Нить Гермионы

Знаешь, что мне нравилось больше всего в то время? (Сейчас твои брови должны взлететь вверх, и ты закатишь глаза, мол, что вообще могло нравиться тогда?!) Но мне нравилось. Нравилось все решать самому. Нравилось принимать решения и брать на себя ответственность за них. По крайней мере, за основную их часть. Из всех, кто был тогда в Ордене, ни один не мог себе представить, насколько это упоительно — распоряжаться собственной жизнью после стольких лет зависимости от чужого мнения. Я купался в этом чувстве, словно Адонис в купальне Афродиты, не ведая, что моё удовольствие призрачно настолько, насколько скор и яростен вепрь судьбы.* Но я не буду сейчас о грустном, потому что есть еще несколько вещей, о которых я бы хотел тебе рассказать. (У тебя сегодня очень холодные руки, ты знаешь?) Мне нравилось то, какой спокойной была мама после того, как мы попали к вам в штаб. Она молчала и практически все время сидела в вашей с ней комнате, но умиротворение, скользившее время от времени в её взгляде, говорило мне больше, чем я смел ожидать. Я, кстати, помню данное тобой обещание за ней присматривать, так что ты не отвертишься. А еще во мне адским пламенем полыхала гордость за абсолютно дурацкий и по-гриффиндорски необдуманный план. И за то, что его автором был я. Предупреждая твои невысказанные претензии и недовольство, отвечаю: да, я планировал там умереть. (Вот теперь брови сдвинутся к переносице, и лоб пересечет вертикальная морщинка.) Ради Мерлина, неужели ты думала, что мы оба там выживем? Это же была чертова мясорубка, пятый круг ада, Варфоломеевская ночь, если хочешь. Видишь, я тоже кое-что знаю из вашей истории. И да, милейшая, ты не должна была фигурировать в этом мракобесии изначально. То, что ты во все это ввязалась, исключительно твоя вина. (Ну и Поттера с Уизелом, потому что не удержали, хоть я и советовал Инкарцеро.) * * * — Какого? — Не начинай, — ты вышла из камина в том самом зале и бесцеремонно уселась в стоящее напротив кресло. — И так тошно. Прорваться через твой блок было труднее, чем я думала. — Грейнджер! — я не то чтобы ошарашен, я в бешенстве. — Грейнджер, соплохвост тебя дери, какого хрена?! — Успокойся. Я решила, что одному тебе не справиться. (Ты говоришь об этом так, словно не на верную смерть подписалась, а пришла помочь мне с арифмантикой. Или нумерологией. Или рунами. У тебя всегда было лучше с рунами.) — Ты идиотка?! — родители безуспешно старались привить мне хорошие манеры, каюсь. Но я не собирался "справляться". В моем безупречно-не-слизеринском-плане не было пункта "выстоять". Было только "заманить", "запереть" и "уничтожить", в чем мэнор мне бы поспособствовал после завершения ритуала. — Считаешь? — вздернула бровь, посмотрела с прищуром. Конечно, ты не поверила ни единому моему слову про "поместье не даст в обиду хозяина" и "в доме больше потайных ходов, чем комнат, так что Пожиратели скорее сдохнут, чем меня найдут". Ты всегда была очень проницательна. И недальновидна. Я думаю, что сейчас ты очень хочешь мне возразить — как это я посмел назвать тебя недальновидной, ты же все планируешь и просчитываешь наперед со всеми возможными (и не очень) рисками. Но тогда, тайком увязавшись за мной в ловушку, ты не думала о том, как из неё потом выбираться. Ты просто шагнула в камин, как Поттер шагнул в Запретный лес, как Лонгботтом шагнул вперед со своей пламенной речью на руинах Хогвартса, как... Да, Мерлин, Грейнджер! Ты — идиотка, мой вопрос был риторическим. * * * Каждый вечер, что мы проводили в мэноре, ожидая прихода Пожирателей, казался последним. И это мне тоже нравилось. Ощущение покалывания в пальцах, ток, пробегающий вдоль позвоночника, озноб, пробирающий до костей, что возникали от каждого мало-мальски слышимого шороха; то, как мы вздрагивали всем телом от боя часов в малой гостиной, как предвкушение скорого боя струилось по нашим венам. Венам опального Пожирателя Смерти и грязнокровной подружки Поттера, члена Ордена Феникса. Ещё в детстве, когда авторитет моего отца был непогрешим, я считал, что у вас кровь грязная — в физическом плане. Что она, например, мутная. Или воняет. Или кто его знает, что с ней не так. А в итоге — тухлятиной несло только от моих снобистских застоявшихся предубеждений. Потому что в самом конце значимым оказалось только то, что было "за". За фаянсовой кожей и тонким слоем жира, за волокнами тренированных мышц и керамикой легких костей, за паутиной сосудов и сеткой нервных окончаний. За всем, что мы привыкли оценивать прежде остального. Прежде самого главного. Того, что, по словам твоих обожаемых магглов, весит двадцать один грамм. (Иногда, Грейнджер, мне казалось, что в тебе души раза в три больше. Иногда мне казалось, что ты и есть одна сплошная душа.) * * * — Чего ты боишься? — мой вопрос разрезает нависшую над нами тишину, словно нож обивку старого дивана — внезапно, с треском и хрустом. Ты дергаешься и прячешь трясущиеся руки в карман тол-с-тов-ки. Какое-то абсолютно маггловское тряпье, мешком на тебе висевшее. Я как-то спросил, почему толстовка, если ты тощая, словно инфернал. "Толстовка" от слова "толстый", ха-ха. Моя шутка тогда не показалась тебе смешной. — Гре-е-ейнджер, — я стал редко растягивать слова, но иногда возвращаюсь к этой привычке, чтобы тебя позлить, — ну же, ответь. Чего боится наша храбрая гриффиндорка? — Иди к черту, Малфой, — ты не отрываешь глаз от камина, игнорируя мой вопрошающий взгляд. — Не могу понять, почему у тебя дрожат только руки, — говорю это тем самым "светским" тоном, которым моя мать вгоняла в краску отъявленных сплетниц высшего общества. — Это какой-нибудь посттравматический синдром? (Мерлин, Грейнджер, если бы я только знал.) — Иди к черту, Малфой. Просто иди к черту. * * * Посттравматический синдром? Ха-ха. Весь тот период был одной сплошной бесконечной травмой. И никакого "пост-" не предвиделось. Для меня уж точно. Пока мы куковали в мэноре, отрезанные от всего мира (родовая защита, проведенный ритуал только на "вход" в поместье, мой запрет на появление здесь подкрепления, который ты нарушила), за его стенами бесновались и сходили с ума твои недалекие дружки и Орден в целом. (Почему они до сих пор не оторвали мне голову, Грейнджер?) К нам поступало по пять писем в сутки, все либо от Поттера, либо от младшей Уизлетты. Каждый раз, получая очередное послание, ты закрывалась в кабинете моего отца и не выходила оттуда до самого вечера. Я, грешным делом, думал, что ты опустошаешь его бездонный бар с волшебным алкоголем. Но вечерами, когда твои тихие шаги удалялись в сторону спальни, а я пробирался в кабинет и осматривал его на предмет разбитой мебели, изодранных картин, выпитого спиртного, ничего ровным счетом не менялось. Комната была цела и невредима, стройный ряд бутылок не утратил ни одного своего собрата, а портрет моего отца все так же пустовал. (Как-нибудь я снова отведу тебя в этот кабинет, и мы разопьем там весь алкоголь, до которого только доберемся, Грейнджер. Я тебе обещаю.) *** — Ну же, милейшая, колись. — Колись? — ты картинно приподнимаешь бровь и в притворном изумлении округляешь глаза (я ненавижу, когда ты так делаешь, притворство тебе не идет). — Драко Малфой знает такие слова? Более того, не брезгует употреблять их в речи? — С кем поведешься, знаешь ли, — пожимаю плечами, намекая на то, что успел нахвататься от орденцев словечек и похуже. — Не уходи от темы. Зачем ты тайком добавила свою кровь в заклинание, для чего тебе быть здесь? И как твои дружки тебя отпустили? Не поверю, что... — Они не отпускали, — как-то слишком обреченно. И ты вся какая-то слишком обреченная: ссутулившиеся плечи, взгляд исподлобья, нервно закушенная губа. Я даже в дни рейдов не видел тебя такой подавленной. — Тогда какого... — Ты повторяешься, Малфой. — Грейнджер, я буду повторяться до тех пор, пока не пойму, какого драккла ты здесь забыла. — Я уже говорила, потому что ты один не выстоишь. — И ты решила, что твое присутствие мне поможет? — Ну, толку от меня здесь явно будет больше, — встаешь со стула, так и не закончив завтрак. — Я не могу отправить тебя назад, — я, правда, не могу! — Если ты решишь выйти отсюда, то умрешь (или впадешь в пожизненную кому, если замку нужна будет магическая сила). Мэнор принял мою клятву, а ты, без моего ведома, добавила в зелье свою кровь. И теперь мы оба здесь застряли. — Я знала, на что шла. И никуда не собираюсь, — твои губы сжимаются в тонкую линию, в глазах появляется ожесточенное выражение, синяки под ними кажутся еще темнее. У тебя нездоровый вид, мэнор и тебя мучает, требуя свежей крови. Интересно, у тебя проблемы только со сном? (Потому что у меня нет, Грейнджер, далеко не только с ним.) — Даже если соберешься, уже не сможешь уйти. Ты резко поворачиваешься, заставляя меня дернуться и отвести взгляд. — Нам нужен план. Когда они придут за тобой, мы должны дать им достойный отпор. В тишине твоих удаляющихся шагов, мне кажется, будто я слышу, как ты ожесточенно бормочешь: "Даже если это будет последний бой в моей жизни". * * * Я бы очень хотел быть тогда меньшим засранцем, Грейнджер. Дай мне кто-нибудь маховик, я бы вернулся в начало всего этого зарождающегося безумия и пресек его на корню. Я бы говорил тебе "спасибо" за всегда горячий чай. И за плед, который каждое утро оказывался на мне, уснувшем в кресле, хотя я его не призывал. И за терпение, с которым ты выносила мои придирки и колкости. Я бы плюнул на все и снял защиту (не знаю как, но я бы поселился в библиотеке и носа не показывал бы, пока не нашел решение) и выгнал тебя взашей. Но маховика у меня нет, и никто уже не изменит того, что произошло. "Ты фаталист", — эти твои слова набатом звучат в моей голове даже сейчас. Даже спустя четыре месяца, что я не слышал твоего голоса, я помню, с какой интонацией ты это говорила. Помню, как закатила глаза и положила руку мне на колено. Мы сидели непозволительно близко. (И я бы очень хотел, чтобы этот случай был единственным непозволительным, что между нами тогда происходило.) У меня слезятся глаза от этого искусственного света с металлическим оттенком безысходности. Скажи мне, Грейнджер, что ты не мечтала о нас в том ключе. Скажи, что этот твой задумчиво-блаженный взгляд, которым ты одаривала меня, просыпаясь утром в моей постели (или не просыпаясь, или не утром), не значил, что ты думала о нас так. О том, что будет что-то "после". Ведь не думала? Ты молчишь, но я знаю, каков был бы твой ответ. "Не накручивай", — сказала бы ты. "Я сама на это подписалась, Малфой", — сказала бы ты. "Не смей себя ни в чем винить, ты, чертов лизоблюд", — сказала бы ты. Молчишь, а я накручиваю, виню и злюсь. Злюсь на твою опрометчивость, желание все делать по-своему и неспособность заботиться о себе. Ты идиотка, Грейнджер, я говорил? * * * — То, что случилось вчера, никогда не должно повториться впредь, — ты все еще сонная и растрепанная, сидишь на моей кровати, прижимая к себе простынь. Она едва ли не прозрачней твоей кожи. И, уж точно, не настолько серая. (Я не могу отвести от тебя взгляда, Грейнджер. По утрам все, на что я способен, это созерцать твою сонную и недовольную рожу, или довольную и не очень сонную, когда ты подо мной и мы движемся в одном ритме. Но ты не всегда бываешь настолько добра.) — Ты меня вообще слышишь, Малфой? — щелкаешь своими крохотными пальчиками и сердито хмуришь лоб. — Я говорю, что это было... Было... Короче, больше — никогда! — Никогда — это слишком долго, — я тянусь к твоей шее, но, видимо, сегодня ты настроена менее дружелюбно, чем вчера. Или позавчера. Или всю неделю до этого. — Ты понял меня, — звучит как утверждение. — Когда все это закончится, и мы отсюда уберемся к чертовой матери (ты уберешься отсюда, Грейнджер, а я останусь здесь, как и планировал), я не хочу чтобы между нами была... неловкость. И откуда только во мне взялись силы не заржать в голос, я понятия не имею. Ты так по-дурацки краснела, сидя в моей (о, прости, может она после стольких совместных ночей уже стала нашей?) постели, завернутая в простыню, и была такой трогательно-беззащитной. На какую-то долю секунды мне стало жаль тебя разочаровывать. Но я свинья, помнишь? Поэтому вместо хохота, равнодушно спрашиваю: "Уизелу ты то же самое говорила?". А после наблюдаю за переменами в твоем лице. — Не смей, — ты шипишь похлеще Поттера на парселтанге. — Не смей, это другое. — Отчего же? Он, конечно, не "мерзкий Пожиратель Смерти", но спать с другом... — скептически поднимаю бровь для пущего эффекта. — Это прямо-таки моветон, милейшая. (Женщины склонны преувеличивать значимость секса, я усвоил это еще со школы. А я не мог позволить тебе привязываться. Не мог позволить этого себе.) — Какая же ты мразь, Малфой! — боль в твоих увлажнившихся глазах, казалось, могла опалить мне кожу. Я практически чувствовал, как ты прожигаешь меня ненавидящим взглядом. Я ощущал, как мягкие ткани моего лица плавятся, стекая крупными потеками вдоль подбородка, к шее, обнажая лицевой череп; как белый кальций моих костей высыхает и трескается под палящими лучами твоей разъедающей ненависти. Мне даже чудился запах паленой плоти, пропитавший все вокруг. В те дни я часто такое чувствовал. Иногда я застывал посреди коридора, тупо пялясь на свои руки, которые покрывались кровоточащими нарывами или сухими трупными пятнами. Или спотыкался, поднимаясь по лестнице, потому что мне казалось, что у меня ампутирована нога по колено. Или рвал в ванной, обнимая белый компакт, потому что за обедом вместо обычных равиоли в тарелке оказывались флоббер-черви. — Какая же ты мразь, — ты повторила это настолько тихо, что я едва расслышал. О, Грейнджер, будь я чуточку сентиментальней, то сказал бы, что в этот момент был слышен звон твоего разбитого сердца. Но я не романтик, поэтому просто говорю, что мне жаль. Сейчас, когда все случилось так, как случилось, мне очень жаль. * * * — Снова Эрл Грей? Грейнджер, на кухне больше пятидесяти видов чая, а ты пьешь банальный черный с бергамотом, да еще и с сахаром. Он же убивает весь вкус! — Мне так нравится, — на самом деле нет, и мне об этом известно. Ты делаешь так, потому что больше не видишь смысла беречь зубы. Ты пьешь эти помои со дня их смерти. — Я же не заставляю тебя делать так же, в самом деле. С того самого дня ("черного дня", как про себя его называл я) мы еще ни разу об этом не говорили. Я не знаю, что толкнуло тебя в день их смерти прийти ко мне, но подозреваю, что всему виной было отчаяние. Или то, что я мог тебя понять, в какой-то мере. Не то чтобы я хотел разгребать твои душевные завалы (и как у тебя их накопилось столько?), но ты пошла за мной, пусть и неосознанно, фактически на смерть. Так что я чувствовал себя обязанным тебе. — Ты же понимаешь, что этим, — демонстративно указываю тебе на сахарницу, — их не воскресить? У тебя от усилия побелели костяшки пальцев. Старинная чашка из любимого сервиза моей матери грозилась лопнуть прямо в твоих руках, исполосовав те в кровь. Я подумал о том, как красиво будет выглядеть алая жидкость на твоей молочной коже и белоснежном фарфоре; о том, чтобы взять твои руки в свои и сжать, доведя начатое до конца. (Это снова мэнор, он сводит меня с ума. Не представляю, как он влияет на тебя.) — Замолчи, — ты все же отставила чашку от себя и видение исчезло. — Замолчи, Малфой, не то Богом клянусь... — Богом? — я только хмыкнул. Ты как-то рассказывала мне о Боге. Ты говорила, что он у магглов как у нас Мерлин. И что он находится на небесах, а всех грешников отправляет в ад на вечные муки. При этом сила его всепрощения безгранична и, чтобы вымолить у него благословение, нужно идти в храм и молиться. Я спросил, для чего эти храмы и почему нельзя просто сказать ему все, что думаешь. Но ты сказала, что нас всех много, и он может не услышать. — Богом, Грейнджер? Серьезно? Невидимым мужиком, который сидит непонятно где, и никто не может доказать его существование? Ты этим собралась мне клясться? — Это всего лишь фигура речи, не... — Он отвечает? — Что? — ты в замешательстве, чего я и добивался. — Нет, но считается, что он всем воздает по заслугам. Так что... — Когда? — я снова не даю тебе шанса сбиться с выбранного мной курса. — В течение какого времени им воздается? — Откуда мне знать, — передергиваешь плечами и отпиваешь чай. — Рано или поздно, но все возвращается. — И ты готова ждать? — Чего ждать? О чем ты, Малфой? — Ждать, когда этот твой Бог спустится с небес и пошлет на Пожирателей, убивших твоих родителей, чертово проклятие. Когда этот твой Бог соизволит услышать, как ты каждую ночь беззвучно сотрясаешься в душащих тебя рыданиях, думая, что я уже сплю. Когда этот твой вездесущий, всеобъемлющий, непревзойденный Бог обратит внимание на что-то кроме своего золотого нимба, Салазар гиппогрифу в зад! Я знаю, что жесток, Грейнджер, но тебя нужно спровоцировать, иначе ты так и будешь тлеть в болоте невыраженных эмоций, пожирающих тебя изнутри. — Заткнись, Малфой, ты, мерзкий, вонючий... — Кто, Грейнджер, кто? Мерзкий пожиратель смерти? Вонючий лизоблюд? Чертов ублюдок? Конченый трус? Что нового ты можешь мне сказать, чего не сказала ранее? Что? — Ты не понимаешь! — слезы на глазах — уже хороший признак. — Не понимаешь! Потому что… — "Потому что"— что? Не терял родителей? Да? Потому что они не магглы, а Пожиратели? Потому что отец — главный мудак из всех, которых ты только могла знать и, по логике ваших хваленых орденцев, не заслуживает даже палочку в руки брать? Я не заметил, как сорвался на крик. Ты уже сидишь, вжавшись в резную спинку жутко дорогого стула. Собственно, вся обстановка вокруг была жутко дорогой. Помпезной и претенциозной. Как и мой отец, которого я только что распекал, сидя на его месте за столом. — Думаю, что не открою тебе тайны, Грейнджер, когда скажу, что тоже его ненавижу. Ненавижу настолько, что сильнее ненавижу только... "Себя" — хочу сказать, но вовремя прикусываю язык. — ...только то, в каком дерьме мы все оказались. Но вот смерти даже он не заслужил. И, уж тем более, её не заслужила Нарцисса. Ты всхлипываешь, в попытке сдержать слезы, но продолжаешь сидеть напротив, прожигая меня взглядом. — Нет, Малфой, не заслужила. Нарцисса — единственная в вашей семье, кто этого, — делаешь обобщающий пасс рукой, — не заслужил. Спешу тебе напомнить, что, в отличие от моих родителей, твой отец вполне осознавал, на что он подписывается. И к чему это может привести. Он виноват в том, что его жизнь прервалась так рано. Он виноват в том, что Нарцисса сейчас плоха. Он виноват в том, что у тебя никогда не было достойной жизни. Недосказанное "и уже не будет" повисает в воздухе. — Это не изменяет того факта, что никакие мои действия не оживят его. В том смысле, в котором я бы хотел, — я бью осознанно по больному. — А вот ты, похоже, ничерта не понимаешь. Эти твои три ложки на чашку чая и пирожные, поглощаемые тобой килограммами, словно назло им, словно в отместку, что они умерли и оставили тебя одну — все это дерьмо гиппоргифа, Грейнджер, им похер. Они мертвы! Признай этот факт, осознай и смирись! Начни жить дальше! — Куда дальше, Малфой?! К какому дементору дальше? — чашка летит на пол и разбивается. Но нам уже все равно. Мы слишком заняты взаимной истерикой, чтобы отвлекаться. — Ты что, растерял остатки мозгов?! Нет никакого дальше! Нет! И не будет! Ни у тебя, ни у меня, ни у Гарри, ни у семьи Уизли — ни у кого! Мы теряем родных, друзей, соратников, себя, наконец! Малфой, мы теряем себя в этом ужасе и отвратной гари сожженных надежд! Ты перешла на шепот так резко, что мне понадобилось напрячь слух, чтобы разобрать последующие слова: — Меня тошнит от одного только вида волшебных палочек, потому что они больше не ассоциируются у меня с чем-то светлым и магическим. Все, что я вспоминаю, при слове "палочка" — это какие смертельные заклятия вылетают из нее на каждом рейде. Или какие заклинания сшивают кожу и останавливают кровотечение. Потому что все, что я чувствую, когда к ней прикасаюсь, — это страх. Страх того, скольких еще я не успею спасти. Последнее предложение я, кажется, практически додумал, потому что твои губы уже просто шевелились, не издавая ни звука. Ты села на стул, безвольно свесив руки по швам. Черный чай, разлитый по непокрытому скатертью столу, стекал с его края на пол. Капли с оглушающим шумом падали на холодный мрамор пола, а их отголоски, отбиваясь от позолоченной лепнины стен, резонировали с ударами наших сердец. — Эта чертова война, Грейнджер, — я сделал два вдоха, прежде чем нарушить удручающую тишину, — эта мясорубка, этот ебаный Армагеддон — все, что у нас есть. И пока ты не примешь это, все это, ты не сможешь выжить. — А, может, я не хочу, — у тебя вырвалось. Я понял это, потому что ты сразу же округлила глаза и прижала пальцы ко рту, в надежде удержать непрошеные слова. Но я услышал. И меня это разозлило. — Не хочешь? Не хочешь?! — гнев уже застилал мне глаза, а тело начало потряхивать в неконтролируемом припадке бешенства. — Ты не хочешь? Ты, чертова идиотка, безмозглая курица, самовлюбленная кретинка! Ты, выросшая в атмосфере любви и комфорта, сука, считающая, что мир рухнул только потому, что потеряла двух практически чужих людей, которые о тебе даже не помнили! Которым до тебя не было дела! Ты, жалкая маггла, недостойная носить звание волшебницы, забыла? Забыла, что тот же Поттер никогда не знал собственных родителей! Никогда его мать не укладывала шрамоголового спать, напевая колыбельную, никогда его отец не учил очкарика сидеть на метле! Никогда они оба не провожали своего сына на вокзале Кингс-Кросс в Хогвартс! Легкие горели адским пламенем, во рту пересохло, горло саднило, но я заставил себя перейти на почти что ровный тон: — Ты должна быть благодарна, редкостная дрянь, за то, что они умерли быстро, не успев ничего понять, и за то, что у тебя есть воспоминания о них. Притом, счастливые. * * * Что было дальше, я помню плохо. Кажется, ты вскочила и влепила мне пощечину. Судя по тому, как на утро у меня болело лицо, и не одну. А потом наша истерика переместилась в горизонтальное положение, и мы перешли от словесных баталий к баталиям физическим. Мне нравилось, когда ты была на взводе. Раскрепощенная, дикая, своенравная — такая ты мне больше нравилась. Такую тебя я почти... Так или иначе, с той памятной ночи ты переместилась в мою комнату и мою постель. И уже никакими боггартами тебя оттуда было не вытравить (хотя я и не пытался, если уж говорить честно). Мне нравилось просыпаться утром, после короткого глубокого сна и чувствовать, что ты отдавила мне руку. Нравилось смотреть на тебя, сонную, растирая затекшую конечность и чувствовать, как по ней разбегаются мурашки, словно впервые берешь волшебную палочку в руки. Словно впервые ощущаешь ток магии от себя в мир. Это как первый спасительный люмос в четыре года, когда тени деревьев вокруг поместья, падающие на пол в твоей комнате, превращаются в злых духов, пытающихся тебя сожрать. Это как первый оргазм в женщине, а не в кулаке. В теплой, упругой, мягкой женщине, бог весть, почему согласившейся с тобой, пятнадцатилетним, переспать. (Ладно, может, я немного перебарщиваю в сравнении, но суть ты уловила.) В общем, мне нравилось просыпаться не одному. Нравилось настолько, что как-то раз я даже позволил предательской мыслишке "а что, если?" закрасться в мозг и немного там погостить. А что, если мы выживем, оба? Что будет потом? Будем ли мы и дальше просыпаться в одной постели? Не поверишь, но этот факт был единственным тревожившим меня тогда. (Давай, закати глаза, Грейнджер. Подними брови и закати глаза, как ты делала это тогда. Ну же!) Ты ненавидела, когда я подшучивал над этой твоей привычкой — закатывать глаза. Я говорил, что ты становишься похожа на "дохлую рыбу-ежа, Грейнджер. Ты похожа на чертову рыбу с колючками на пузе, откинувшуюся в прошлый четверг". Ты фыркала в ответ, снова закатывая глаза. Я снова говорил про рыбу, колючки, про какую-то дохлятину, от чего все повторялось по кругу. Мы могли полдня провести в этом круговороте. Это отвлекало. Меня — от ожидания неминуемой мучительной смерти. Тебя — от созерцания вглубь "своего я" и "принятия и осознания некоторых важных аспектов моей жизни, Малфой". "Тебе бы стоило тоже подумать над тем, что ты будешь делать после", — говорила ты. "Тебе бы стоило задуматься над тем, на что ты потратишь свою жизнь", — говорила ты. Я лишь бросал на тебя презрительные взгляды, от которых ты закатывала глаза, и игра в "достань Грейнджер дохлятиной" начиналась по новой. *** — Когда мы отсюда выберемся, — ты шептала мне все эти слова прямо посреди боя, в какой-то из бесчисленных ниш Малфой-мэнора, — ты купишь мне новую толстовку, хорек. Я не слушал. Я слышал, что ты говорила, но не слушал. Потому что у тебя был до одури обжигающий шепот. Потому что твое дыхание было прямо под моим подбородком, и я не мог не ощущать, как мурашки ползли вниз, от мочки уха и до кончиков пальцев ног. Я, чертов извращенец, в самый разгар сражения с пятью жесточайшими Пожирателями жалел о том, что мы ни разу не занялись сексом ни в одной из ниш. (Если этот твой Бог и правда существует, Грейнджер, то меня непременно ждет возмездие, по отвратительности и мерзости равное моим скабрезным мыслям.) — ...новую толстовку, слышишь меня? — ты держишься за левый бок, из которого хлещет кровь. Эйвери, кажется, запустил в тебя Сектумсемпру, но ты отскочила, и она задела тебя по касательной. Раны от неё обычным заклинанием не лечатся, здесь нужны зелья, бинты, повязки, возможно, даже швы. Но у нас нет времени. Делаем три глубоких вдоха (ты — глубоких настолько, насколько позволяет рана в боку, я — насколько разрешаю себе дышать в твоем присутствии, потому что еще ни разу меня не задело ни одним заклятием. И это впервые заставляет меня испытывать стыд) и резко выныриваем из ниши обратно, в бой. * * * Я хорошо изучил вариабельность твоих привычек, Грейнджер. Недовольна — закатываешь глаза. Сомневаешься — закусываешь губу. Морщишь лоб, сдвигая брови на переносицу — что-то усердно обдумываешь. Я не настолько черствый сухарь, каким кажусь. (Хотя, Мерлин свидетель, что очень хотел бы таким быть.) Сейчас же твой лоб разглажен, и морщинки, которые обычно сопутствуют твоему мыслительному процессу, почти исчезли. У тебя ледяные руки, Грейнджер, сколько мне раз это повторять, чтобы они, наконец, потеплели? * * * Трое из пяти уже "отдали Богу душу", как ты говоришь. Мне не жалко этого отребья твоему Богу, поэтому и остальные пусть катятся туда же. Первого — Эйвери — прикончила лично ты. (Сколько же в тебе накопилось ненависти, Грейнджер, я едва не ослеп от света Авады.) Второго сжег мэнор, когда он имел неосторожность подойти к камину спиной. Запах горелой плоти в тот момент показался мне лучшим ароматом в мире. Я сразу вспомнил, как отец ненавидел перемещаться каминной сетью и как всегда был очень зол, направляясь в министерство, куда это был единственный путь. С третьим расправился опять же мэнор, заключив в ловушку из стен и расплющив того в лепешку, тонкую, как армянский лаваш. У моего отца был друг (подельник, может, по темным махинациям, я не в курсе), армянин из Канады, который приносил нам этот хлеб. Его пекла жена этого армянина самолично. Было необычно и как-то... пыльно, что ли? На лепешке всегда оставалось немного сухой муки, которая обязательно ссыпалась мне на брюки. Я ел этот пресный, почти не соленый хлеб, пытаясь незаметно стряхнуть муку, но выходило еще хуже, потому что руки-то были в ней же. Странно, какие неподходящие мысли приходят в самые сложные моменты. Очередной лиловый луч заклинания вернул меня на землю. Твою рану нам удалось замотать куском гардины, трансфигурированной в бинт, поэтому пока можно было отвлечься от того, что ты можешь умереть от потери крови. У меня за это время появилась пара синяков, глубокий порез на руке, который ты мне залечила, и сломанное запястье левой руки. В общем, терпимо. Но оставались Макнейр и Нотт-младший. И, если на счет Теодора я не переживал — он знает не больше моего, а то и в разы меньше, — то Макнейр представлял угрозу. Он был одним из тех, кто любил заниматься пытками. Тем, кто первым бросался в атаку, рвал глотки, насиловал женщин и убивал младенцев. В общем, он был ебаным ублюдком, и я его ненавидел. Но больше Макнейра я ненавидел твое желание сдохнуть. Черт возьми, Грейнджер, это я решил заманить их в ловушку и не выйти отсюда живым, я! Это мне должны были достаться все лавры! Меня бы потом вспоминали будущие поколения и с трепетом в голосе говорили, что "Драко Малфой отдал свою жизнь, чтобы уничтожить верхушку Пожирателей!" (На самом деле нет, но так я себя убеждал, этим я тешил свое самолюбие.) Но ты взяла и все испортила. Выскочила прямо под луч заклинания и упала ниц. И, ладно бы, будь это Макнейр, я бы понял. Ей-богу, Грейнджер, понял бы. Но это был тупой Нотт! Тот самый Теодор Нотт, с которым я шесть лет прожил в одной комнате в слизеринских подземельях. Тот самый придурок, который сожрал на спор пятнадцать тараканов и потом блевал ими же посреди гостиной! Это был ублюдочный-мать-его-Нотт, который лунатил и пердел во сне! Почему, Грейнджер, скажи мне, почему ты решила, что временное затишье, которое было вызвано его замешательством (еще бы: противников двое, причем один бывший Пожиратель, а вторая вообще главная зубрила, прошедшая финальную битву), это лучшее время для атаки? Я даже не успел заметить, какого цвета был луч, выпущенный его кривыми и дрожащими культями из палочки. Но ты уже лежала лицом вниз, в луже своей (его?) крови, а я, вошедший в раж, заканчивал его четвертовать. *** Они говорят мне, что все бессмысленно. Что я только зря трачу время. Они говорят: "мистер Малфой, мы ничем не можем ей помочь. Вы зря тратите деньги. Вам нужно спать и нормально питаться. Мистер Малфой, Вы слышите?" Пошли к черту. К черту, к черту, к черту. Мне плевать на галлеоны, мне плевать на то, что вы ничерта не знаете. Вы должны это исправить. Вы же, блять, маги! Нахрена владеть волшебством, если не умеете им пользоваться? Чему вас учили в школе колдомедиков? Они говорят, что в твоем случае они бессильны. Представляешь, Грейнджер, в твоем случае лучшие маги мира бессильны. Ты даже умереть по-простому не могла. Даже в своей чертовой смерти ты оставила загадку. Они говорят: "мистер Малфой, Вам нужно высыпаться. Вы так в гроб себя загоните". Они говорят: "мистер Малфой, ей уже ничем не помочь. Мы можем держать ее на поддерживающих чарах не больше года, потом и они будут бессильны". Я думаю, что они тупицы. Они нихрена не учились в школе, поэтому ничего не могут. А вот ты бы смогла. Ты бы решила эту проблему. Поставила бы саму себя на ноги. Ты бы перерыла все библиотеки мира, перечитала бы все талмуды по колдомедицине, изобрела бы революционный способ лечения и выжила. Если бы захотела. Так ведь, Грейнджер? "А, может, я не хочу", — снова слышу твой сдавленный шепот, и он сводит меня с ума. Зарываюсь одной рукой в свои волосы, второй беру твою ледяную руку. — Грейнджер, Грейнджер, — шепчу тебе, — Грейнджер. Возвращайся. Я же здесь один совсем. Ты же обещала, что не оставишь меня. Ты же обещала, что будешь до конца жизни меня ненавидеть. Ты молчишь. Ты тоньше и прозрачнее с каждым днем. Твоя кожа холодная, еще холоднее, чем тогда, когда ты почти умирала от потери крови и ебучего Нотта. Еще холоднее, чем у моей матери, когда та уснула и больше не проснулась. Еще холоднее, чем у меня самого, сидящего у твоей постели последние три месяца. Твои волосы, наконец, стали прямыми и почти не путаются (как оказалось, тебе нужно было впасть в кому, чтобы они перестали выглядеть так, словно тебя приложило током), когда я пытаюсь их расчесать. Но, все равно, мне не хватает терпения, поэтому младшая Уизли, которая уже месяц как Поттер, приходит раз в день и заканчивает это за меня. Мы не разговариваем. Мы просто сидим после того, как она закончит чесать твои волосы, и смотрим на тебя. Не знаю, о чем она думает, но, перед тем как уйти, обязательно кладет руку мне на плечо и смотрит таким печально-сочувствующим взглядом, за который я хочу ее треснуть. Мне кажется, они уже смирились с тем, что я круглосуточно сижу у тебя в палате. Не то чтобы я очень этого хочу, но ты же помнишь, я тебе должен. И делать мне, откровенно говоря, нечего. Мэнор, после того, как уничтожил Пожирателей, утратил свою магическую силу. И, раз уж я не погиб, как планировалось, он забрал твою магию себе (когда я ввел тебя в род, он признал в тебе Малфой и перестал пытаться уничтожить, но решил, что твоя жизнь будет достаточной платой за его помощь, раз уж мне не повезло откинуться раньше). И теперь замок медленно разрушается — там все покрыто несмываемым слоем пыли, по стенам идут трещины, а с потолков валится лепнина и уже три камина полностью заблокированы чадом и гарью. * * * — Когда мы отсюда выберемся, — ты шепчешь мне все эти слова прямо посреди боя, в какой-то из бесчисленных ниш Малфой-мэнора, — ты купишь мне новую толстовку, хорек. Я не слушаю. Я слышу, что ты говоришь, но не слушаю. Потому что у тебя до одури обжигающий шепот. Потому что твое дыхание прямо под моим подбородком, и я не могу не ощущать, как мурашки ползут вниз, от мочки уха и до кончиков пальцев ног. Я, чертов извращенец, в самый разгар сражения с пятью жесточайшими Пожирателями жалею о том, что мы ни разу не занялись сексом ни в одной из ниш. (Если этот твой Бог и правда существует, Грейнджер, то меня непременно ждет возмездие, по отвратительности и мерзости равное моим скабрезным мыслям.) Ты же не думала о нас в том ключе, Грейнджер? Скажи мне, что не думала. Поклянись мне, что не допускала ни одной крамольной мыслишки о том, чтобы когда-нибудь, "когда все это закончится, Малфой", бросить к ебене фене весь этот тухлый магический мир и свалить. Свалить настолько далеко, чтобы не нашли. Чтобы ни мои редкие волосы, ни твои шрамы больше не имели значения. (Потому что кровь уже давно не имеет значения, Грейнджер.) Чтобы зарыться в какую-нибудь абсолютную глушь, где из живого — только дикая фауна, а из мертвого — похороненные воспоминания, и построить там дом. С белым забором и зеленым газоном, как делают магглы. Как ты, скорее всего, мечтала, глядя на меня своим задумчиво-блаженным-пост-сексуальным взглядом. Скажи, что ты не думала об этом, потому что тогда и я тоже. Тоже — не мечтал. Тоже — не думал о паре или тройке большезубых зазнаек с моей фамилией. * * * Ты лицемерка, Грейнджер. Ты решила сдохнуть, но не подумала о том, как окружающие будут это переживать. Как Поттер с Вислым будут ночевать у твоей палаты. Как рыжая Уизлетта будет таскать тебе свежие цветы каждое утро. Как мамаша Уизли будет причитать и вытирать глаза краем какой-то тряпки, именуемой платком. Ты не подумала о том, как они каждое утро будут сталкиваться со мной, сидящим у твоей кровати, и как возникшее в их взгляде недоумение со временем будет замещаться бессильной злобой, недовольством и, в конце концов, сменится смирением. Ты бросила меня, Грейнджер. Ты бросила меня одного в этом чертовом мире, хотя обещала обратное. Ты обещала мне, что пройдешь этот ад вместе со мной. Обещала это тем-самым-блаженным-взглядом после того, как обессиленная валилась на простыни, своим горячим дыханием на моей шее, когда была подо мной, царапинами на моей спине, оставляемыми в особо жаркие ночи. Ты обещала это, делая мне чай каждое утро, молчаливо распивая со мной огденское каждый вечер, прячась со мной в нишах и коридорах мэнора от Пожирателей и посылая проклятия в них же. Я ненавижу тебя за это. Ненавижу за то, что твоему слову нельзя верить. "Это были не слова", — скажешь ты. "Ты сам себе все надумал", — скажешь ты. "Мы просто доживали оставшееся нам время", — скажешь ты. И будешь права. Но знаешь что, Грейнджер? Пусть так. Пусть мы просто старались прожить оставшиеся недели и не двинуться, пусть мы просто согревались в холодных комнатах мэнора, делясь теплом друг с другом, а все наши истерики были просто способом отвлечься от неминуемого. Пусть. Я все еще тебя ненавижу и знаю, что ты ненавидишь меня не меньше. Потому что такую мощную, нерушимую, вечную ненависть, как у нас, невозможно уничтожить. Потому что ты не раз говорила мне, что все, на чем мы еще держимся — это ненависть. Все, что "дает нам силы не сдохнуть раньше положенного" — это то, что мы ненавидим друг друга. И питаемся этим. Я это все к тому, Грейнджер, что если моя ненависть — единственное, что держало тебя на плаву тогда, то возвращайся. Возвращайся, и я обещаю тебя ненавидеть пуще прежнего. Я обещаю посвятить себя всего ненависти к тебе. Возложить на алтарь твоего Бога все, что у меня есть, что вызывает во мне это жгучее, рвущее, выжимающее чувство внутри. Я обещаю, что буду пить этот мерзкий Эрл Грей хоть с десятью ложками сахара, обещаю жрать чертовы пирожные — и ничего кроме — три раза в сутки: на завтрак, обед и ужин, обещаю пополнять погреб мэнора виски прежде, чем он успеет опустеть хотя бы наполовину. Я заменю все шелковые простыни, которые ты так ненавидишь, на обычные, хлопковые, какого-нибудь мерзкого красно-золотистого цвета, закрою такими же гриффиндорскими портьерами все портреты моих двинутых родственничков, вновь открою библиотеку. Я даже разблокирую камин (естественно, только для тебя, Грейнджер) и буду сидеть с двумя стаканами огденского в том самом кресле, в которое ты так бесцеремонно уместила свой тощий зад прошлой весной. Возвращайся, Грейнджер. Возвращайся, чтобы я снова мог тебя ненавидеть.