Тепло

"Я не знаю, кто ты для меня и кто я для тебя. Я благодарен тебе за все. Я знаю только то, что хочу, чтобы ты помнил меня после того, как я... уйду. Понимаешь? Наверно, это единственное, чего я хочу по-настоящему". Курапика приходит неожиданно. Он пропадает месяцами, не отвечает на звонки и не проявляет никаких признаков жизнедеятельности, а потом внезапно появляется перед дверью тогда, когда уже перестаешь надеяться. Леорио не пытается делать вид, что ему все равно, когда Курапика глухо стучит в дверь вместо того, чтобы позвонить, и смотрит на него пустыми, остекленевшими глазами. Он просто затягивает его вглубь квартиры, захлопывая дверь, и привлекает к себе. Курапика похож на оледеневшую деревянную чурку, но Леорио не выпускает его, не теряет терпения, даже когда проходит много долгих, мучительных минут. А потом Курапика оттаивает: теплеет в его объятиях, дышит глубже, прерывистее, приходит в движение - закипает. Его уже откровенно трясет, слышатся клацание зубов и судорожные вздохи, но Леорио только крепче сжимает объятия, уткнувшись носом в светлую макушку, пахнущую дальними странствиями и нейтральным, блеклым запахом мыла. Сейчас главное - не отпустить. Ни в коем случае не смотреть на его лицо. Курапика кипит, он вцепляется в рубашку Леорио и сжимает тонкую ткань до хруста; после дрожащие пальцы бессильно скребут его по груди, и только после этого он решается немного отстраниться и полубоком провести гостя в квартиру. Он усаживает выгоревшего, потухшего Курапику на диван, укрывает сверху пледом, а затем спешит на кухню - ставить чай, стараясь сократить его пребывание в одиночестве к минимуму. Не то чтобы он может что-то с собой сделать, просто так надежнее. Правильнее. Одиночества в жизни Курапики и так хватает выше крыши, да так, что впору и захлебнуться. Сейчас не существует никаких физических границ, никаких моральных ограничений; они уже потом подумают о том, что это было и правильно ли это. Может быть, не будут думать об этом вовсе. Сейчас важно не разрывать этой тонкой нити, этой связи, которая возникла между ними, и которая помогает Курапике согреться. Леорио не жалеет прикосновений: несильно растирает плечи, гладит спину, руки, сжимает ледяные ладони в своих - греет, вытесняет своим теплом колючий холод. Курапика смотрит уже осознаннее, и в его тусклых глазах Леорио, наконец, видит свое отражение, а не матовую, заиндевевшую поверхность гладкого камня. Дальше они все равно продолжают молчать. Пьют чай, смотрят какую-то ерунду по телевизору, прижимаются друг к другу плечами; все - молча. Потом Курапика уходит в душ, а Леорио садится за книги. Цифры плывут перед глазами, а формулы и номенкулатуры меняются местами, расползаются и превращаются в полный бред, и он с раздражением и непонятным сосущим чувством в груди захлопывает все справочники и тетради. Думать совсем не получается. Когда Курапика - в его футболке и слишком просторных для него домашних штанах - выходит из ванной, они укладываются в разных комнатах, закрываются тонким слоем из дерева и металла. На самом деле этот ритуал стал чистой формальностью, потому что Курапика каждый раз, тихо лязгнув дверью, входит к Леорио, а тот в это время, уставший ждать, с готовностью и сладкой обреченностью снова принимает его в свои объятия. Друзья так не ведут себя, скажете вы. Друзья не позволят друг другу творить подобное, подумают все наверняка. Друзья не занимаются подобными вещами. Это все - бывшие мысли Леорио. Может быть, год назад все это его как-то волновало, тяготило, но не теперь, когда Курапика - молчаливый, теплый, еще влажный после душа, гладкий у него под ладонями, как морская галька - льнет, пробирается под одежду, под кожу, под ткани, подо все, до чего можно дотянуться. И каждый раз, не уловив в себе и доли сомнений, Леорио закрывает глаза, начиная просто ощущать. Гладит его под футболкой по спине, по выступающим лопаткам, по пояснице, разгоняет по его коже стайку мурашек, и тот в ответ тоже ощупывает его до всего, до чего может дотянуться, жадно вбирает чужое тепло. Леорио обнимает его, чувствуя то сильно потеплевшую кожу, то шов футболки, то впившуюся в бедро резинку от трусов, и елозит, ощущая его то прямо над своим лицом, то где-то в районе подмышки; устав от этой неопределенности, он затаскивает его на себя, наугад прижимаясь губами. В чернильной темноте под веками вспыхивают искры, потому что Курапика тоже накрывает его рот сухими, жесткими губами, и с этого момента Леорио уже перестает что-либо чувствовать, кроме возбуждения и странного щекочущего ощущения в груди, будто пером по внутренностям проводят. Теперь нет никаких колебаний; даже когда Курапика задерживает дыхание, ощущая дискомфорт от первого проникновения, и застывает, Леорио знает, что все в порядке. Гладит свободной рукой его щеку, ухо, растрепавшиеся светлые волосы, а другой - приподнимает его сухощавое бедро, тем самым помогая составить причудливое соединение из тел; ждет того момента, когда будет можно. Курапика с рваным вздохом подтягивает его выше, глубже, и потом - скрытый кромешной темнотой - сам подается навстречу. После того, как сходят на нет последние судороги быстрой развязки, они не торопятся отстраниться друг от друга. Леорио чувствует, как во мгле движутся пальцы Курапики на его плече, как его выравнивающееся дыхание щекочет взмокшую кожу, как от их общего тепла повлажнело и сбилось одеяло. Все просто. Даже несмотря на то, что это самое сложное из того, что Леорио только встречал в своей жизни. На самом деле эта формула доводилась до идеала не один месяц, даже не один год. Прошло множество времени, прежде чем они смогли более-менее открыться, состыковаться, утрясти все детали; прежде чем Леорио понял, что теперь уже не пройти ни вбок, ни вперед, ни назад без Курапики. Все началось с Йоркшина. Вернее, с мнимого крушения всех целей Куруты. Они тогда просто напились вхлам, забив на то, что завтра надо было вставать на аукцион, и наутро обнаружили себя в самом что ни на есть непрезентабельном виде: лежа друг на друге, в полуспущенной одежде, все в слюне и сливовом вине. Леорио тогда отшутился, а Курапика просто промолчал -понижение градуса никому на пользу не шло. Но о том, что Леорио помнил все детали его "понижения", он предпочел не говорить. И их пьяные поцелуи, и нечленораздельные фразы, и стаскивание одежды. А еще то, как Курапика дрожал у него в руках, как обнимал его до хруста в ребрах, как сам целовал его, притянув за галстук. Щеки его были мокрые, а губы - грубые, горькие от вина; а еще - соленые. Но это уже подробности не для сторонних ушей. Это был первый раз, когда они попытались заполнить пустоту друг друга. Был, конечно, и второй, и третий, но не сразу; Леорио уже успел обзавестись нескромным опытом с веселыми однокурсницами, а Курапика - еще парочкой склянок с драгоценными глазами; Гон и Киллуа не выходили на связь из-за отсутствия таковой в НЗЖ уже не первый месяц, как Курапику притянуло к нему домой в первый раз. А там - усовершенствование формулы понимания друг друга. Самое удобное: не надо прятать себя, не надо притвориться. Леорио даже думать не хочется о том, что тот испытывает все те месяцы, пока мотается черт знает где. Иногда - а теперь все чаще и чаще - он не выходит на связь, отмалчиваясь неделями. В такое время все: однокурсники, преподаватели, случайные девушки в его постели, кажутся насквозь фальшивыми, скучными и пустыми, как болтающиеся пакеты на ветру. Время ползет со скоростью разрезанной улитки, и меланхолия поглощает его со всех сторон. И потом - снова стук в дверь, снова ворохнувшееся сердце, снова замерзший и жалкий Курапика в его руках, растерявший все следы горделивости и хладнокровия. Они приучились снимать друг перед другом свои маски, которые в обычной жизни прирастают намертво, так, что и не отличить, где кончается притворство, а где начинаешься ты сам. Курапика не говорит почти ничего, а Леорио не порывается что-то менять: слишком уж тогда все станет сложно, растеряв все следы гениальной простоты и взаимовыгоды. Тогда они скорее станут самыми большими проблемами друг друга. И через пару месяцев у Леорио появляется девушка. Она милая и добрая, у нее красивые светлые глаза и большая грудь, аппетитно вырисосываюшаяся из-под ткани блузки. Они много болтают, смеются и гуляют по городу после пар, сидят в кафе и едят пирожные, а на его квартире - занимаются сексом по несколько раз. Все так, как надо: она громко стонет, подмахивает, а во время минета смотрит томно, демонстративно выписывая круги. Но, когда она гладит его, лижет безвкусным, мокрым языком его губы, ее прикосновения ощущаются будто через слой толстого целлофанового пакета: слишком много шума при слишком малом количестве ощущений. Внезапно вспоминаются холодные, грубоватые пальцы Курапики, способные пробраться ему под кожу, насквозь, будто сжимая и разжимая его сердце в кулаке. Больше девушек у Леорио не было. Был только Курапика: оледеневшая чурка, чуткие пальцы, сухие губы. Когда они, наконец, видятся снова, Леорио в этот раз не хочет, чтобы их что-то разделяло: заходит к нему в душ, открывает кабинку и заходит внутрь. Курапика недоуменно смотрит на него - мокрый, со слипшимися потемневшими волосами, худой и бледный - он внезапно кажется таким беззащитным и юным, что кулак на сердце снова сжимается. В этот раз все по-другому: их не скрывает спасительная темнота, на них падает разоблачающий свет, и теперь уже никакие складки одежды не впиваются в кожу. Курапика кусает губы, весь пережимает его сильными жилистыми руками, загнанно дышит и утыкается горячим лбом ему в плечо. Леорио жадно вбирает глазами его лицо, продолжая скользить руками по скользкому от воды, худощавому и совсем не приятно-мягкому телу. Пытаясь удержаться на ногах, он прижимается плотнее, задыхаясь от льющей воды и распирающего изнутри удовольствия. Оргазм оглушает, расплющивает его по ненадежной пластиковой стенке, пока они пытаются отлепиться друг от друга, разомлевшие и тяжело дышащие. Курапика сдавленно улыбается и открывает глаза - глубокие, темные, тоже улыбающиеся; они больше не похожи на заиндевевшие осколки зеркала. Именно в этот самый вечер он и нарушает их обоюдное молчание. "Я не знаю, кто ты для меня и кто я для тебя. Я благодарен тебе за все. Я знаю только то, что хочу, чтобы ты помнил меня после того, как я... уйду. Понимаешь? Наверно, это единственное, чего я хочу по-настоящему." Леорио не пробует возмущаться, не пробует сердиться и пытаться вразумить его: это все равно бесполезно. Он ловит себя на мысли о том, что уже давно привык к той мысли, что когда-нибудь Курапика не вернется, чтобы согреться. Что когда-нибудь его уже никогда нельзя будет согреть. Леорио делает это сейчас: сжимает его руками как можно плотнее, стараясь не задохнуться от боли. *** Все меняется с течением времени: он заканчивает университет, проходит магистратуру и аспирантуру, устраивается на работу. Профессора, однокурсники, коллеги, начальники, пациенты: все это сливается в один безликий серый поток. Он чувствует на своем лице глубоко вросшую в лицо улыбку. Неизменным остается только Курапика. Только дома, в спасительной темноте квартиры, он до рези в зрачках вглядывается в улыбающиеся глаза Курапики напротив. В ладонь впивается уголок от рамки, а маленькая черная ленточка, будто бы перечеркивающая фотографию, немного сползает. Леорио поправляет ее, снова ощущая то же самое чувство, как и много лет назад: будто пером по внутренностям проводят. Он помнит, как и обещал. Вот только он не понимает, почему же ему самому теперь всегда холодно.