Дочь Неба и Земли

Далеко на юге, где царствуют теплые веселые ветра, полные ароматов, где реками льется изобилие и богатство, где солнце ласково улыбается за легкой дымкой облаков, где даже нищему жить благодатно, правил великий царь, посланный богами, сын неба и земли, великий Халит. Не достиг он еще возраста среднего, переломного, возраста пятидесяти лет, но далеко за пределами его царства шла слава его, овеяная блеском величия его и его народа. Рабы, самые презренные рабы его носили золотые ошейники; воины одним лишь видом своим наводили ужас на иноверных, посланных трусливыми соседями; во дворце его лилось фонтаном вино, дни и ночи напролет играла музыка и шли увеселения; самые прекрасные женщины были здесь, как цветы в божьем саду, и каждая была готова бросить к ногам повелителя свое сердце, ибо был царь так прекрасен, что даже иноземных послов принимал он, спрятав лицо, чтоб не искушать, не вызывать зависти одним взглядом глаз своих, одним движением черных бровей. И о мудрости его слагали легенды, народ его благословенный шел с далеких границ огромного его царства, стирая одежду в рубище, а кожу - в лоскуты, лишь чтобы увидеть издалека его сияющую золотом корону на смоляных кудрях. Но случилось однажды горе, великое горе, доселе неизведанное: великий царь, благословенный Халит захворал, захворал болезнью тяжелой, страшной, иссушающей губы и язык в камень, а кожу - в пергамент, присыпанный пеплом. Вереницей проходили через опочивальню его лекари со всех краев земли, со всех иноземных ее краев, но тщетно все - царь Халит на третий день воспарил ввысь из тела своего, высушенного страшной лихорадкой. Стоял тогда великий плач, плач, не виданный доселе; все великое царство погрузилось в черную непроглядную ночь скорби. Наложницы его, вырывая с корнем локоны свои, выцарапывая глаза и испуская отчаянный крик, совершали священный обряд самоубиения - последний полет с Лунной Башни, ибо не было им жизни после смерти их бога на земле. Лишь жена его, прекрасная Арза, не имела права на это - наследница Халита, юная дочь их Гюльбахар становилась царицею, и матери следовало помогать ей нести тяжелое бремя власти. Но Арза была безутешна; жизнь ушла из ее ясных глаз, красота поблекла, страшное горе наложило несмываемую печать как на чело ее, так и на душу, и не была она помощницей дочери своей, юной и свежей Гюльбахар, только-только расцветшей Утренней Розе великого царства. Беда не приходит одна: со смертью Халита враги его, гнусные завистники и клеветники, подобные стервятникам над могилою, закружили танцы свои вокруг престола, дарованного богами царице, юной Гюльбахар. Начали они напевать ей в уши песни свои тихие, козни свои лихие, чтоб лишить ее опоры, уверенности в силе власти своей. Но царица не повела и бровью, не опустила ресниц своих; сомнение не омрачило прозрачную зелень ее глаз, подобных влаге чистого оазиса; ничто не осквернило ясность взора ее, прямого и бесстрашного, как у отца ее, у Халита. Тонкие белые руки держали власть не слабее небес, держащих на себе золотой путь солнца. Не утихли еще восхваления отцу ее, как начали воспевать юную царицу, розу, распустившуюся, но как сладко пахнущую и услаждающую взор, так и колющую больно шипами своими, если осмелиться тронуть. Иноземные послы божились, что нет на свете белом женщины прекраснее, умнее, смелее, чем Гюльбахар; что волосы ее ниспадают черной смоляной волной, чернее ночи; что кожа ее нежнее, чем лепесток цветка, белее, чем заморский жемчуг; изумрудная зелень отражалась в ее глазах, чистых, не омраченных никакой бесчестной думою, никакой болью и сомнением; что уста ее алые, как кровь, а стан тонок и грациозен, вырезанный по лекалу богинь-небожительниц. Все дивились уму ее, красноречию и мудрости, удивительно сочетающиеся с юностью, недолгим даром богов. Золото текло в царстве рекой, золото сияло на небе, золото тончайшим покровом обнимало прекрасное тонкое тело царицы, золото и шелк - ее платье, на пальцах и головке, сияющей синим от черноты. Золото в одном взоре ее, в одном изгибе алых губ. Царица вошла в возраст, когда дева отдается навеки мужчине, чтоб быть женой его и матерью детей, хранительницей очага. Но сколько бы богатых, умных, прекрасных принцев, царевичей и ханов не шли вереницей в ее царство, готовых выцарапать сердце из груди и съесть его ради одного ее взора, не было никого богаче, умнее и прекраснее, чем Гюльбахар, не было мужчины, достойного ее. Каждый месяц ее воины, прячущие от взоров чужих безобразные, наводящие ужас лица, привозили золото, серебро, драгоценные камни и ткани - богатства с побежденных земель. Привозили и пленников - будущих рабов, а также рабынь - самых красивых, здоровых и стойких, какие только нашлись на чужих землях, и отсылали в гарем - для услаждения взора царицы, юной Гюльбахар. Смотреть на танцы, слушать пение и прочие умения девушек царица любила более всего. Любила она бронзовокожих, высоких, стройных дев с юга, сухого и знойного, любила за их изящные, легкие движения в танце, подобные полету птиц в небе. Любила маленьких, тонких дев с востока, похожих на позолоченные статуэтки, с серебристыми голосами и ловкими пальчиками, способных справиться с любым по сложности инструментом, любила за песни и музыку, от каких можно было впасть в блаженство, доступное лишь богам. Любила полногрудых, крутобедрых, полных жизни и радости дев с запада, теплого и влажного от близости моря, любила за беседы, хитрые загадки для ума и острый язык, не дающий расслабляться и упиваться самонадеянностью. И любила царица дев с севера, не блещущих ни умом, ни грацией, ни прочими умениями, присущими прочим девам с цивилизованных, богатых стран; север был дик, разрознен междоусобной враждой, кровавыми расправами, строгими беспощадными богами и холодом, сторожащим их неотступно все двенадцать лун. Ничего не было у девиц с севера, кроме непокорности, упрямства и дикой, губительной красоты; волосы их сверкали золотом, кожа - белизною, не сравнимой ни с чем, глаза - всеми цветами радуги после ливня. Не было на свете девиц, превосходящих дикарок с севера по красоте. Однажды немые воины привезли добычу с севера: страшных, как смерть, сильных и диких как звери мужей и сияющих золотом дев, шипящих и рычащих, как кошки, и привели их в гарем, посадили в клетки, чтобы только услаждать ясный взор царицы. Гюльбахар ступала мимо клеток, рассматривая дев, опустивших головы и дерзкие взоры долу, ибо боялись те, боялись осуществления угрозы вырвать им глаза, если осмелятся поднять взгляд или осквернить царицу хоть словом. Гюльбахар взирала на белые, прекрасные девичьи лица, сияющие волосы - и простая, грубая одежда, грязные мокрые тряпки вместо нее. Диву давалась царица, ибо привыкла она, что прекраснейшие девы были во всем прекрасны: в речи, взглядах, одежде. Как прошла она мимо последней, внезапно пронзил воздух истошный, яростный вопль, похожий на животный крик. Гюльбахар обернулась; девушка, посаженная в самый темный угол, почти незаметная, теперь будто светилась, источала неземной яркий свет. Кошачьи глаза горели холодным пламенем, лицо побелело еще больше, голова поднялась высоко, горделиво, хоть и была она прикована цепями, а нежные ее запястья стерлись в кровь от неустанных попыток освободиться. Дева начала что-то говорить, будто рыча, скалясь и взбрыкиваясь, как дикая кобыла. Стоящий рядом стражник прикрикнул на нее, но Гюльбахар, как загипнотизированная, подошла к деве, не отрывая взгляда от ее зачаровывающих очей, и жестом руки заставила всех замолчать. - Ты знаешь, дева, что не имеешь права перечить мне, царице? - спросила Гюльбахар. Северянка молчала, расточая ослепительное сияние хищных, льдисто-синих глаз; волосы ее пылали огнем, будто жидкое расплавленное золото; розовые уста что-то прошептали, как молитву. - Отвечай. Можешь ответить даже на своем языке, я тебе дозволяю, - промолвила Гюльбахар. Дева, помолчав, ответила: - Как скажете, моя царица. Все изумились: впервые слышали они, как кто-то из северян, только и умеющих рычать и лягаться, сказал что-то на языке благословенного народа. Юная царица и бровью не повела, хоть и затрепетало у нее сердце, как пойманная в клетку птица. - Откуда ты знаешь наш язык, неверная? - Милостивый бог красноречия и письма, всемогущий Радиш даровал мне способность понимать вас, царица. - Не смей и слова говорить о своих презренных идолах при царице, ведьма! - крикнул стражник, но Гюльбахар снова повела рукой, призывая тишину. - Каким богам вы, северный народ, поклоняетесь? Кем ты была до того, как привели тебя сюда? - Была я послушницей при храме Раддов, великого и святейшего пантеона, хранителей радуги. С младенчества росла я там, чтобы стать божьей женой, отныне и на веки вечные, даже после прихода моей вечной ночи. И закрыла очи - ослепла, губы сомкнулись - онемела, белые руки сложились в молитве, ныне неизвестной благословенному народу. - Как ты смеешь молиться своим идолам при царице?! - в бешенстве вскричал стражник. - Довольно, - молвила Гюльбахар, - пусть молится. Давно пора знать, что у северян в думах и в сердце. Северянка подняла золотые ресницы, открыла холодную синеву глаз, изгибая губы в усмешке. Взор этот был, словно лучи, прошедшие через стекло - беспощадные, рождающие огонь. - Слышала я, что юная царица южного царства мудра, великодушна, милосердна и умна, как богиня, как истинная дочь неба и земли, а прекраснее ее нет женщины во всем белом свете. Правду говорили о Вас, прекраснейшая, - молвила дева, - я могу стать кем угодно, посланница богов, жрица света, если только Вы пожелаете. Не ответила Гюльбахар; затрепетало в груди девичьей сердце, закружилась голова, но то была боль мучительная, как болезнь, но сладостная, как мед, как пение птицы, как курение трав с юго-восточных земель, дающих блаженные видения. Ничего подобного доселе не чувствовала прекрасная юная царица. Пожелала она видеть северную деву при себе неуклонно каждый час, чтобы та неотступно шла за ней, развлекала, тешила взор. Ничего царица не делала без Дарры, без нее не обходилась даже в простейшем действии. Принимая послов, простой народ, чиновников, ученых и девиц, рядом с ней неотступно находилась Дарра, немая, но не глухая. Вся мудрость царицы начиналась от нее и заканчивалась ею; жестоко наказывала она за одно только слово против нее. Даже спать ее укладывали в покоях царицы, почивала она на соседней постели, на расстоянии вытянутой руки от повелительницы. - Скажи мне, кто я для тебя, - шептала Гюльбахар, вся овеянная жаром, - я повелеваю тебе говорить мне правду. Дарра улыбалась, перебирая прекрасные смоляные локоны своей повелительницы и целуя ее высокий белый лоб. Синие глаза ее лучились теплым небесным светом. - Ты - моя повелительница, услада очей моих, уст и ушей; мудрейшая ты, добрейшая на всем белом свете, даже дикие животные слушаются тебя, ластятся о ноги твои. Лик твой настолько прекрасен, что остается либо прятать взор, чтобы не ослепнуть, либо смотреть на тебя, не отрываясь, ибо боль великая - познать твою красоту и потерять возможность созерцать ее. Ты - богиня, сошедшая с небес, с золотого солнечного пути. Гюльбахар улыбалась алыми устами, обнажая жемчуг зубов. - Сколько из слов твоих правды, моя красноречивая Дарра? Сколько лести ты вкладываешь в речи свои, а сколько - горькой правды? Дарра наклонялась и запечатлевала целомудренный поцелуй на шелковистой щеке царицы. - Ни слова лжи, моя повелительница. За ложь карает бог справедливости и правды Ракеш: прижигает каленой печатью язык и вырывает его. Если я солгу, то сама вырву себе язык, моя утренняя роза. И лился свет с очей ее, прекрасное тело согревало тело царицы до душного сладкого жара. - Жестоки, но величавы твои боги, - шептала она, - а поставишь ли ты меня выше своих богов, выше своей северной родины, выше самой себя и брака с богами? Готова ли? Молчала Дарра, опустив золотую кайму ресниц; розовые губы сомкнулись, чело побледнело. Только пламя волос не меркло, сияя в темноте ярче сотни свечей. Наконец ответила она, голос ее был тих и глух: - Да, моя царица, ты для меня дороже моей свободы. Жизни моей нет без тебя, свет очей моих. И Гюльбахар не могла терпеть более: приникала к розовым устам, выпивая все ее слова, клятвы и обещания; сладок был ее рот, как мед, а волосы гладки под ее пальцами, как атлас. Тонкая мраморная кожа ее горела огнем, который пронзил царицу, поднял высоко-высоко... Дарра, трепеща и тяжело дыша, сняла с плеч своих шелковое одеяние, обнажив ослепительную кожу, будто источающую сияние; Гюльбахар приникла ртом к ее сосцу, как младенец, пальцами обжигаясь о жар ее плеч, груди, живота. Стон, сорвавшийся с губ северянки, прозвучал для повелительницы слаще, чем любая песнь восточной девы, желаннее, чем самая крупная победа ее страшной армии. Дарра сама же сняла газовое золотое одеяние девушки, изучила изгиб ее талии, девичьих нежных бедер, тихо что-то шепча, будто молясь; водопад сияющего золота ниспадал с ее плеч, прикрывал розовые нежные сосцы, живот, губы, что между ее ног. Царица, обнаженная, будто освободившаяся, отдалась захватившему ее пламени полностью. Она не помнила себя, не желала знать ничего, кроме своей Дарры, укравшей спокойствие ее сердца, ровность ее дыхания, ясность мыслей. Целые дни она проводила в покоях, в объятиях своей Дарры, и не желала делать ничего - только бы она была рядом, и больше никого. Знатные вельможи царицы обеспокоились, слуги простаивали на коленях, преклонив ниц голову перед ее дверями, умоляя ее поесть и попить, но никого не желала видеть обеспамятевшая Гюльбахар. И мать ее, долгие годы молчавшая мать, говорившая лишь в молитвах, пришла к дочери, слезно прося впустить ее; юная царица не ответила на ее зов, и мать вошла в ее покои, хоть и не было позволения войти, ибо прежде всего та была матерью, а царица - маленькой неразумной дочкою. - Моя Утренняя Роза, мой солнечный и лунный свет, дочь моя, - взмолилась мать, - очнись же, открой очи свои, сними пелену с глаз! Юная повелительница открыла глаза, посмотрела на мать мутными зелеными глазами, иссушенные, зацелованные уста ее улыбнулись. - Если и так - пусть! Нет на земле более сладостной, желанной смерти, чем смерть от возлюбленной, от света моей жизни! Матушка, ты не знаешь, какая это сладкая мука, какое удовольствие! Нет, не хочу я ничего, кроме этого! - Ты идешь к погибели, моя Гюльбахар, как и твой отец, мой возлюбленный Халит! Сожгла его дотла тоска от любви по иноземной неверной северянке, змее, пившей его кровь! Очнись же, дочь моя, побори себя! И тут царица-мать, подняв голову, увидела у постели дочери Дарру; ужас исказил ее лицо от устремленного на нее взгляда ледяных, нечеловеческих глаз. - Дочь моя! - застонала мать, - это она, она выпила все силы и душу твоего отца, она вырезала и съела его сердце! Она - змея, пригретая на груди! Надо убить ее, раздавить, сжечь в огне, чтобы никого она больше не извела, Гюльбахар! Юная царица села на постели, обнаженная; потускневшие ее очи сейчас метали молнии. - Как ты можешь так жестоко лгать мне, мама? И поворачивается у тебя язык? Ты обвиняешь ее, Дарру, мою возлюбленную, сулишь убить ее и сжечь, как рабыню? Не была бы ты моей матерью, ты бы уже не жила на этом свете. Но я прощаю тебя. Уходи же теперь, и больше никогда не входи без моего ведома. - Гюльбахар! - вскричала мать, бросаясь ей на шею. Теплые уста поцеловали ее в лоб, родные руки легли на голову, чистые слезы окропили горящую в лихорадке кожу - и будто очнулась царица, будто пелена сошла с ее глаз. - Матушка, - промолвила она, вставая. - Дочь моя! Обернулась она, устремила взор на сидящую Дарру, чьи глаза источали демонический, ледяной свет, а красота внезапно стала пугающей, как вид мертвого человеческого тела. То и правда был сам демон, посланник коварной, злой смерти, и очистившийся взор повелительницы узрел это с поразительной ясностью. - Ты! - вскричала она, - демон, змея, пригретая на груди! Твоя презренная магия, идолопоклонство чуть не свели меня в раннюю могилу, чуть не ввергли мою страну в хаос и разрушение. За гибель моего отца ты заплатишь, и заплатишь дорого! Долго молчала Дарра. Хранила безмолвие и Гюльбахар, ожидая ее ответа. Наконец, заговорила она: - Моя царица, я расскажу вам правду, и не утаю ни слова, клянусь Ракешом, богом правды и справедливости. Я стала божьей женой оттого, что моя мать, мой отец и маленький брат были убиты, сожжены и попраны вашими безмолвными воинами, вселяющими ужас далеко за пределами вашего царства. Я поклялась отомстить, заплатить за кровь и боль равноценною платой - кровью и болью царя, наславшего на наши земли страдания, разорение и боль. Не было в моей жизни радости, печали и отрады - только черная душная ненависть. Ваш божественный, светлый лик освятил меня, подарил мне дыхание. Нет слов, которыми я могла бы выразить то, что я чувствую к вам, моя повелительница, свет жизни моей, моя любовь. От ваших рук я приму все с великой радостью, как дар божий, ибо вы и есть богиня, снизошедшая до маленькой грешной девочки, утонувшей в темноте. Долго, бесконечно долго молчала царица; язык ее ссохся в камень, кожа - в пергамент, горько было на сердце, будто смерть уже настигла ее, режа тупыми ножами и сдирая кожу, приводя в безумную боль и исступление. Но не только охваченной страстью была она - жила в ней еще воля и честь, сейчас призывавшие ее выполнить свой долг. Не нужны были палачи, ведь кровь любимых - твоя кровь, плоть любимых - твоя плоть... - Так упокойся же, Дарра. Позволь мне сохранить те остатки души, что пока еще не сгинули в твоем адском пламени. И ударила ее кинжалом в грудь твердой непоколебимой рукою.