Кто ты, воин?

Кто ты, воин? Ты пришел издалека, сопровождаемый дымом сожженных деревень. Мы бились как одержимые, и погибшие грудами падали с обеих сторон. Кровь, смешиваясь, вспенивала песок, а потом просачивалась в сизый туман. И в нем мы растворялись, уходя прочь, готовясь снова сомкнуться в смертельной схватке, словно дикие звери, рвущие друг друга за кусок мяса, стоит только рыскающим отрядам случайно наткнуться на бледный след противника в сырой земле. Удар - отскок. Кровь - и смерть. Среди травы, обагренной алым, примятой от сотен ног, мнущих тела и кишки, мешающих жизнь со смертью. Мы и сейчас следовали за вами. Рыскали среди поросших ледяной травой кочек и пологих холмов, среди теней и увитого плющом кустарника, жадно бросаясь к любому, пусть самому незначительному штриху, менявшего пейзаж, означающему, что здесь прошли люди. Сейчас - наши заклятые враги. Которых каждый из нас поклялся ценой жизни найти и уничтожить, отправив к вашим кровожадным богам. Но в эту ночь все стало иным. Жертва перестала быть ею. Охотник превратился в добычу. Когда Этайя с отрядом ушла, оставив нас сторожить наскоро разбитый (подозреваю, с целью отвлечения) лагерь, несколько теней абсолютно бесшумно вынырнули из тумана. Сначала, во тьме, искаженной кружащимся пламенем костра, мне показалось, что их было около десятка, так быстро они кружили вокруг нас, но каково же было мое удивление, когда я увидел всего лишь двух людей. Один орудовал во мраке неосвещенных пологих ветвей, а другой, не таясь, вышел к самому огню, настороженно, словно серый хищник, оглядываясь по сторонам. Забыв обо всем, утопая в ярости, я бросился к нему. Но было поздно. Он оказался проворнее… Ты оказался проворнее. И сейчас твой меч врезается под ребра, с треском сминая мои продрогшие кости, не давая дышать, наполняя легкие тяжелой кровью, заставляя ее жидко сочиться с обветренных губ. «Где она?» Ты почти рычишь. Где она… Хотел бы я сам знать это. Я бы честно сказал, что ее мысль была глупой, хотя… какое значение для нее это имело, ведь с самого начала она готовилась пустить нас в расход. Раньше или позже, это все равно произошло бы. Ведь, чувствуя силу твоей руки, я понимал, отчетливо понимал, что все наши попытки были напрасны. Мы не могли поймать вас. Мы бы тотчас погибли, подойди мы к тебе чересчур близко. Ты слишком силен, даже для нас… Но вот что-то меняется; ненависти больше нет. Проходят мгновения, наполненные болью, и я чувствую что-то совсем иное в твоих глазах, теперь уже словно удивленных, странно обеспокоенных. Что так тебя удивило? Что под маской врага ты увидел не монстра, а такого же мужчину, как и ты сам? Даже чем-то похожего? Конечно, намного легче вытряхивать из тела душу, обезумев от ярости, думая, что режешь какое-то чудовище, лишь отдаленно напоминающее человека. Но сейчас… все оказалось намного сложнее, чем виделось вначале. Что могло произойти с нами, если бы мы встретились не сейчас, у этого палящего костра, сыплющего яростными искрами, а где-то в другом месте, в другом мире или даже в другой жизни? Твои глаза показали мне больше, чем я хотел увидеть, дрогнувшая рука сказала точнее, чем я мог бы понять. Холодное, как судьба, лезвие невольно скользнуло ниже, разрезая плоть, все дальше, все глубже, все неотвратимее, пульсируя рядом с сердцем, повторяя его бешенный ритм. Тело обмякает против воли, превращаясь в безвольную груду кровоточащего мяса на костях. Ты скользишь, легко, чуть ближе, припирая противника к дереву, с волнением смотришь в лицо, искаженное от муки, обагренное кровью. Ты хочешь извлечь кинжал, я вижу по твоим глазам, он это только убьет меня, убьет еще быстрее. Моя рука на твоем локте - ты виновато, быстро, неуловимо смаргиваешь, губы чуть содрогаются. Ты больше не хочешь моей смерти. И кинжал, вонзившийся в мою плоть, продолжает обжигать ее своим мертвящим холодом, оставаясь той единственной нитью, уже рвущейся, что позволяет мне находиться среди живых. Кажется, в вашей мифологии было что-то о нитях жизни? Так вот, сегодня ночью моя подошла к своему логическому концу. Невольно ты повторяешь свой вопрос. Но, конечно же, я прекрасно понял его. Наш язык на устах римлянина… я бы огрызнулся в иной раз, проклиная день, когда чужаки осквернили его попыткой воспроизвести, но только не сейчас. Мне больно. Но я отвечаю, через силу, давясь кровью. Твой напарник что-то говорит, но ты молчишь, мы словно поглощены друг другом. Запахи, текстуры, цвета захватывают нас, унося прочь от этого места, заглушая мою боль. Внезапно я рассказываю все, что произошло. Я словно хочу освободиться, исповедаться, если угодно, чтобы ты знал, что тебя ждет, почему мы идем по вашему следу. Я словно пытаюсь спасти тебя, пока еще могу. Я сильнее стискиваю твой локоть, ты придвигаешься еще ближе. Так немного приятнее, шептать, интимно, словно поутру. Говоря на одном языке, который и понимаем только мы двое. Видеть блеск твоих глаз, влажных, как у дикого оленя, тоскливых, как у плененного орла. Ты словно потерял надежу… а я хочу вдохнуть ее в тебя. Только не могу. Рука скользит еще ниже. Ты осторожно удерживаешь меня. Зачем? Отпусти, и я упаду, нанизавшись еще плотнее, и черная во мраке кровь хлынет, отметив твои руки несмываемым клеймом. Просто дай мне немного побыть твоим василиском, и когда-нибудь я узнаю тебя по нему. Когда-нибудь… позже. Намного позже. Когда можно, черт подери, просто можно будет… Но вот ты уходишь: издалека слышны гневные голоса, а перед этим отдаленный крик боли пронзает мрак. Возвращаются ушедшие за реку люди. И Этайя, это демон, спешит с ними обратно. Проклятое лезвие закаленного римского меча с протяжной болью покидает мое тело. Ты отшатываешься прочь, готовясь нырнуть в спасительную тень еловых ветвей, но почему-то медлишь, колеблешься. Из последних сил, опираясь на дерево, я в расцветающей агонии сползаю на влажную землю, пропахшую хвоей, туманом и кровью. Моей кровью. Твой друг уже пропал из виду, я едва слышал его слабые удаляющиеся в сторону реки шаги. А ты продолжаешь стоять напротив, неуверенно сжимая рукоятку гладиуса. Думаешь, стоит ли добивать меня? Я понимаю, инстинкт воина, впитанный с каждой пролитой каплей чужой крови. Инстинкт, которому что-то сильно мешает… И, наконец, понимаю, что ты не ударишь. Не сможешь, просто не сможешь. И вот ты тоже уже готов ускользнуть прочь, но в последний миг оглядываешься. Ты хочешь остаться, и не можешь. Хочешь помочь, и осознаешь, что уже слишком поздно. И я сам понимаю это. Лишь сурово поджимаю губы, приказывая удалиться. И ты просто уходишь. Медленно, словно через силу, тяжело ступая по шуршащему под ногами хвойному опаду; интересно, сейчас ты молишь своих богов сохранить мою жизнь? Не уверен, хотя, наверное, я желал бы этого. Но ты пойдешь к реке, следуя за другим римлянином, пересечешь ее и пойдешь дальше. Прочь отсюда, прочь из этого ада, наполненного лишь мучениями… …Но вот в тот самый миг, когда холодный клинок в руке Этайи вонзается в основание моего горла, окончательно прерывая всякую способность дышать (и без того заметно оскудевшую), боль наконец пропадет. Смерть всегда утешает ее, словно пытаясь как-то компенсировать факт ухода из жизни. Но какое значение это имеет сейчас? Голова обессилено падает на грудь; лезвие неспешно выходит из плоти, отливая багрянцем в умирающем блеске костра. Демон в облике волчицы забрал еще одну жертву. Времени уже не осталось. Его вдруг стало болезненно мало. Или… для нас оно еще просто не пришло. Как знать? Почему сейчас, сидя у костра, слушая напевы наших общих друзей и глядя, как густые всполохи искр озаряют твое лицо, я внезапно осознаю, что это все так явственно знакомо мне? Почему это запах елей преследует меня, когда мы в поле у подножия гор, где холодные туманы ползут с гремящих ключей, стирая все ароматы? Почему блеск костра отражается в твоих глазах, бросая искры куда-то в душу, где я вижу такое неуловимое, такое знакомое выражение смертельной тоски?

30.01.2012