных вопросов и его сухих ответов, которые никого из них не обманывают. Такацуки не чувствует желание свернуть ему шею, точнее, оно почти исчезает, когда обнаруживается общий вкус к книгам, она клятвенно обещает показать ему свою коллекцию и вымаливает увидеть хоть одним глазком его, затем оставляет свой номер телефона (настоящий, чем вызывает у себя самой мурашки по коже) и убегает в темноту ночного Токио, растворяясь среди прохожих, словно ее, его и этого разговора никогда и не было – может, тогда, ворчит Это про себя, она сумеет одуматься. Такацуки удивленно кашляет, когда слышит его голос на другом конце провода и предложение поговорить. Они встречаются примерно через пару дней – не в кафе, не в офисе, не в подвалах Аогири – в дешевой гостинице для двоих и ночь напролет беседуют о Кафке, а Такацуки до сих пор не может поверить (и ее это даже почти не коробит), что сам «бог смерти» лежит рядом с ней, Одноглазой Совой, и почти касается холеной бархатной рукой ее обнаженной шеи. * - Пришел! Пришел, пришел, пришел! Такацуки хлопает в ладоши и, пританцовывая, направляется к нему через всю комнату. Арима быстрым движением скидывает белый плащ, растягивает галстук и глухо отвечает: - Да, я здесь. - Ты хмурый, Арима-сан. Даже больше, чем обычно. Что-то случилось? Ну давай, расскажи старушке Сен. Следователь только устало закрывает лицо руками и опускается в кресло. Такацуки летней бабочкой порхает рядом: то присядет на кровать, то подлетит к кухонной плите и примется варить кофе – он у нее получается просто отличный. Арима совершенно не видит смысла в этих встречах со взбалмошной, непоседливой и шумной писательницей, но ноги сами несут его за ней, куда бы она ни пошла, куда бы ни сказала ему явиться. Это противоречит всем его инстинктам самосохранения и здравому смыслу, это разрушает на корню его логику и путает заумные логические цепочки; на самом деле, в те дни ему важно только одно – забыть, что он великий следователь, а она подсела к нему в кафе – совершенно незнакомая и дикая - и буквально танком въехала в его жизнь, руководя парадом. Странно было ощущать, что ему все равно, кто она - гуль или человек (человек, конечно же, гуля бы он почувствовал), еще более странным было забывать на время о себе - на очень короткое, но очень сладкое время. Он мало ей о себе рассказывает, еще меньше о своей работе, но Такацуки и сама все знает будто наперед. - Ты опять что-то скрываешь от меня, Арима-сан. Я же вижу. - Я и не должен тебе все рассказывать, Такацуки. Некоторые вещи лучше держать в себе, так будет лучше для всех. - «Некоторые вещи лучше держать в себе» - ух, как драматично, средненький писательский трюк для придания драмы произведению. Ты весь такой трагичный, у меня даже дух захватывает. Ладно, не смотри на меня так, я прекращаю, честно-честно! Я просто рада, что ты пришел, и не хочу видеть тебя грустным. Арима тяжело вздыхает и отворачивается от ее улыбчивого лица – сейчас оно действует на него хуже кислоты. Гули постепенно выходят из подземелий, все больше и больше из них осмеливаются нападать и при свете дня. У Аримы нет людей, которые любили бы его и которых любил бы он – просто и безвозмездно, без всякого расчета, без подозрений и намеков. Но есть люди, которых он уважал – один из таких сегодня в последний раз продемонстрировал как своё умение, так и желтоватую, с тонкой паутинкой крови сверху кость на месте открытой раны – здесь по всем правилам должна была быть рука. Это было не худшее извращение гулей над людскими телами, какие он видел, но ведь сумма от мест слагаемых не меняется – а мертвый следователь имелся в наличии, как и преступление, и мерзкий, ставший привычным осадок: ну что же, еще один, что поделать, опасная работа. - Сегодня умер один хороший человек, - неожиданно для самого себя говорит Арима. – Он был странным, но хорошим, необыкновенно проницательным для следователя. Это только кажется, что людей много, на самом деле важен каждый, и каждая потеря не менее сильна, чем предыдущая. Может, его не так уж и ценили в управлении, но… я уважал его знания и умения, и потеря такого человека… - Арима глубоко вздыхает и еле слышно бормочет: - Мне жаль его дочь. - У него есть дочь? - Да. Думаю, она поступит на его место. - Сочувствую. Такацуки сидит не шевелясь, боится спугнуть момент, выдать себя ненароком. Немудрено, ей даже жаль, что на месте того гуля, который уничтожил этого психа была не она – расправа была бы быстрее и куда более кровавой, а так налицо факты: гуль просто защищался. Наверняка кто-то из «Антейку», только там водятся эти беззащитные. Этот самый совсем не абстрактный «Антейку» частенько треплет ей нервы, если быть точной – всю ее жизнь. Решение к ней приходит быстро. Это распускает волосы и хлопает ладонью по покрывалу, сочувствующая маска на ее лице ей противна: ни черта ей не жаль этого следователя, даже Кишо оказался на проверку слабее, чем ей казалось – вон как печется о подчиненных. О боги, даже он. Буквально все вокруг нее просто отпетые сла-ба-ки. - Иди ко мне, - протягивает руки она, подзывая к себе, обещая наслаждение и хотя бы временное забытие, - иди ко мне. Обычный человек, конечно же, бросился бы к ней за утешением, ведь это почти грех не воспользоваться таким шансом, как же. Она бы, потом, конечно же, украсила его печенью будничный стол в Аогири, кишками люстру и далее, как в том анекдоте. Это просчиталась в одном, но очень существенном факте – он не обычный человек. Не обычный следователь. Он «бог смерти». Арима быстро накидывает плащ и уходит. Хлопнувшая за ним дверь звучит в ее голове похоронным набатом. * - Посмотрите, кто объявился. Такацуки приподнимает очки и чуть заметно кивает, как бы здороваясь, но на самом деле не замечая, что он пришел. Перед ней лежит раскрытый блокнот с заметками, в прическу привычно воткнуто с дюжину карандашей, и от нее буквально за километры несет раздражением, кажется, достань зажженную спичку – взорвется к чертям вместе с кварталом. Арима не мог дозвониться до нее минимум месяц, прошло еще достаточно времени, прежде чем она соизволила взять трубку и сухо бросить «ладно» на его предложение поговорить. Такацуки вовсе не злится, она даже восхищается им: он был достаточно умен, чтобы не остаться с ней тогда, достаточно осторожен, раз носит эти мелкие ножики на поясе – и это они еще называют куинке? Нет, злится не Такацуки, злится Это – до зубного скрежета и сломанных карандашей. Злится на него – как же без этого – на дрянных «голубей», выкосивших бывший отряд Бинов подчистую – она летела над их телами, которые устилали поле: здесь были и следователи, и гули, вскрытые (здесь уже успели побывать каннибалы), с торчащими наружу грудными клетками и вырванными позвоночниками – какой смысл в позвоночниках, вот уж любители спинного мозга. Она вовсе не жалела их, она жалела свое потраченное время, сокращение числа бойцов и себя – за то, что связалась с ним, что привела его на свой след, что провоцировала, посылала на смерть одного следователя за другим, собирала свой кровавый урожай длинными, когтистыми лапами и все надеялась дотянуться до него, вырвать его холодное сердце и разбить, растоптать, раскрошить – просто из детской мести. Потому что никому нельзя отказывать Одноглазой Сове. Арима нынче спокоен, вежлив, учтив и даже где-то обманчиво мягок – намахался, думает презрительно Это, вот и доволен теперь. Она, может, и нашла бы в себе желание продолжить эту забаву, которую сама и начала – вон он какой сейчас расслабленный и даже где-то радостный, насколько это возможно с его мимикой – но сейчас ей хочется додумать сюжет книги, только и всего. - Ты не отвечала на мои звонки. Я не хотел тебя обидеть. Прости. - А, ну тогда все хорошо, ладненько, - издевательски радостно отвечает писательница, не поднимая головы. Она чувствует теплое прикосновение на своем плече, а потом перед ней опускают книгу. - «Гибрид»? - Здесь не только он. Собрание сочинений. Ты хотела посмотреть на мои любимые книги. Всю коллекцию я тебе донести не смог, зато принес вот его. - Я сама читала это, нет ничего, что я там не знаю, но спасибо за предложение. - Прекрати, – вдруг сухо командует он, и Это в один момент понимает, почему у этого человека такая угнетающая аура и репутация жесткого главнокомандующего – этого голоса просто нельзя ослушаться, - перестань вести себя как обиженный ребенок. Этот мимоходом брошенный упрек почти поджигает ту самую спичку, находящуюся в опасной близости от нее. Она не была ребенком - никогда в жизни, никогда, начиная со своего проклятого рождения. Ей бы предоставить ему список всех убитых ею до, скажем, пяти лет - ее не довезли бы до Кокурии, разорвали прямо на месте, еще и останки подожгли бы для верности. Если бы успели, конечно же. Такацуки зла, и зла не на шутку, конечно, не хотелось бы превращаться в берсерка прямо сейчас – это страшно неудобно – но если он не сменит тему, то она вскроет и сожрет его мозг прямо здесь, не отходя от стола и строча заметки в блокнот. - Интересное замечание. Кто же больший ребенок: тот, кто не принимает помощи, или тот, кому отказали, когда он ее предложил? Такацуки врет: она соответствует сразу двум пунктам, но он-то об этом ни слухом ни духом. Арима покорно склоняет голову. - Я не доверял тебе. Прости. - Ух ты, а теперь доверяешь? - Процентов на семьдесят. - А раньше на сколько процентов доверял? - На двадцать четыре. - На двадцать четыре?! Арима закатывает глаза и прикрывает лицо рукой. - Я следователь, Такацуки, я не доверяю людям, особенно если я впервые их вижу, потому что большинство из них оказываются гулями. Обстоятельства изменились. Я ожидал... - он косо смотрит на нее, но озвучивать продолжение не собирается. Это и так все понимает. Он, черт его дери, проверял ее. Конечно же, он не наивный дурак, но чтобы настолько? А она приписала все лавры за ловушки себе. Он ждал, когда она себя выдаст. Но ведь она почти это и сделала. Такацуки моргнула и мотнула головой. - А почему на семьдесят? Почему не на сто? - Полное доверие обычно ни к чему хорошему не приводит. Семьдесят – это разумно. Тридцать остается тебе на поле действий. И мне на принятие соответственных решений. - Поле действий звучит приятно, - она улыбается так, что у него волосы на затылке становятся дыбом, но он не подает виду. Арима стоит в шаге от нее – спокойный, расслабленный, но стоит ей сказать слово – и он исчезнет отсюда, их пути окончательно разойдутся и в игре будет объявлена ничья. на самом деле он выиграет. Такацуки перепархивает со стула на кровать и манит его к себе – в этот раз он идет послушно, как раб. Она не обманывается: он никогда им не будет, они всегда по разные стороны баррикад, никому не подчиняются, даже друг другу. Он кладет голову ей на колени, а она легонько гладит его по волосам, перебирает серебряные прядки и думает: просто не сегодня. - Ладно, - объявляет писательница, после того, как внушительно побуравила его взглядом, - убью тебя в следующий раз. - Спасибо. Шутка списывается к тридцати процентам ее вольной деятельности. * - Да, это снова я, явился не запылился, - вещает Арима с порога, и вопли Такацуки так и не слетают с языка. - Эй! Вообще-то это я говорю! - Тогда я тебя обыграл. Он легко, чуть заметно улыбается – он всегда так, когда все же соизволит проявить чувства. И все есть в этой улыбке: и ирония, и ласковая насмешка, где-то переходящая в превосходство, и даже радость – хотя Такацуки все еще слабо верит в происходящее и предпочитает абстрагироваться. Однажды, всего один раз, ей подумалось: как же хорошо иметь цельную личность. Не знать полумер, не кидаться из одного мира в другой, не искать власти и признания сразу везде. Четко знать свое место в жизни, если уж быть гулем – то до конца, а человеком... да нет ей никакого резона быть человеком. Как же хорошо, наверное, расти в семье, знать, что тебя любят и не бороться за существование начиная с момента, когда ты был еще в утробе матери. Как же жалки эти создания, взращенные в защите и опеке и совершенно не умеющие за себя постоять, не знающие жизнь. Это бы заплакала, только вот все свои слезы она выплакала в первые пару лет своей жизни, больше у нее ничего нет. Ей было страшно стыдно за собственную слабость, пусть ее никто и не видел кроме нее самой. Ну, почти. - Все хорошо? – Арима проснулся и осторожно тронул ее за локоть – она и сама не заметила, как скрючилась на постели в три погибели. Она могла бы соврать – по привычке/инерции/по желанию, но не стала. - Нет. Он ничего ей не ответил, только его объятия стали ощутимо крепче. Сейчас он устроился в кресле с книгой в руках и, грызя сухарь, неторопливо перелистывал страницы. Такацуки приземлилась на подлокотник и вырвала сухарь прямо у него из рук. - Что-то ты больно голодный и радостный. Ты что, острого объелся? Тебе нельзя есть карри. - Причем тут острое? - Следователи не едят острое карри. - В смысле? Такацуки сдувает челку и смотрит на него как на идиота. - В смысле, следователи не едят острое карри, Арима-сан. - Почему это не едят? - Это вас надо спросить. - Нет, с чего ты вообще взяла подобное? - Я узнала эту конфиденциальную информацию из самого достоверного источника. - И тебе показалась интересной информация о карри для следователей? - Ты не представляешь, насколько, ведь именно так вас гули и вычисляют. Арима еще несколько секунд пытается осознать их разговор, но смех все равно вырывается наружу. Он хохочет громко и от души, так что она сама того не замечая любуется им – после этой его холодной строгости этот смех – очередное ее открытие, каждый день она узнает его заново, и каждый день думает, что он – последний. - Ты просто чудовищна, Такацуки Сен, - сообщает он ей смеясь, но тут же серьезнеет. – Я никогда не встречал подобной женщины. Это теряется всего на секунду. - А много было женщин, которых ты встречал, а? – хитро щуря зеленые глаза спрашивает она. - Много, - коротко отвечает он и отворачивается. Ей не больно и не обидно от этих слов, в этот момент согласно романтичным сценариям он должен сказать «но ты одна такая», а она расплакаться и признаться ему в любви, он, конечно же, ответит, и будут они жить долго и счастливо – Такацуки прочитала столько подобной дешевой романтики, что чувствует ее вибрации задолго до ее появления. Но дело еще вот в чем: он вовсе не скажет ей «но ты одна такая», потому что это будет для него слишком правдиво, а он не любит говорить правду в отношениях, построенных изо лжи и на ней же. Такацуки не признается ему в любви, потому что она его не любит, ни капельки, а чтобы путать интерес и азарт игры нужно быть молоденькой романтичной девчонкой-человеком – ей не подходит ни один пункт. Арима, конечно, не ответит – потому что не услышит ее признания, потому что он тоже совсем ее не любит. А пожить счастливо они и так могут, пусть и не очень долго. - Я бы не хотел уходить отсюда. Никогда, – следователь утыкается лбом ей в плечо, вдыхает полной грудью ее запах – старых ниток, апельсиновой цедры и сена. Такацуки зажмуривается сама не знает от чего. лжец лжец лжец - Так не уходи, - не своим голосом предлагает она. – Оставайся со мной. А я смогу тебя защитить. Я знаешь, какая боевая, ты меня не видел. зачем я это сказала зачем я это сказала зачем Он тихо смеется, и от грусти и отчаяния в этом смехе сердце Такацуки предательски пропускает удар. Может, с ее длинным языком все действительно полетит к чертям, и он согласится, и как тогда ей избежать наказания, как оставить свое дело, что ей… - Нет, - отстраненно отвечает он голосом «бога смерти», которого она так ненавидит. Они оба понимают, что это было предложение о перемирии, которое только осталось висеть в воздухе неприятным напоминанием: ты гуль, я человек. И однажды нам придется сразиться. * - О, ты пришел, - мягко говорит Такацуки, отставляя в сторону чашку с кофе, - у меня как раз все готово. Арима молча садится за стол, ждет, когда она разольет кофе: сначала ему, потом себе вторую порцию. Писательница сегодня непривычно тихая и спокойная, даже ее обычное приветствие он расслышал не сразу. - Тебя что-то беспокоит, - говорит она, прихлебывая кофе. Он недоуменно хмурится, когда она подпирает одной рукой подбородок, а второй начинает выводить непонятные символы на столешнице – проще говоря, копирует его самого всего минуту назад. - Ты всегда так делаешь, когда что-то случилось, но ты не хочешь говорить. Это легко заметить, если приглядеться, ты уже делал так раньше. Когда я спрашивала про нападение на Кокурию, тогда я списала это на волнение и усталость. Так что давай-ка лучше расскажи мне, а я попробую тебе помочь. Разумеется, Это прекрасно знает, что случилось. А случилось вот что: завтра штурм кафе и грандиозная битва с Аогири, а сегодня день заполнения завещаний и прощания с близкими. Такацуки тоже решила с ними попрощаться – с ним – потому что было бы откровенной и мерзкой ложью говорить, что всё, чем они были – только пыль и прах. Это желает долгих и тяжелых мучений «богу смерти», желает ему сдохнуть как свинье на скотобойне – от души и всем сердцем. Но с Аримой Кишо она хочет попрощаться и биться достойно, без подлостей – их и так было достаточно. Но он, как всегда, превосходит ее ожидания. - Я прочел твои книги, Такацуки. От неожиданности она хрюкает, пытаясь проглотить застывший в глотке кофе. - Что? – сипит она севшим голосом. Это было последним, чего она ожидала от него. Хотя, если посмотреть на это с его стороны, вполне логично – когда-то же он должен был прочесть творения своей любимой писательницы. - Твои книги. Я прочел их. Все до единой. За одну ночь, если честно, проглотил можно сказать. - И что ты думаешь? - Я думаю, правда ли в тебе столько ненависти. Такацуки со звоном опускает чашку на блюдце. - Я… не совсем тебя понимаю. Я исследую стороны характера, а не пропагандирую мизантропию! - Прекрати злиться. Я могу ошибаться, я ведь вовсе не разбираюсь в чувствах. Но мне кажется, что за твоим умелым и отточенным слогом скрывается ненависть и злоба к окружающему тебя миру, который ты разрушаешь в произведениях. Кто так обидел тебя? Откуда в тебе столько отчаяния, Такацуки? Это отчетливо помнит холодный пол: тот, куда ее положили – этот мороз чувствовался даже через многочисленные пеленки. Пол был холодным, скользким, покрытым ледяной корочкой. Двадцать четвертый район был неблагоприятным для ребенка, у которого не было ничего, кроме разбитой на две несоединимые части личности и огромного желания выжить: выжить, высасывая чужие мозги, вырывая позвоночники, дробя в песок пальцы, выкалывая глаза – Это не «убивала порой время от времени». Она «не убивала порой время от времени, потому что ей надоедало и не находилось достойного противника». Это с радостью убила бы своего отца, вырвала его кагуне, сняла кожу – слой за слоем. Это с детской непосредственностью перебила бы всех в управлении, перебила бы все гульи кланы, уничтожила бы Аогири – но увы, не все желания сбываются. В двадцать четвертом районе в старом сарае все тот же ледяной пол, даже летом – она приходит туда иногда, посидеть в одиночестве. Перечитать дневник матери, напомнить себе о существовании – зачем-то – двух личностей в своем одном теле, двух мирах и выборе, который она сама у себя отняла, вспомнить о терпении и вновь закинуть дневник куда подальше, чтобы потом снова искать его, лихорадочно кусая ногти, и рычать от досады. Откуда в ней столько отчаяния? Это что, реальный вопрос? - Жизнь вообще отчаянная штука, - невесело шутит она, допивая кофе. - И не говори. Такацуки легонько барабанит пальцами по чашке. Ей хочется очень много рассказать ему. Хоть кому-нибудь, просто чтобы знали не из книг, а от нее самой, чтобы знали о ней, а не о книгах, но она молчит. Он и так все знает. Он давным-давно уже все знает. - Мы встретимся завтра? - Конечно, - уверенно отвечает он. – Я никогда не пропускаю наших встреч. Такацуки улыбается и прикусывает губу – конечно, он придет. Куда они без него все денутся, битва будет слишком легкой без него, а ее дело лишь тянуть время до их с ним поединка. Она будет ждать его, она ведь всегда его ждет. Такацуки легко целует его, его губы кажутся ей нектаром, ей вообще не хочется отпускать его отсюда, от себя, от этой приятной ненавидимой Это иллюзии, где она – Такацуки Сен, писательница, человек, он – Арима Кишо и никакой не следователь особого класса даже среди особого класса, и живут они счастливо, хотя совсем недолго. Она выдыхает его имя ему на ухо трижды, прежде чем наскоро одеться и бесшумно исчезнуть в ночи, как она и планировала в самом начале, как-будто его, ее, их ничего и не было. * Вдарил сильный ливень, Уи сплевывает и откидывает голову назад. Хирако закрывает глаза – от полученных ранений он совсем ослабел. Коори старается не смотреть в сторону Шинохары и Джузо. Просто потому, что может не выдержать и заплакать прямо сейчас. Сова, вне всякого сомнения, уничтожит их, хотя у Уи и создается впечатление, что она только играется, вызывая на поле главного бойца. Да где же его черти носят, когда мы все умираем… - Таке-сан, держитесь! - Это больше ни к чему. Раскат грома являет собой бога смерти. - Явился, - стрекот Одноглазой Совы отзывается в ушах противным звоном. Арима поудобнее перехватывает куинке. По его лицу ничего невозможно прочесть, но сип Совы становится чуть тише и переходит почти в жалобный, заискивающий - издевка над присутствующими и над "богом смерти". Арима остался где-то в старой съемной квартире на окраине Токио. Их бой начинается, как только Сова приветствует его как требуют обязательства. * В конце концов, он ведь никогда не пропускает их встреч.