О Карантире и Халет

Уже слишком долго, любимая, мы играем в шахматы, мне говорят, что ты побеждаешь и безумно смеются, но я не знал, что это была игра, я могу позволить тебе победить и сохранить свою жизнь. Но если однажды ты вернешься в эти края, привези мне мои глаза и твое оружие. И не нужно ничего понимать. Ф. Де Грегори

Карантир привязался к Халейн-Мирионэль, как привязывается безнадежно любящий к воспоминаниям о любимой, к ее тени. Увидев их дочь, он сам не заметил как, в единый миг простил Халет ее гордость и своеволие, и все обиды, клокотавшие в его душе десятилетиями. Он понял тогда, что она раскаивалась всю жизнь в своем выборе, в том, что оставила его и увела халадинов далеко в леса Бретиля. Он понял, что был любим ею. Единственной, кто действительно любил его, была Халет. Почти с самого начала их знакомства Карантир, полюбив ее, считал себя связанным с нею негласными брачными узами. В Тирионе осталась Илиссе — «Сладкая», его законная супруга из нолдор. Из-за его особенно буйного нрава в юности, имевшего разрушительные последствия как для дворцовых сооружений и близлежащих угодий, так и для отношений с родней из Второго и Третьего домов, родители спешно нашли для него эту спокойную, рассудительную молодую вэндэ с холодным нравом. В первые годы жизни с ней он неистовствовал в телесной любви, поощряемый ею, находя в этом некоторое подобие успокоения. И все же, он всегда чувствовал, что между ними нет того главного, ради чего квенди вступали в брак. Карантир печалился, но больше за Илиссе, нежели за себя, и постепенно отдалился от супруги, сосредоточившись на изучении трактатов «О свойствах металлов» отцовского сочинения. Тогда же приключилась нашумевшая история между отцом и дядей Ноломэ, и он был рад последовать за Пламенным Духом и братьями в изгнание, в Форменоссэ. В Северной Крепости он мог штудировать военную стратегию и обучаться ковке оружия, вместе с отцом строя планы против Второго и Третьего домов, помогать атару в мастерской, тренировать навыки боя, стараясь не думать ни о чем другом. Илиссе перед его отъездом в Форменос высказала ему свои упреки и презрение, он молча выслушал, кипя злобой против той, что когда-то поклялась ему в вечной любви. Так же молча, не теряя времени, он собрал свой скарб и покинул их дом навсегда, вычеркнув ее из своих мыслей и из своей жизни. Карантир считал себя свободным от каких-либо обязательств перед оставшейся в навсегда потерянном для него Валимаре женой. Он легко убедил себя в том, благо этому способствовал водоворот трагических и драматических событий, в который он вместе с братьями был затянут их чрезмерно импульсивным и несдержанным родителем, что есть на свете вещи гораздо более важные, чем какие-то любовные чувства. За столетия, проведенные в Эндоре, Морифинвэ уже совсем, казалось, похоронил в себе любые проблески подобных чувств, слывя самым злобным, тяжелым на руку и несдержанным на язык из сыновей Феанаро, как в один прекрасный день встретил эту атанет, деву-воина, предводительницу племени халадинов. Да, Халет была воином, как и он. Так же, как и он, дочь Халдада была гордой, своевольной и не терпела ничьего командования, ничьей воли, кроме своей собственной. В этом отношении она была гораздо свободнее, ведь после смерти отца и брата она сделалась предводительницей и единственной владычицей халадинов, он же всегда был вынужден подчиняться воле отца, а потом воле старшего брата. Владычица Халет была умна и бесстрашна, порой отчаянная в своем бесстрашии, она была единственной, кто открыто осмеливался дерзить ему. Она знала его, Карантира, таким, каким увидела Лорда Таргелиона в день их знакомства, и ей было совершенно безразлично, чей он сын, а чей внук. Она не знала о Клятве, об Исходе, об Альквалонде, не видела горящих лебединых кораблей в ночи безумия в Лосгаре, она не знала об Илиссе, не знала о внутрисемейных дрязгах, не знала, что означает на квенья его имя Карнистиро — «Краснолицый». Он тоже о ней ничего не знал. Он вообще мало что знал об атани, а благодаря Халет неожиданно для себя по-новому взглянул на них. Раньше Карантир попросту не замечал их, ничтожных, хрупких, чья жизнь скоротечна как единый миг, а душа уходит в небытие. Но, познакомившись с Халет и ее халадинами, четвертый сын Феанаро открыл для себя ценность жизни. Слабые, подверженные болезням, сгорающие без следа, как сухой хворост в пламени кострища, Пришедшие Следом, цеплялись за жизнь, сражались до последнего, отчаянно, насмерть, как если бы, обороняя свои жизни, они обороняли вечность, подобно квенди. Они хотели жить и знали цену каждого прожитого ими дня. И он, подобно смертным, незаметно для себя начал ценить жизнь — свою и чужую, сильную и бессмертную, хрупкую и короткую, а более всего ту, что была у него с Халет. Она никогда не видела его братьев, лишь он, Карнистир, был для нее прекрасным собой эльфийским князем, спасшим ее народ от истребления ордой орков. Владыка Таргелиона преклонялся перед ее храбростью и самоотвержением, восхищался стойкостью ее атани, и сравнимым лишь с героизмом нолдор, подвигом, когда жалкая горстка людей под началом отца и брата Халет, а затем и ее самой, удерживала большой, хорошо вооруженный отряд орков за ненадежной, готовой в любой момент рухнуть, изгородью. Халет стала для него примером того, как должно бороться за жизнь и свободу — несмотря ни на что, как бы ни был силен и свиреп Враг. В первый раз с ним случилось тогда, что он предложил кому-то свою помощь, и в первый раз с ней случилось, что она приняла помощь от кого-то. Так совпало у них, и начались их дни, отданные обустройству атани на временную стоянку близ Таргелиона и поначалу молчаливым прогулкам вдвоем у вод холодного озера Хелеворн. А затем началось самое прекрасное — сладкое и терпкое безумие долгих ночей, переполнявшее обоих, дарившее чувство умиротворения и гармонии, позволявшее острее ощущать красоту окружающей их северной природы и дышать свободнее, легче. Халет словно давала ему свежие силы, энергию жизни, и он стремился не остаться в долгу. Они часто спорили в беседах. Он сердился на себя за свой скверный синдарин, не позволявший ему подобрать нужные слова, чтобы переубедить ее, чтобы уговорить остаться навсегда подле него, сбивался на квенья, который она начала учить после их знакомства. Порой в разговоре с Халет он чувствовал себя беззащитным перед уколами ее гордой натуры. Карантир, как и полагается мужу, был полностью открыт избранной им супруге, а оттого любое неосторожное слово могло задеть, ранить, причинить боль. Халет настаивала на скорейшем уходе халадинов с земель Таргелиона. Она хотела вести их на запад, туда, где, по ее мнению, будет безопаснее жить. С каждым, заканчивавшимся ничем, спором в Карантире все сильнее разгоралась бессильная досада и все шире разверзалась пропасть отчаяния, куда, он знал, суждено ему погрузиться, когда Халет с народом покинет его владения. Когда она сказала, что ожидает ребенка, добавив, что это еще один его дар, драгоценный дар, предназначенный лишь ей одной, он не смог найти слов. Так и стоял, ошеломленный, побледневший. Он тогда лишь попросил ее задержаться до времени родов в Таргелионе, где она смогла бы быть в безопасности, втайне надеясь, что с появлением ребенка, она все же останется с ним рядом. Карантир терзался за нее, хоть никогда и не высказывал вслух своих опасений, боясь оскорбить ее гордость. Беременная Халет отчего-то казалась хрупкой и уязвимой телесно, даже несмотря на то, что, в отличие от дев из квенди, была крепкого сложения. Когда родившейся у Владычицы халадинов девочке было всего три месяца, она вновь заговорила о подготовке к походу на запад. — Нам здесь не выжить, ты знаешь. Логово тварей близко, — в который раз приводила она свои доводы, — Мы двинемся на запад, попросим покровительства у Тингола. В тех лесах нам будет безопаснее, — в ее голосе слышалась решимость. Да, она все для себя решила. — Останься… — упрямо и обреченно уже в который раз повторял он, мрачнея и хмурясь, — У нас ведь дочь… — Нет, князь, не могу. Опасный здесь край, да и земля пустынная, холодная, — она тяжело вздохнула и все-таки сказала ему. — Не ищи, не преследуй, не береди душу. Ее, — Халет кивком указала на колыбель, где лежала девочка, — ее я отпущу к тебе, как выйдет мой срок. Она в тебя пошла, долго протянет на этом свете… Через несколько дней непрерывных приготовлений и сборов его избранная супруга уехала в авангарде обозов, двигавшихся на запад. Оставшись один, Морьо не мог прийти в себя от нахлынувшей на него волны немого, невидимого никому отчаяния. Он был опустошен, оглушен. Хотя она всегда предельно ясно объясняла ему свою позицию и предельно откровенно рассказывала о своих планах, а он понимал ее, помня о Клятве, о том, что не сможет по-настоящему быть опорой для нее, их дочери и народа халадинов, ее уход стал тяжким ударом. В последние, предшествующие отъезду Халет дни, он уже не спорил с ней, отчасти из гордости, отчасти признавая ее правоту. Невольно вспомнились ему их спешные, омраченные похоронами Финвэ, сборы в далекие земли Эндоре. Он, братья и кузены о многом говорили тогда, спорили и кричали, срывая голоса, то и дело рискуя сцепиться меж собой в безобразной драке. Последнее, о чем они тогда думали, были квенди, которых они намеревались увезти с родных берегов Амана в полнейшую неизвестность. Как бы ни было, а все же он оказался совершенно не подготовлен к факту ее отъезда. Его разум отказывался принять данный факт и дать себе в нем отчет. Карантир сидел часами в своих покоях без движения, смотря в одну точку, и ощущал леденящую пустоту, ворочавшуюся внутри вперемежку с начинавшей разливаться в груди болью. Он старался пересилить себя, бороться с этим чувством. Карантир заставлял себя вставать с рассветом, садиться на своего вороного и скакать во весь опор вдоль озера, потом через бескрайние поля диких дурманящих трав. Скачка приносила временное облегчение, ветер, свистящий в ушах, отрезвлял мысли. А вот вино, наоборот — пьянило, туманило его разум. Вино в его понимании было для веселья, для пиров и празднеств, а не для горьких и бессмысленных сожалений о том, что он тот, кто он есть. Оставшись снова один, он начал сознавать, что изменился. Если раньше его распирала воспитанная в них отцом гордость от принадлежности к нолдор, к Первому Дому, к роду Финвэ, то теперь все это перестало иметь значение, а то, что могло бы стать важным, так и не сбылось. Появилась холодная пустота, которую нечем было заполнить. Во время встреч с братьями он сделался молчалив и замкнут даже больше обычного. Внутри него, он чувствовал, происходила какая-то незаметная посторонним внутренняя работа. Постепенно, с годами, боль утихла, не исчезла совсем, но притаилась до времени, чтобы острой иглой пронзать сердце при мысли о том, как она и дочь живут там без него. Карантир томился без нее, беспокоился о ней, злился на нее, за ее выбор, за то, что разлучила с дочерью, был в отчаянии, что больше никогда не увидит ее и не прикоснется… Халет, как и прочие из атани, после смерти уйдет в небытие, он же останется, проклятый Валар отступник и убийца, связанный страшной Клятвой, отнявшей у него право распоряжаться собой при жизни и обрекшей на бесконечные мучения в чертогах Мандоса после смерти. Мысль об их дочери тревожила его, хоть он и старался гнать ее от себя. Халет увезла ее, разлучила их, как будто Мирионэль, как он мысленно называл ее, и не было вовсе. Он помнил об обещании Халет о том, что после ее смерти их дочь Халейн приедет к нему в Таргелион, но мысль о неизбежности смерти для Халет вгоняла его в еще большее уныние. И вот настал день, когда пришло известие об ее кончине. Оно заставило Морьо пережить заново с почти той же силой все то, что он пережил, когда Халет покинула его, увезя с собой дочь. Она опять ускользнула от него и на этот раз ускользнула в небытие. Навеки. Уход Халет, хоть и вновь глубоко ранил его, даровал ему дочь и примирил Карантира с его обидой. Раны свои Морьо не показывал никому. А теперь, когда Халейн появилась в крепости Таргелиона, он чаще, чем когда-либо, вспоминал ее мать и вновь, благодаря такой похожей на него внешне Мирионэль, находил в себе силы, чтобы сражаться с внутренними демонами и жить, дыша полной грудью, смело глядя вперед, в неизвестное будущее.