***
- Прости, но я до сих пор понять не могу… как тебя взяли в КГБ с такой-то биографией? Наверное, это не лучшая тема для разговора. Наверное, даже наихудшая из возможных. Но чуть осоловелому от виски, уютно устроившемуся на диване Наполеону внезапно захотелось это спросить. И получить ответ – и такой, чтобы все точки над «i». А своим желаниям он отказывать не привык. На рассеченном шрамом виске Ильи дрожит отсвет лампы – отчего-то рыжий, как каминное пламя. Это же пламя ровно горит в светлых глазах русского. Но Соло это не тревожит. Видимо, виски был действительно хорошим. А может, они просто оба слишком устали после задания. - Все же в глубине души ты – баба, ковбой, - устало произносит русский и отвечает на вопросительный изгиб темной брови, - те почему-то всегда точно знают, когда мужчина не причинит им вреда, и без зазрения совести садятся ему на шею. - Это означает, что я все же развел тебя на откровенность? - Это означает, что ты, как и многие «ваши», ничего не знаешь о моей стране. Даже зная наш язык. Хотя для вас Союз, вроде бы, «объект повышенного внимания». Соло только пожимает плечами. Он действительно мало что знает об СССР, хоть – если вдуматься – это даже странно, учитывая, сколько внимания «советам» уделяют в Пентагоне и «родном» ЦРУ. Советская, да и прежняя русская культура слишком мало встречаются в обычной жизни рядового американца, тем более такого прожигателя жизни, как Соло. Поэтому их мало интересует Россия, как таковая – только ее внешние связи и геополитические интересы. А что происходит там «внутри»… пусть об этом болит голова у начальства и прочих советологов с кремлеведами. - Так просвети меня. Илья откидывается на спинку кресла и почти сливается с тенью. Просто поразительно, как ему это удается - с его-то габаритами. Наполеон уже хочет рассердиться на такое бегство, и обвинить «коллегу» в «нерусском поведении», когда тот все же заговаривает: - После ХХ-го съезда – хоть о нем-то ты слышал? - моего отца реабилитировали, что окончательно открыло мне все дороги. Хоть они и раньше были не так уж и закрыты. Послереволюционное время – дрянь в любой стране. Если бы у нас были столь придирчивы к биографиям – то работать стало бы некому. Многие за свою жизнь успели побывать и в Кремле, и на Лубянке – после чего благополучно возвращались обратно. Или в Кремль, или на Лубянку. Тот же Рокоссовский или… ну, у вас его зовут «Главный Конструктор». - Так значит, твоего отца оклеветали во время борьбы за власть, но закрыли на это глаза из-за твоих талантов? - Если бы это было так, - голос у Ильи слишком спокойный, - то в тот день в кафе пострадал бы не столик, а твоя физиономия. А так… на правду не обижаются. Или в США любят казнокрадов?***
На самом деле Курякин долгое время (пока лично не изучил дело отца и не сопоставил его со своими воспоминаниями) не верил в то, что он – уже убеленный сединами, герой Революции и Гражданской войны, которая в представлениях поколения Ильи казалась эпохой титанов – действительно ввязался во все эти аферы со снабжением. И когда?! В то самое время, когда сотни тысяч людей в Ленинграде умирали от голода, когда пылали фронты под Москвой и Сталинградом. А может все это началось много раньше… В СССР ведь часто был дефицит, а в 20-е и 30-е – и вовсе кошмарный голод, когда доходило до людоедства. Кто знает, может у маминых духов, звонких каблучков, сумочек с чуждыми для русского слуха надписями – но от которых одинаково блестели глаза женщин всех концов Земли – и легких платьев, так чудесно облегающих ее стройную фигуру, отчего мама казалась изящной куколкой (Габи чем-то ее неуловимо напоминает) – была такая цена, которую не возместишь даже единоличной постройкой Беломорканала? Сам Илья никогда не знал ни голода, ни дефицита. Даже после ареста отца, когда пришлось покинуть комфорт правительственных дач с их экономками и личными шоферами, а домашнее обучение сменить на обычную школу в тихом провинциальном городе, где он поселился у дальней родни. Но слухи просочились и туда, а потому ровесники его не взлюбили с пылом и искренностью детей, чьи отцы сейчас погибали на фронте, а сами они жили по талонам и, подрабатывая на заводах, которым так остро не хватало рабочих рук. Одному только Богу известно, чего все это стоило матери, но ГУЛАГовских ужасов, которые явно себе навоображал Соло, в жизни Ильи не случилось. Его демоны имели вовсе не форму казенной комнаты или тюремной баланды.***
- Только до тех пор, пока они не попались, - усмехается Соло. – А он значит попался… И это в самый разгар войны?! Однако ж… Соло чуть привстает, надеясь, теперь разглядеть лицо собеседника – но тот спрятался слишком хорошо. - У войны свои соблазны, Соло. Кому, как ни тебе этого знать. Вспомни… Вокруг тебя земля - или вовсе без закона или с законом, под которым из-за человеческих страданий буйным цветом распускаются злоупотребления и бардак. Многие «интересные вещи» валяются посреди дороги или в разбомбленных домах. Или же их – и любую симпатичную девушку - можно купить за банку тушенки или плитку шоколада. А то и просто вежливо помахав дулом пистолета. А потом все бросить и все забыть – война же, чрезвычайное положение, особые полномочия… Кажется, ты тоже попал под очарование этой эпохи? На всю жизнь попал. - Речь не обо мне, - чуть сипло произносит Соло. Он давно свыкся со своими грешками, и давно не реагировал на подобные душеспасительные беседы. Но почему-то, когда об этом заговаривал Илья – все это, да и сама жизнь Соло представали в совсем другом, отвратительном свете. И за это хотелось всерьез, а не шутки ради ужалить в ответ. Как тогда в кафе. Чтобы этот резной столик с газетами и бутылкой элитного пойла полетел в стену. Илья внезапно и резко подается вперед – отблески света ярко вспыхивают в зрачках. - Речь и о тебе тоже, - с привычной твердостью, совершенно неуместной в обычном разговоре, и больше напоминающей упертость, произносит он. – И у тебя поперек лица написано, что ты хочешь сказать гадость и вывести меня из себя. А потом особо вежливо поинтересоваться, как меня «такого» взяли в агенты. Но тут все просто – эти приступы остались в детстве. До самой нашей встречи. Мне очень давно не приходилось делать то, что я считаю неправильным. Хочется съязвить, например, о злосчастной троице в ватерклозете, а может - о «чистых руках» и методах КГБ, но интуиция подсказывает иное: - Или очень давно не приходилось доверять кому-то, а потом получать… ну, скажем выговор от начальства. Ты ведь именно поэтому в тот день пришел ко мне с таким перекошенным лицом? Не думаю, что тебя можно испугать. Даже Сибирью. Все свои страхи ты носишь с собой. Складки на лбу и вокруг невозможных голубых глаз разглаживаются, лицо светлеет. «Ты меня ненавидел?» - Ты его ненавидишь – за то, что все так вышло? – уже намного тише спрашивает Наполеон. - Нет. Он же мой отец. Но и его арест я считаю справедливым. Хоть когда-то эта мысль чуть не свела меня с ума. Считать нашу семью "невинными жертвами системы" было куда проще. Соло усмехается и вновь прикладывается к бокалу. - Тяжко с вами, с порядочными людьми. «… великовозрастное наше с Габи дитя», - мысленно добавляет он про себя. И внезапно задумывается, кем бы стал Илья, не обожги его жизнь и «советская бесчеловечная система», как углекислотный лазер - пресловутые кусачки. Таким же высокопоставленным вором, но уже с безупречными манерами дипломата, или напыщенным мажором, способным лишь спускать отцовские денежки? Омерзительнее нуворишей, как известно, бывают только их дети. Видимо, правду говорят – что Бог ни делает, все к лучшему. Хоть из всех загадок, окружавших Курякина – это, наверное, самая большая. Как у таких неидеальных родителей вырос такой идеальный ребенок? Примечание: «Главный конструктор» - Сергей Королев. Время ареста Курякина-старшего приходится на 1942 год из-за досье Ильи в конце фильма (по этим данным он родился в 1931). Учитывая, что хищения и коррупция в СССР (да еще в военное время) приравнивались к измене Родине – отец, скорее всего, пошел по 58 статье, которую принято считать «политической». Поэтому матери Ильи, по идее, полагалось от 5 до 8 лет лагерей на севере или в Сибири, а потом «101 километр», а ему самому – высылка на 5 лет в провинциальный сиротский приют или колонию для несовершеннолетних (все подобные учреждения, кстати, курировались НКВД). Но в таких условиях его матери «пользоваться успехом у друзей» было бы довольно затруднительно.