1939-1945

31/08/1939 Он здесь, со мной, наконец-то, после стольких дней неловкого флирта и осторожных пугливых прикосновений в офисе. Он здесь, в моей кровати, глаза лихорадочно блестят и полны желания, губы чуть приоткрыты, а волосы торчат в разные стороны. Я никогда еще в своей жизни не видел ничего прекраснее. - Лукас… - он шепчет тихо мне на ухо, и я не могу прекратить его целовать, уже в сотый или даже тысячный раз за этот вечер. Я знаю, что он тоже этого хочет, он шепчет это тихо мне в губы, и, господь всемогущий, как я могу ему отказать?.. Мне не кажется это нездоровым и неправильным, это просто не может быть таковым. Как может что-то настолько прекрасное считаться грехом? Он говорит, что ему плевать на Параграф 175. Он говорит, что это грех - создавать закон против людей, которые просто другие; преследовать их лишь за то, что они хотят быть счастливыми по-другому, не так как все. Я ему верю, буду верить во все, что он только мне скажет: что трава не зеленая, что небо не голубое, что он не немец, а я не поляк. - Просто будь собой, Лукас. Сегодня ночью, со мной будь свободным… - его слова эхом отдаются у меня в ушах, и я наконец отпускаю себя, теряю последний контроль над собственными чувствами и позволяю им затопить меня безвозвратно. Я уверен, что эта ночь перевернет с ног на голову мою жизнь, наши жизни, и что больше я уже никогда не буду прежним. Я просто еще не знал, как много изменится судеб с наступлением утра. 01/09/1939 Мне приходится зажмуриться, когда я открываю глаза, потому что за окном светит яркое солнце. Я медленно отхожу ото сна и поначалу не могу понять, что же так сильно прижимает мою левую руку к кровати. А потом я вижу его, мирно спящего совсем рядом, всего в нескольких сантиметрах от меня, его рука покоится на моей груди. Волосы все так же растрепаны, а в лучах утреннего солнца буквально светятся, и я не могу отвести взгляда от легкой улыбки, так и прилипшей к его губам. Будто почувствовав, что за ним наблюдают, он открывает глаза и, зевая спросонья, улыбается шире, смотря на меня. - Доброе утро, солнце, - говорю я, на что он моргает и тут же отводит взгляд, будто смутившись. - Лукас... И тебе доброе утро, - он обнимает меня крепче, но только на одну секунду. Уже в следующую он резко вздрагивает и начинает тараторить: - Мне правда очень жаль, что я уснул и остался здесь, я сейчас быстро возьму вещи и… - я успеваю схватить его за запястье и затыкаю самым сладким утренним поцелуем за секунду до того, как он вскочит с постели. - Не уходи. Мы можем вместе позавтракать, - я бормочу ему в губы, и он кивает после того, как находит что-то в моем взгляде. - Включи радио, а я пока приготовлю омлет, - я целую его еще раз, прежде чем отправиться на кухню. Сначала из радио раздаются какие-то шипящие звуки, пока я пытаюсь найти сковородку, а потом ложка выпадает у меня из рук, касаясь пола с глухим стуком. - Внимание! Это Гливице. Передает польская станция радиовещания… Я моментально возвращаюсь в комнату, туда, где стоит он, замерев на месте. Я обнимаю его со спины, и мы вместе слушаем последнюю информацию о произошедшем ночью, о том, что Вермахт уже в стране. О том, что Германия объявила Польше войну. Я смотрю на него, а он - на меня. Я - поляк, а он - немец. У него самые зеленые глаза, какие я только видел в своей жизни. И я знаю, что в большой беде. Потому что влюбился в своего врага. - Я не могу вернуться. Я не хочу воевать против твоей страны, - он говорит очень быстро, и в его глазах я вижу ту же боль, которую испытываю сам. - Я не могу, Лукас, не могу, - он прижимается сильнее, и я обнимаю его настолько крепко, насколько вообще могу. - Я знаю, - целую его в шею и прикрываю глаза. - Я знаю. Мы обязательно что-нибудь придумаем. Должно же быть какое-то решение, оно всегда есть, - я пытаюсь казаться спокойным и оптимистичным скорее даже для себя, чем ради него. Мы прижимаемся друг к другу очень тесно, не желая отпускать, но я знаю, что он не может остаться. Ему нужно бежать, нам обоим нужно, потому что раз мы теперь во власти Германии, наши жизни в опасности, даже если мы не сражаемся. Чертов Параграф 175. 02/09/1939 Он стоит на пороге, и грусть на его лице разрывает мне сердце на сотню маленьких осколков, которые причиняют еще большую боль, чем мысли в голове. Он в последний раз обнимает меня за шею, а я пытаюсь скрыть слезы. Впрочем, тщетно. - Лукас, я… - он шумно выдыхает, отчаянно стараясь облечь в слова крутящиеся у него в этот момент в голове мысли. - Я никогда тебя не забуду. Я буду писать тебе каждую неделю каждого месяца на адрес твоей двоюродной сестры из России. Я уверен, все будет в порядке, с тобой все будет в порядке. Я ничего не могу на это сказать, мой ответ застревает у меня в горле, и я просто утыкаюсь носом ему в шею в попытке запомнить его запах, это потрясающее ощущение тепла, запомнить, какие на ощупь его волосы. Но все подходит к концу, даже этот момент, и ему правда пора. А я просто стою на месте, наблюдаю за тем, как он разворачивается и быстро уходит. Быстро, потому что по-другому нельзя. Иначе непременно захочется остаться. Домик расположен совсем недалеко от леса, и он почти уже скрывается из виду. Но я не могу позволить ему уйти вот так, я должен убедиться, что мы обязательно встретимся, когда весь этот кошмар закончится. Я должен. Я бегу вслед за ним, и ловлю за руку в момент, когда он уже вот-вот готов скрыться за деревьями. Его изумрудные глаза расширяются от удивления, а я целую его в последний раз, отчаянно, нежно, пытаясь сказать все, что чувствую и на что надеюсь и чего хочу, без слов, одним лишь этим поцелуем. - Я буду ждать тебя, когда все это закончится. Я буду ждать тебя у фонтана, где мы впервые встретились, буду ждать каждый первый день месяца в семь утра. Я буду тебя ждать, - я торопливо шепчу ему, боясь, что он сейчас буквально растворится в воздухе, исчезнет у меня прямо из-под носа. - И я вернусь. Обещаю, я вернусь, - он осторожно целует меня в щеку и все-таки отпускает, на этот раз уже действительно уходя. 01/09/1944 Иногда я жалею, что не умер. Я хотел бы быть одним из тех, кто валяется на земле с пулей в голове или же газом в легких. Я мечтаю оказаться в России, чтобы погибнуть там в сражении и больше не думать о своей захваченной Родине и о тех людях, которых потерял из-за войны. На самом деле, я мечтаю оказаться где угодно, лишь бы как можно дальше отсюда, чтобы не чувствовать веса мертвого тела на своих руках. Но нет, чертов Параграф 175. Я стою на краю еще не засыпанной могилы и хороню мальчика, вчера рассказавшего, как он убил свою младшую сестренку, чтобы спасти ее от дьяволов в черной униформе. Я смотрю на его тощее тельце и хочу расплакаться, уронить хотя бы одну-единственную слезинку. Но не могу. Слез не осталось. Они закончились уже давно. Я слышу звук выстрела и нервно оглядываюсь. Тело в полосатой одежде мешком падает на землю в нескольких метрах от колючей проволоки. Я получаю тычок от лейтенанта, стоящего рядом, и это значит, что этот несчастный должен отправиться вслед за мальчиком. Когда я поднимаю труп на руки, то понимаю, что погибший несколько секунд назад мужчина практически ничего не весит. В этот момент я снова жалею, что не умер раньше. Но потом я все же вспоминаю, заставляю себя вспомнить, почему я не на месте этого мужчины, или не на месте любого погибшего. Почему я не сдаюсь. Потому что я так и не сказал ему тех трех слов, которые были правдой. У меня есть пятнадцать минут, пока происходит смена караула, расписание я уже успел выучить. Я прячусь за углом барака за двумя большими бочками и осторожно выкапываю небольшую ямку, где, я знаю, лежит единственное и самое ценное для меня сокровище. Медленно и аккуратно разворачиваю вчетверо сложенный лист бумаги, и слабая, лишь едва заметная улыбка сама собой появляется на лице. Я не перечитываю все письмо целиком, на это просто нет времени. Ни на что теперь больше нет времени с тех пор, как СС арестовали меня. Но мне, в принципе, и не нужно его перечитывать, каждая строчка, написанная мелким аккуратным почерком, врезалась в память. Но особенно четко запомнилась последняя: «Я полюбил тебя с того самого дня, когда мы встретились в первый раз. Я люблю тебя сейчас и буду любить всегда, Лукас. Твой Бастиан» Единственная причина, почему я все еще жив - мое желание сказать ему. Я хочу ему сказать, что чувствую то же самое, что я люблю его, что мне тоже плевать на Параграф 175. Я хочу снова увидеть блеск в тех изумрудных глазах, хочу увидеть его улыбку. Хочу увидеть его, потому что поклялся его ждать. Я слышу окрик капитана и спешно прячу письмо Бастиана в ту же самую ямку, засыпаю ее землей, которая скрывает под собой истинный грех. Которая скрывает под собой кости моих ровесников, моих знакомых, всех тех, кому просто-напросто запретили жить. Я покидаю свое убежище, стараясь быть как можно менее заметным, а то можно стать следующим, чей труп вынесут из газовой камеры под звонкий хохот и подтрунивания офицеров. Но я больше не хочу умирать, не хочу сдаваться. Мне нужно выжить. Для того чтобы рассказать ему. 27/01/1945 Я понял, что что-то грядет, когда внезапно перестали прибывать на поездах люди, их стали только увозить. Пленных становилось все меньше и меньше, и я осознал, что мне нужно во что бы то ни стало остаться здесь, если я хочу наконец быть свободным. Кое-как мне удалось спрятаться, пока грузили последний состав с остатками выживших пленных и офицерами. А сегодня, спустя десять дней, сюда прибыла Красная Армия. Из живых нас, оказывается, осталось всего триста двадцать два человека из нескольких тысяч. Я свободен, мы свободны, и наконец все закончилось, мы можем вернуться домой. Если есть, конечно, еще такое место, как «дом». 01/09/1945 Война закончилась восьмого мая полной капитуляцией Германии. Я все еще находился в советском военном госпитале, в который попал сразу после лагеря, когда по радио объявили эту новость. Я чувствовал скорее облегчение, чем радость, и все, о чем я мог думать в тот миг, было мое обещание Бастиану. Несмотря на все мои попытки поправиться как можно скорее, я смог покинуть госпиталь только в середине июня. Я вернулся обратно в Гливице, и мое сердце разрывалось от боли и ужаса при виде разрушенного городка, в котором я прожил все свое детство, всю жизнь. Но я просто не мог сдержать вздоха облегчения, когда увидел, что тот самый фонтан все-таки цел. Через два месяца я начал восстанавливать свой дом, так что теперь он уже обитаем. И я здесь, у этого самого фонтана, как стоял там в июле и августе. Я молился раньше и надеюсь сейчас, что в этот раз он все-таки придет, но я буду приходить сюда каждый первый день месяца, даже если он не придет уже никогда. Я достаю из кармана его выцветшее письмо уже в тысячный раз только за это утро, перечитываю его снова и снова, стараясь пропустить грустное начало. «Твой Бастиан…» - шепчу я себе под нос, когда дочитываю до последней строчки. Глубоко вздыхаю и прикрываю глаза. Шесть лет назад мы встретились здесь, за месяц до той роковой ночи, которая изменила все. Шесть лет боли, сражений и смерти - прошло шесть лет войны, и я пытаюсь вспомнить его. Пытаюсь вспомнить его смех, его голос, ощущение его губ, но единственное, что я все еще могу вспомнить - это его запах и тепло. Его запах из того утра, когда я проснулся от лучиков солнца, светившего как сегодня ярко. Помню настолько отчетливо, будто это было вчера, и не было этих шести лет настоящего кошмара. И ведь тогда совсем ничего не предвещало беды. Чирикали птички, ветер был еще теплым, а он звал меня по имени… - Лукас… Я резко распахиваю глаза и буквально подпрыгиваю на месте. Он здесь, напротив меня, в английской униформе и с повязкой на правой руке. Мы встречаемся взглядами, и мне кажется, что вовсе не было этих двух тысяч дней, потому что его глаза блестят точно так же, как и в то самое утро, и это уже слишком. Сдерживать себя становится просто невыносимо. Я прижимаюсь к нему со всей силы, обнимаю как можно крепче и уже не пытаюсь сдержать слез, потому что это бесполезно. А в это время он утыкается мне носом в шею, и, на мой взгляд, в мире не существует ничего прекраснее этого ощущения. Его запах окутывает меня с ног до головы, и он именно такой, каким я его запомнил в то утро. - Я здесь, господи, я наконец-то здесь, - шепчет он, а я только и могу, что счастливо рассмеяться и поцеловать его, впервые за эти чертовы шесть лет. Наш поцелуй с привкусом соли. Когда я отстраняюсь всего лишь на несколько сантиметров, то замечаю, что его щеки влажные от слез. Точно так же, как и мои. Он такой красивый, что я не могу чувствовать себя еще счастливее, чем сейчас. Параграфа 175 для нас больше не существует, все кончено, мы свободны. Я внимательно смотрю ему прямо в глаза, и, вкладывая в голос все эмоции, все мысли, что помогали мне жить эти кошмарные годы, тихо произношу: - Я люблю тебя, Бастиан Швайнштайгер. Его лицо тут же озаряет улыбка, а в следующую секунду он уже счастливо смеется, прижимая меня к себе сильнее. - Я тебя тоже. Я тоже тебя люблю, Лукас Подольски.