Леон видит людей, которые на каждой остановке лезут в душу. Кто нарочным касанием, кто случайным взглядом, а кто-то толкнет так сильно, что синяки потом не сходят месяц. Все так пекутся, чтобы поскорее занять себе место, а он какой год подряд едет стоя, так и не решившись сесть на когда-то пустое место около нее.
Джувия сейчас, наверное, с большим трудом вспоминает его лицо, даже если он будет улыбаться ей с каждого бигборда этого прогнившего насквозь города.
Леон не знает, что с ней.
Прекратил интересоваться и лезть в ее жизнь, когда понял, что не ему суждено играть на струнах ее души, каждый день создавая особенную музыку, не ему предназначено топить ее в любви. Что он не тот, кто будет прикасаться к ней ночью, видя фарфорового цвета, как у куклы, тело на шелковых простынях, и обнимать ее утром, шепча на ушко ласковые слова. Что он не тот, из-за кого в ее сердце сладкие наводнения, настолько стремительные и сильные, рвущие вены и пробивающие насквозь грудь. И плевать, что он один среди всей этой словесной грязи любит ее по-настоящему, он все равно не тот, о ком она мечтает втайне перед сном.
Или же Леон сам себе внушил это? Неважно.
Леон четко помнит жаркие ночи в компании красотки Шерри, ее растрепанные ярко-розовые волосы, голубые глаза, в которых всегда играл озорной блеск, и стыдливый румянец на щеках. Леон помнит нежные поцелуи Мелди, запах ее нежно-розовых волос, рассыпанных на белой подушке, и те безумные, как в последней дурочки, зеленые глаза. Он знает, что чувствовал, как каждая отдавалась ему вся и без остатка, желая просто быть с ним.
Но это было не то.
Это была не та теплая и чертовски нежная улыбка Джувии, которую она дарила, увы, другому. Это были не те длинные синие локоны. Это были не те темно-синие, как бескрайний океан, глаза, в которых, казалось, было больше любви, чем воды в море. Жаль, эта любовь была для другого.
Поэтому Леон всегда уходил, оставляя за дверью еще одно разбитое сердце, и снова возвращался в окутанную тишиной квартиру, где лишь одна уставшая душа, где его ждут, как всегда, лишь одиночество и пустота.
Он любил ее больше жизни.
Леон пытался, но не смог избавиться от тех чувств, о которых Джувия никогда не узнает.
Ее комната топилась в цитрусовых лучах, что прорезались из окон и падали на плитку. Она сидела на кухне, горячая и уставшая. Бледные щеки были соленые и мокрые от слез, которых уже не осталось. Синие пряди неприятно липли к коже. Руки дрожали, а сердце билось метеоритом.
Джувия ждала, перебирая в голове главные слова о наболевшем, о том, что дальше нет ни капли силы терпеть. Так прошел почти час.
Он пришел. Смелый и безразличный к ней, как всегда, с другим, не ее парфюмом, который она ему дарила, чтобы только им и дышать. Грей, что-то пробурчав себе под нос, бросил мимолетный взгляд в сторону Джувии и скрылся за дверью, ведущей в спальню.
Она не сказала ему ни слова. Знала, что он снова был с брюнеткой Ултир. Не хотела слышать снова «надоедливая». Ведь именно из-за своей надоедливости все-таки стала его девушкой, желая просто быть с ним. Ведь те слова как нож, только не в спину, а прямо в сердце. Не хотела его слушать, надоела полуфабрикатная правда, а его слова, как проститутки, дешевые и доступные.
Так и она никогда нигде не была и ничего дальше собственного носа и Грея не видела. И, словно в черную дыру, ее засасывало каждое из сотен свиданий. Видимо, он просто слишком много значил, чтобы быть никем.
Было много слез, разорванных блузок, разбитой посуды. Вера, терпение, бескорыстная любовь — все свелось на нет. А Джувия до сих пор мысленно тает в его объятиях.
Они — истощенные пациенты сегодняшней осени.
Небо и дальше будет похоже на старый и отболелый синяк, который солнцем никогда не сойдет. Листья — опадать, теряя яркий зеленый цвет, получая взамен бледный желтый. Дождь — падать, разбиваясь об сырой и мокрый асфальт. Капли — рассыпаться на тысячи прозрачных осколков, как сердца, покрытые швами и шрамами.
А им бы только сил и терпения до следующей осени.
