На расстоянии голоса

Hyde — Evergreen

      — Не хочу тебя слышать больше. Всю душу мне уже вывернул своим голосом… своими песнями, а на место вернуть не удосужился. Не могу так.       Его слова звучат уверенно, но слишком торопливо будто бы заранее заготовленную речь произносит. Вычитывает из шуршащего вечно смятыми листьями блокнота и уходит прочь. Сбитый шаркающий о тротуар шаг не сразу тонет в потоке иных чужих звуков, но всё же теряется в шепоте сминаемых листьев. Предсмертное издыхание последних, как музыка души — единственная, на которую я никогда не смогу подобрать аккорды. Но, может быть, оно и к лучшему.       Пальцы сжимают струны привычно сильно, так, словно — ослабь я хватку — и вырвутся они из моей власти, утекут сквозь, касаясь огрубевших подушечек прощально. И всё. Без металла этих шести живительных нитей не станет и меня. Но об этом пока рано. На улице до одури сильно пахнет смесью с ума сводящих ароматов, где листва, сырость, и гниение трав вытесняют городские мотивы, заставляют полной грудью вдыхать прохладу воздуха. До боли в груди, до разрыва лёгких хочется пропитаться этим чудом. Этой осенью — смертью в прекраснейшем из её обличий, наверняка ярком, как и атмосфера присутствия рыжей бестии всюду: в шепоте шагов, в редких касаниях ветра, что бросает на лицо вновь отросшие пряди, в рокоте приближающихся туч, что обещают последнюю грозу в этом году.       И даже странно совсем уж не бояться оставаться одному. По-настоящему одному на этот раз. Он не вернётся — это было в его шагах куда большим признанием, чем могло бы стать брошенное вслух: «прощай и прости». Но паники нет, есть лишь лёгкость, бесконечное умиротворение и осень. Последняя касается плеч ласково, целует в макушку, и я всё же чувствую, как пригревают спину солнечные лучи. Всё же пришло — пробилось оно сквозь преграду рокочущей стали. Осталось немного.       Но пальцы ещё зажимают выученные наизусть аккорды, а тихие переборы сменяются агрессивным боем, в котором, кажется, совсем немного и струны лопнут, не выдержав напора, но нет. Живут и звонкой мелодией разносятся вперёд и вверх, путаясь в тёплых одеждах прохожих и в кронах деревьев. Последние, судя по смущённому шепоту, ветер уже успел обнажить наполовину. В этом году он тороплив и скуп на прелюдии, как и приближающиеся холода. Это должно волновать, но я всего лишь удобней устраиваюсь на обветшалой, не помнящей покрасок скамейке и начинаю петь.       Первые мгновения — всегда самые лучшие. Поток людей, словно бы задетый волной произносимых ещё полушепотом фраз, всколыхнувшись замирает, забывает о важности будничных дел и внемлет мне с неподдельным изумлением. Вдох. Другой. А потом всё проходит. На смену тому — неподкупному и неподдельному приходит звон монет, что летят на дно открытого чехла от гитары. Бумажные купюры опускаются тише — с благодарным шепотом и без лишнего пафоса, что присущ медяшкам.       Гадко на самом деле. Мне бы их души, а они откупаются деньгами. Изредка балуя искренностью задержанного вдоха и скупой слезой, что знаменуется всхлипом. Срываясь навзрыд и впадая в состояние, близкое к трансу, можно улавливать лучшее, не слухом руководствуясь, даже — чувствами. Группа людей слева — перешептывания, и в голосах их теплится уважение, одинокая девушка справа, немного поодаль — уже стучит каблучками в попытке согреться, но не уходит. Забывшие о своих делах, они позволяют слушать их сердца взамен на песни, а это… это уже взаимность. Хочется улыбнуться им, и я дарю искренность приподнятых уголков губ каждому, даже тому расторопному прохожему, что заслушавшись, едва не поскользнулся на глади тротуара. Хочется посмотреть им в глаза и… я путаю аккорд, сбиваюсь с ритма и, замолчав, запрокидываю голову к небу. Слушатели расходятся, оставляя меня наедине с моими несветлыми мыслями и этой недоступной манящей высью, что надо мной. Почему цвет его живительный изумрудный, если чёртова осень разъедает смертельным дыханием всё и вся?       На мягкую ткань повязки падают первые капли дождя.       — Пойдём со мной? — когда прохожие, подгоняемые непогодой, начинают прятаться под зонтами, а гитара оказывается бережно убрана в чехол, это предложение становится третьим по счёту. И я соглашаюсь. И дело даже не в желании согреться, спрятавшись от назойливой влаги. И даже не в том, что предыдущие мужчины, получившие отказ, были донельзя пьяны и слишком недвусмысленно говорили о желаниях и цене. Я не знаю, что происходит в этот миг в голове подошедшего, но… мне уже просто наплевать. Кто бы он ни был, пусть лучше он, чем полиция и долгие ненужные разбирательства. А от мужчины пахнет теплом и уютом, что будит тоску по прошлому. Обрывки некогда испытанной доброты тянут вперёд — к нему, и рука сама безошибочно находит его ладонь протянутую ко мне.       — Даже не спросишь, как меня зовут? — в его голосе снисходительная улыбка и немного удивления. Знакомый коктейль, от него тошно до жути, как и от всех таких вот доброжелателей, что, возомнив себя героями, готовы приютить на неделю безвозмездно, а после испугаться собственного безрассудства. — Ну, если хочешь, можешь не отвечать. Меня зовут Каз.       Он даже не знает, что у лжи есть свой запах и свой вкус, что оседает сейчас на моих губах усмешкой. Но пусть и так, он понравился мне, как глупа бы не была его ложь. Нравился ровно настолько, насколько может нравиться незнакомец потерянному. Я лишь кивнул в ответ, да и то не в знак согласия, а в благодарность за то, что гитара оказалась умещена на заднем сидении, а не забыта в сквере. Лязг неубранных со дна монет прошелся по матовому корпусу инструмента, заставляя боязливо поморщиться.       — Прости, я старался быть аккуратен, но… — пожимаю плечами, а Каз замолкает, что верно — глупо ему за мою оплошность извиняться.       В его машине тепло и сухо, нет отвратительных резких запахов освежителей, и полный вдох грудью не вызывает желания выхаркать лёгкие. Вроде бы мелочь, но и мелочей бывает достаточно, чтобы доверится незнакомцам. И доверится своей интуиции.       — Зови меня Хидето, полусонно и запоздало даю ему то малое, что могу сейчас дать. Он вздрагивает, а я слышу тихий звон цепочек, должно быть, проколы в ушах или же увешанная многочисленными украшениями шея — не разобрать с первого раза. Он жаждет продолжения диалога, даже спрашивает что-то, но я засыпаю. Слишком устал.       Мне снится дом. Но не какое-то определённое место из прошлого, а единая атмосфера, которая могла бы возникнуть практически всюду. Мягкость пледа и потрескивающие в камине поленья, запахи кофе и коньяка смешиваются с ароматами ванили и свежей выпечки — главных из составляющих настоящего Дома. Глупо, но от ощущений хочется улыбаться. А просыпаться от собственной улыбки не так уж и плохо по сути.       — Я что-нибудь говорил во сне? — этот вопрос-привычка, превыше иных — незаданных.       Каз отрицательно мотает головой — выдают цепочки, теперь уже точно на ушах — и, спохватившись, он отрицает возможное вслух. Мне становится спокойней, вот только никуда не дев­шие­ся запахи кофе и выпечки дурманят оголодавшее сознание и не менее голодную оболочку.       — Вот, я решил, что наш путь будет слишком утомителен без небольшого перекуса, — замявшись, Каз просто опустил мне на колени бумажный пакет и в руку вручил ещё горячий стаканчик кофе, дожидаясь, пока я послушно обхвачу его озябшими непослушными пальцами.       — Хочешь вывезти меня за город, подальше от местных свидетелей? — я искренне шутил, а вот мужчина явно напрягся не понимая моего юмора и принимая его за мнительность и безрассудство. Вот только даже его настороженный внимательный взгляд не был поводом для отказа от предложенной трапезы.       — Ты знаешь, куда мы едем? — лишь поинтересовался он, избегая всех тех неприятных частей разговора, что могли бы задеть меня, по его мнению. И его тактичность грела в разы лучше горячего напитка.       — Воздух стал чище, да и шум машин заметно стих, что для вечернего города не свойственно совсем, — подтолкнув его к очевидному, я потянулся за новой булочкой. Свежая полная ягодного джема она приятно проминалась под пальцами и марала их своей сладостью.       — Я предпочитаю уединение удобству. Вдали от возможных назойливых соседей и дышится лучше, и работается уверенней, — тепло его руки, накрывшей мои освободившиеся от принятого угощения пальцы, не сразу позволило прочувствовать невесомую преграду предложенной салфетки. Привычно одёрнув ладонь в сторону, я всё же пожалел о собственной резкости. Он не заслужил этой грубости, как и моего первоначального мнения составленного по ошибке, когда, поддавшись стереотипам вечерних знакомств, я принял его за очередного пышущего тщеславием героя.       — Спасибо.       Он смолчал в ответ и даже звон серёжек не разрушил тишины, что в мерном шуме авто вновь усыпляла. Капли дождя уверенно бились в стёкла, но… возможно мне это уже снилось. И, возможно, грядущей неизвестности и чрезмерной собственной храбрости стоило бы бояться, но страха не было. Страх приходит лишь тогда, когда есть что терять.       — Эй, Хидето, — ладонь осторожно коснулась плеча, но я окончательно проснулся только от сдавленного возгласа, когда на автомате пойманное запястье доброжелателя оказалось болезненно выкручено мной.       — Прости, привычка, — спешно высвобождая руку мужчины из стальной хватки, я обернулся к нему, неловко отбрасывая пряди с лица и виновато улыбаясь.       Он поперхнулся воздухом, вот только не от боли и невысказанных ругательств — совершенно иначе забывая дышать, как-то слишком уж растерянно бормоча себе под нос что-то об осторожности, выходя из машины и открывая мою дверцу. Ко времени, когда путь обрёл своё завершение, воздух уже пропитался ночной прохладой, а дождь перестал идти, хоть и напоминал густой сыростью о своём визите. Скользкая гладь тротуара и крепкая хватка руки, заботливо тянущей вперёд, сузили незнакомый мир до крошечных и вполне уютных размеров. Скрип калитки и скрежет ключа в замочной скважине подводили наше небольшое путешествие к конечной точке, а вопросы — к грани, когда они уже должны быть заданы без права быть отложенными на потом.       — Я уже поставил набираться воду в ванной, — уже успел когда-то… должно быть, позволил мне поспать какое-то время в салоне авто, — сейчас быстро поставлю машину в гараж и…       — Зачем тебе всё это? — детей с раннего возраста учат, что перебивать нехорошо. Я не помнил своего детства. Значит мне можно и оборвать его речи на полуслове. — Вся эта помощь и доброта без изматывающих допросов и любопытства, для чего?       Казалось, что он не ответит никогда — так натянуто было его молчание и так нелегко моё нетерпеливое ожидание ответа. Но его трепетный нежный взгляд был дороже тысячи слов и любых нелепых ответов — я неожиданно вспомнил его, робкого, стоящего в отдалении ещё несколько вёсен назад. Он никогда не заговаривал со мной, но ощущения этого взгляда и сбитый шаг — их сложно спутать с иными, сложно не узнать в этом человеке давнего слушателя решившего подойти только теперь. Подойти. Нерешительно обнять и отпрянуть, как от огня.       — Сейчас, — краткостью непринуждённого извинения за поспешность, он скрылся на улице, оставляя меня одного в плену чужих владений — не родных, но и не давящих своей чуждостью. Наверное, дело в размерах дома, он совсем небольшой, наверняка. И чтобы отмерить ширину коридора достаточно лишь раскинуть руки в стороны и чуть покачнуться влево и вправо. Шершавые стены лишены обоев, краска ещё слегка липнет к рукам, её цвет… не определить, но можно прекрасно домыслить, облекая прихожую в желанные оттенки, обязательно теплые и лишенные мрачных тонов, которых и так достаточно всюду — во мне, в моей лирике и сбитой череде минорных аккордов.       Промокшая насквозь обувь остаётся у порога, а Каз всё не спешит появляться вновь, предоставляя волю там, где и не нужна она вовсе. Замираю в дверном проёме ванной комнаты, сделав десяток коротеньких шажков — звук набирающейся воды затмевает иные шумы, сбивает ориентиры так почему бы не отдаться именно ему?       Здесь тоже, как и на улице, пахнет влагой, но она другая — тёплая и щекочущая нос сладковатым ароматом гелей и пены для ванн. Приятно так, успокаивающе захватывают они в свой крошечный мирок, что звук открывающейся двери заставляет вздрогнуть и бездумно обернуться к вошедшему.       — Прости, — приходит очередь Каза пугаться. Я уже успел заметить, что его всегда настораживает мой «взгляд» и непонятно чем больше — плотностью тёмной повязки или же безошибочным определением источника звука.       — Твоя гитара. Я захватил её сюда.       — Ты так и не ответил на мой вопрос, — разулся, шаги ближе, а сбитое дыхание говорит о проявленной человеком расторопности, а когда тепло его выдохов путается в чёлке, становится понятно ещё и то, что он выше меня.       — Банальное желание помочь уже не считается ответом? — занервничал, недоговаривает, протискивается мимо меня в ванную и колдует над последними приготовлениями. И даже неловко становится от понимания — не для себя старается.       — Добро наказуемо, а ты не производишь впечатления неразумного человека, — опираюсь о дверной косяк плечом, жду. И выключенная вода больше не мешает вслушиваться в его растерянное бормотание. Такое невинное, что улыбка сама появляется на губах, но тут же гаснет под тяжестью усталого вздоха и сердцебиения хозяина дома. Рядом.       — Ты прав. Я слишком эгоистичен для безвозмездного добра, но одно твоё присутствие здесь уже могло спасти мою душу, а я не сгорал бы со стыда и не был бы терзаем совестью, зная, что прошел мимо и не помог, — он говорит, сбиваясь, путается в словах, но так желает донести суть до меня, что я не перебиваю. Не противлюсь, когда прохладные руки касаются моих ладоней, поднимая, а жаркие от дыхания губы целуют кончики пальцев. Щекотно. — В тебе теплится огонёк. Дар, который нужно лишь правильно разжечь, а я… мне достаточно было бы греться у этого огня, довольствуясь лишь его малыми отголосками.       — Твоя работа как-то связана с музыкой? — настораживаюсь и сам, неловко пряча зацелованную руку за спину, слишком уж гладко выходит, но он разочарованно выдыхает.       — Я всего лишь писатель без музы, а это ещё хуже, чем быть птицей без крыльев, — в его словах слышится сожаление и теплится, отчаянно теплится надежда, а я кажется начинаю что-то понимать.       — С такой музой как я, ты вряд ли уйдёшь дальше драмы хоть единожды.       — Пусть.       — Я ничего не умею кроме как петь и играть на гитаре.       — Пусть.       — Ты себе представить не можешь, сколько людей уже ввязывались в это и сколько в этом мраке тонуло. Мне было бы жаль собственноручно втягивать тебя в подобное, — последние оправдания слетают с губ совсем уж нерешительно, едва не осыпаясь к ногам, а он всё продолжает смотреть на меня с той же нежностью согревающей так легко.       — Не хочу ничего представлять, — звучит как-то слишком уж по-детски, но лучше уж так, чем выслушивать очередную порцию напрасных геройств. — И не хочу отдавать тебя этой весне на растерзание.       — Весне? — и вот тут-то моё сердце пропускает пару ударов, прежде чем забиться учащённо и встревожено. О какой весне может идти речь, если на улице настоящая осень — холодная и стремящаяся перерасти в зиму раньше времени. — Пусть я не вижу, но я же чувствую, что это её дыхание. Сырое и холодное, её запах — запах смерти витает всюду.       — Но чувствуешь его только ты… — Каз запоздало спохватился и хотел сбежать прочь, что-то бормоча о надобности прервать разговор и дать мне отогреется в горячей ванной, но оказался пойман мной за запястье, дёрнулся было в сторону, но не ощутив болезненности в хватке снова замер.       — Почему ты не говоришь своё настоящее имя? — слова обжигали мои же губы, когда расстояние до щеки мужчины становилось непозволительно близко. Но так он не мог бы сбежать, завороженный, но не испуганный, он оставался стоять рядом, не руша нашего крошечного, встревоженного каплями недоговорённости мирка.       — Я писатель, и у меня не может быть имени кроме псевдонима, по крайней мере сейчас, пока я ещё бездарь отстающий по планам от назначенных сроков, — от моей беззлобной усмешки он дёрнулся в сторону и невольно мазнул по губам своей прохладной, пахнущей дождём кожей. — Понимаю, что звучит неподобающе для человека взрослого и серьёзного, вроде меня, но порой нам самим нужно придумать себе множество рамок и ограничений, чтобы стремиться обратно — к свободе, мотивируя себя этим.       — Хорошо, — он не мог пойти против своих принципов, а я не стремился более этого добиться, да и не имел на это права. Он ведь не требовал от меня разговоров о том, чего я всё равно не мог бы вспомнить. И облегчённый выдох Каза, сорвавшийся с губ, когда моя хватка ослабла, будто бы сблизил нас ещё на один крошечный шажочек.       — Спасибо, — странно, что это слова принадлежали ему, а не мне.       А потом была горячая, но не обжигающая вода, нежащая тело, привлекательные запахи еды, что долетали с кухни и ощущение присутствия рядом заботливого человека. Не так близко чтобы вызвать смущение, но в доме, на расстоянии голоса, так что я в любой миг мог обратиться к Казу за помощью или же, поблагодарив, покинуть его.       Вот только чем больше пропитывался я освежающей сладостью чужих ароматов, тем меньше хотелось куда-то вновь сбегать и тем больше притуплялись терзания совести. Я его не знаю. Он не знает меня. Всё по-честному. Всё это слишком скоротечно и безвозмездно. Всё это слишком хорошо для человека, привыкшего видеть всё вокруг во тьме. Всё, кроме ядовитого изумрудного неба.       А теперь ещё и эта весна добавляла раздумий — домыслом приютившего, или же злой шуткой забвения, но я не мог принять её вот так сразу. Это было ещё сложнее, чем привыкнуть к доброте нового знакомого. Это было как… в один миг передумать умирать, набираясь сил для нового вдоха.       Позволяя себе понежится в ванной до момента, когда вода стала заметно холодна, я выбрался из неё и заодно из своих раздумий, надевая предложенный хозяином дома халат, что он тактично оставил рядом, на расстоянии с которого я мог до него легко дотянуться. Ещё мокрые чуть вьющиеся пряди приятно щекотали лицо и от этого ощущения совершенно не хотелось избавляться надевая повязку привычным образом на глаза. За весь день она успевала надоесть, а теперь её присутствие и вовсе хотелось счесть за необязательное. Он ведь хотел принимать меня. Любым.       И наверное стоило ожидать, что заметив меня в дверном проёме, ведущем на кухню, Каз опешит, наверняка. Сразу же посмотрит в глаза, мёртвые не мигающие и ужаснётся их неживой пустоте. А ещё… обязательно передумает, пожалеет о своём поспешном решении взять меня под своё крыло. Как и все, кто был до него.       — Жутковато смотрится, да? — не желая больше терпеть затянувшегося молчания, произнёс я, и собственный голос оказался неузнаваем — сдавлен невидимой силой и полон дрожи. Было печально признавать, но я уже боялся потерять его — человека стремящегося дать мне больше, чем я, возможно, заслужил. На плите уже явно что-то начинало подгорать, требовалось скорейшее вмешательство мужчины, но он уже убавлял огонь выученным щелчком и устремлялся ко мне, всё также нерешительно касаясь кончиков пальцев огрубевших от игры на гитаре и смотря на меня с ощутимой нежностью.       — Во мне достаточно тепла и на двоих, чтобы не испугаться твоей тьмы, чтобы принять и делить то — яркое и светлое, что я ещё могу дать, — его слова, его просьба холодили мысли, настораживая, но невольно разжигали душу взамен, позволяя ей верить, ждать спасения так поспешно, как ей, наверное, уже хотелось давно. Очередная попытка доверится кому-то, как новый путь по краю пропасти, но без него… разве имела бы эта жизнь ещё смысл? Теперь я понимал, о какой весне говорил Каз и мог улыбнуться вновь, уже искренней, вкладывая в это действо чуть больше, чем могли бы донести слова.       А на улице, за приоткрытым окном, всё также шептались не спешащие опадать листья. Они вещали о приближающихся холодах и о зиме, но и не только. В их шепоте было и тепло, приносимое крепостью сорванных объятий и чужого сердцебиения. Тепло, которое не разбивало моё небо, но постепенно разбавляло его изумрудный лёд иными цветами, названий которых я даже не знал.