Лента в волосах

Мельница — Лента в волосах

Мадж Андерси носит в волосах синюю атласную ленту. Она вплетает ее в косу, или перевязывает ей хвост, или крепит на распущенных прядях, и блестящая на солнце ткань льнет к светлым локонам. Мадж не расстается с ней никогда, и Гейлу Хоторну эта лента постоянно бросается в глаза, стоит ему столкнуться с дочкой мэра на улице. Девушка тут же опускает голову вниз, тупит взгляд, стремится прошмыгнуть мимо него серой и незаметной тенью. Гейл знает, что нравится ей. Дело в том, что он нравится многим девицам их Дистрикта. Они шушукаются за его спиной с тех самых пор, как ему исполнилось четырнадцать. И Мадж такая же. Он, конечно, редко видит ее с кем-либо перешептывающейся, но разве она не такая? У нее есть две близкие подружки. Как же их зовут? Мужчина хмурит лоб, пытается вспомнить, но бесполезно — он не забыл, он попросту не знает. Билли и Ллойд сидят рядом, басят своими голосами, смеются, вертят в руках такие же бутылки, как и у него. С толстым стеклом, заляпанным пальцами, полупустые. У Билли выбит передний зуб — подрался недавно, растет щетина на подбородке, которую он целенаправленно не сбривает, на предплечье мелькает татуировка. Билли хохочет и хохочет, бьет Ллойда по плечу. Ллойд — смазливый красавчик с растрепанными волосами. Если его умыть, то станет краше большинства девиц Дистрикта. Гейл хмурится. Они-то парни неплохие, но когда выпьют — неуправляемые. Он хотя бы умеет себя контролировать. Но сегодня никого не остановить. И даже миротворцам с их комендантским часом это не под силу. Сегодня днем была Жатва Семьдесят пятых Голодных Игр. Хоторн еще помнит глаза Китнисс Эвердин, решительное лицо Пита Мелларка, сведенные брови Хеймитча Эбернети и растерянно приоткрытый рот Эффи Тринкет. Они стоят перед его глазами живыми, незамыленными картинками. Он помнит, как кричала Прим, когда ей не дали попрощаться со старшей сестрой, помнит, как опустила голову миссис Эвердин. Гейлу вообще кажется, что он переживает эти часы раз за разом, раз за разом. И снова. Конечно, у других есть повод выпить. Эта Жатва — облегчение. Она была мимо них, и теперь они могут продолжать дальше существовать, гнуть спины в шахтах, мириться с античеловеческим режимом, с плетьми и позорными столбами за то, что украли буханку хлеба. Главный миротворец ведь прикрыл кабак Тома, так тот переехал в подполье. Здание сейчас пустует, а под землей Том все так же продает пиво, кормит стряпней да позволяет иногда горланить песни. Но все стали осторожнее. Ллойд сидит напротив и давится икотой от смеха. Они с Билли пьяные вусмерть. Гейл еще соображает, хотя, признаться, не очень хорошо. Свечи на стойке пляшут перед глазами, лампочка под потолком мигает и подмигивает. Не стоило так пить. Не стоило. А еще эта синяя лента в волосах у Мадж Андерси. Девочка стоит рядом со стойкой хозяина заведения, о чем-то говорит с Томом. А не поздно ли ей гулять? Что мама с папой скажут? Хоторн не сводит взгляда с утлой фигурки. Мадж низкая, словно дюймовочка, лента вплетена в косу, пальцы на стойке лежат неспокойно, отбивают такт — дочка мэра нервничает, переминается с ноги на ногу — он видит, как шевелится юбка ее простого платья из серой ткани с едва заметными — вышитыми такими же серыми нитками — цветами. Девочка хорошенькая. Еще прицепится к ней кто. Тут Мадж поворачивает голову, несколько боязливо осматривает помещение с низким потолком и малым количеством людей. Мужчины, в основном. Андерси смотрит в сторону стола Хоторна и его друзей, сидящих совсем рядом с выходом, вздрагивает, видя темные, чуть подернутые алкогольной дымкой мужские глаза, и тут же опускает взгляд на собственные руки, лежащие на дереве хозяйской стойки. Гейл замечает, как у нее алеют щеки. Как очаровательно. Маленькая, хорошая, домашняя девочка. Даже влюбленная в него. А, может, играет? Ему-то почем знать? Девки любят прикидываться невинностью, хлопать своими глазенками, завлекать, а потом обламывать. Кто сказал, что Мадж лучше? Кто сказал, что она не держит его за игрушку? Кто вообще сказал, что она в него влюблена? То, что хочет его — в это Хоторн охотно поверит. Китнисс — совсем иное дело. Она не льстит, не лукавит, не краснеет. Она сильная, смелая, храбрая. Просто лучшая. И, мать вашу, уехала с этим пекарем, лощеным мальчиком. Чтоб им всем пусто было! Гейлу хочется швырнуть бутылку в стену, разбить ее на осколки. Он пьян, он просто пьян. Не надо было пить. Мадж Андерси прошмыгивает мимо их стола к выходу. Хоторн рассеянным взглядом замечает, как пальцы Ллойда смыкаются на девичьем запястье. Мадж замирает с выражением испуга на лице, поворачивается так медленно, руку тянет. — Стой, красавица, — смеется Ллойд, поправляет кепку на голове, дергает на себя девичье тело, заставляя Андерси схватиться за стол. Девушка поднимает голову, смотрит прямо на Гейла, который лишь вытягивает ноги да делает очередной глоток из горла бутылки. Он наблюдает, не вмешивается, глядит этим безразличным и отрешенным взглядом.  — Вы посмотрите какая симпатичная, — приговаривает Ллойд, обхватывая лицо Мадж пальцами, треплет ее по щекам, прижимает к себе, а она упирается ладонями в чужую грудь, пытается вывернуться, словно котенок. И молчит. — Ты в рот воды набрала, милашка? Скажи, я тебя нравлюсь? — Ой! — выдает вдруг Билли, икает и лыбится, сверкая щербатой улыбкой, — это же дочка мэра. Присмотрись! — и руку другу на плечо. – Она, она, ты глянь. Гейл, — и смотрит на Хоторна, — эта же та девчонка, верно? Хоторн катает меж ладоней бутылку, наблюдает за тем, как Мадж сглатывает, морщит нос, что-то лепечет и, кажется, силится не заплакать. Пусть пустит слезу. Ллойду нравятся плаксы. И с девушками он хорошо обращается. Гейл как-то видел, как за домом громко хохотала Элли, выдирала юбку из мужских пальцев, кокетничала, стреляла из-под ресниц. Гейл догадывается, чем все это кончилось. — Да, это она, — все-таки подтверждает Хоторн. — Тогда, может, не стоит ее лапать? — говорит Билли. Ллойд растягивает рот в ухмылке, сжимает рукой талию Мадж, утыкается носом в ее шею, дергая ткань платья. Гейл замечает, как фаланги девушки каменеют — напряжение бьется под кожей кровавыми импульсами. Она вытягивается как струна и вновь смотрит прямо на него. Хоторн сидит и думает, что ему это не надо. Не надо защищать ее, потому что его друзья слишком пьяны, не надо играть в рыцаря в белых доспехах, потому что он не такой, потому что ему на нее наплевать. На ее сладкую шейку, на распахнутые глаза. Вот какого хера она поздним вечером, после комендантского часа, пошла сюда? У девочки мозгов что ли нет? Поэтому пусть не смотрит лебяжьим взглядом, не молит этими раскрытыми глазами. Нет, нет и еще раз нет. — Да брось, — тянет Ллойд, — девочка хороша. И девочке понравится. Правда? — он хватает пальцами ее подбородок. — Как тебя зовут-то, крошка? Гейл говорит себе, что Ллойд — неплохой парень. Серьезно. На него всегда можно положиться в шахте, можно попросить помочь с оплатой или продать что-то в Котле, еще неприкрытом миротворцами. Просто он падок на девок и иногда не совсем разбирает, когда девушка согласна, а когда – нет. Билли хмурится. Билли понимает, что дочке мэра не нравится, что им потом влетит, если Ллойд ее изнасилует. Чертова Мадж Андерси. Хоторн злится. Теперь уже из-за нее. Сжимает фалангами бутылку так, что белеют костяшки. Нет, отбивалась бы хоть, кричала, вопила. Гейл глядит на ее лицо и понимает кое-что — она так боится, что онемела. Она действительно боится Ллойда, который уже заглядывается на ее грудь. Побелела, как полотно, губы плотно сомкнула. Идиотка. — Ллойд. — Неа, Гейл, — отвечает тот весело, — делиться не буду. Найди себе другую пташку. Эта уж больно хороша. У нее кожа такая чистая, — восторгается тот, — и мягкая. Редко у кого увидишь. Точно дочка мэра. — Ллойд! — Чтобы тебя черти драли, Хоторн! Чего?  — Отпусти ее, — и голос спокойный, бутылка в сторону отставлена. Друг поворачивает голову, фокусирует пьяный взгляд на Гейле, на его ожидающих глазах, на напряженной фигуре. Хоторн ждет. Он не хочет драться с Ллойдом из-за такой, как Мадж Андерси, но насилия по отношению к слабой девчонке он не стерпит. Она ведь на грани, на истерике, сидит, словно истукан, и смотрит с этим щенячьим выражением на лице. Будет знать, как не слушаться мамочку и папочку, выходить из дома поздно. — Послушай, Гейл, я хочу девку, и она, — ладонь на бедро девушки, вздрагивающей так, что в развороченном мужскими пальцами вырезе платья виднеются остро очерченные ключицы, — мне нравится. Мужчина трет переносицу и говорит первое, что приходит в голову: — Она моя, Ллойд. Не трогай ее, если не хочешь, чтобы я набил тебе морду. Повисает пауза. Гейл клянет себя, кроет матами. Лицо девчонки вытягивается, принимает странное и почему-то еще более испуганное выражение. Билли хлопает глазами, смотрит на Хоторна и вдруг улыбается. Чертов сплетник. Хуже баб. Ллойд пялится тупым, бессмысленным взглядом, потом до его затуманенного самогоном сознания доходит значение слов, он открывает рот, явно желая изумиться. — Твоя? — Билли ему не дает, хихикает, словно девица. — А че ты молчал? Завалил такую куколку и молчал. Отдай ее ему. То-то она на твои ласки не отвечает, боится, что заревнует, — и хохочет. — Хоторн, мать твою, любишь ты обламывать, — говорит Ллойд и тоже пьяно гогочет. Гейл едва успевает поймать мягкое тело. Мадж дрожит, пальцы входят в его плечи, а лицо она прячет на его груди. Мужчине требуется несколько секунд, чтобы сообразить, что она прижимается к нему, ищет защиты, спасения от чужих, незнакомых рук, пьяного хохота и запаха алкоголя изо рта. Зря доверяешь, девочка, ой как зря. Он чувствует ее тепло, то, как она вжимается в него, входит своим хрупким телом, все еще напряженная. И волосы растрепаны. Синяя атласная лента белит глаза. — Вы только посмотрите! — продолжает хохотать Билли, бьет раскрытой ладонью по столу, — как наседает-то. Хороша в постели, а? — и пальцами имитирует половой акт, съезжает вниз по стулу. Два имбецила. Мадж вздрагивает от их голосов, так больно сжимает чужие плечи, что мужчина морщится. Гейл придвигает ее ближе, перехватывает талию руками. Она на мгновение отрывается от него, быстро поднимает глаза и, толком не взглянув, упирается взглядом в район ключиц. От ее дыхания исходит тепло, а тело продолжает колотить от страха. Хоторну это кажется странным. Если она такая домашняя, то зачем пришла сюда? Он задает себе этот вопрос, рассматривая линию ее носа, очерченную под кожей скулу, маленькое ухо, едва прикрытое волосами. А Ллойд прав. Кожа чистая, белая и на ощупь наверняка нежная. И пахнет от девочки приятно. — Поцелуй ее! — кричат друзья, развлекаются. Они же деревня. Не умеют себя вести, знают лишь доступных девок, не догадываются, что Мадж совсем иная, что у нее другие понятия о воспитании и обращении с женщинами. Так уж сложилось, что Гейл все это знает. Мать растила его так, да и внутри он — настоящий мужчина. Хейзел Хоторн любит это повторять. — Засмотрелся! Хоторн, я тебя еще таким не видел! — то ли Ллойд, то ли Билли. Нет, протрезвеют, и он им точно начистит морды. Гейл встает резко, так, что Мадж чуть ли не падает. Лица двух юношей искажаются эмоциями. Они что-то кричат вслед ему, но Хоторн хватает девушку за руку и ведет к выходу из кабака, попутно кидая Тому медную монетку. Он тащит Мадж за собой по лестнице, та даже не сопротивляется, лишь сжимает какой-то сверток второй рукой, подносит к груди, растрепанная. Гейл думает, что хочет ее всего лишь припугнуть. Не более того. Она молчит, словно онемела. Это даже раздражает. Хоторн толкает дверь на первый этаж, а потом идет к лестнице на второй. И тогда девчонка оживает. Она вдруг дергается, пытается выдернуть руку. — Гейл… — растерянно и удивленно. — Смотрите-ка, голос подала, — усмехается он, а у нее глаза расширяются. Андерси вырывает у него свою руку, кидается к двери, ведущей на улицу, но Гейл ловит ее за талию, прижимает к груди, брыкающуюся и извивающуюся. На улице слышны голоса и шаги миротворцев. Хоторн накрывает рот Мадж ладонью, так тесно и крепко сжимает, сопит в шею. И она, кажется, осознав в чем дело, замирает. Он ждет, пока миротворцы пройдут мимо. Девочка трепещет, как птица в клетке. Припугнуть — вертится у него в голове. Попробовать на вкус ее кожу. Нет. Просто припугнуть. И да, попробовать. Эту белую, нежную кожу. Он пьян, он разбит и раздавлен. Он бы хотел сейчас сжимать в своих объятиях Китнисс. И она бы не тряслась, она бы смеялась вместе с ним, они бы пошли в лес, гуляли бы там долго. Китнисс — это целый мир памятных воспоминаний. Мадж же просто дочка мэра. Когда шаги на улице затихают, Гейл вновь хватает Андерси за руку, тащит на второй этаж, практически волочит ее за собой по ступенькам. Он вталкивает девушку в первую попавшуюся комнату, захлопывая за ними дверь, и тут же прижимает к стене. Проучить. Она дышит шумно, снова дрожит, волосы все растрепаны, атласная лента вот-вот соскользнет на пол. Зря она оказалась у него на коленях. У него, такого пьяного, разгоряченного злостью, зря так доверчиво жалась, разбудив зверя. Он всего лишь попробует. Он не сделает больно. Костяшками по ее лицу, и она всхлипывает. Что ж ты такая пугливая, девочка? Оба дышат надсадно. Он не видит ничего кроме ее макушки. Тогда Хоторн приподнимает девичье лицо за подбородок. Влажные глаза — плачет, губы плотно сжаты — боится. Ну не насильник же он, ей-богу! — Мадж, — на самое ухо ей, заставляя покрыться мурашками, ломано задрожать, — ты ведь меня любишь, — и руку ее, раскрытую ладонь на свою грудь, — я просто хочу тебя поцеловать. Гейл сам не знает, лжет он или нет. Знает лишь, что она теплая, а у него давно не было женщины. Знает, что она мягкая и напуганная, а ему так надоели эти наглые и ушлые девицы. У нее упрямые, сухие губы, но он раскрывает девичий рот, проталкивает язык во влажную полость, прижимается так крепко, что она мычит. Давит ладонями, елозит спиной, стараясь вырваться, но вместо этого лишь сильнее трется о его тело собственным, будит в нем похоть и желание. — Прекрати, — шипит он, упираясь лбом в ее висок, — прекрати сейчас же. Иначе я не сдержусь. И тогда дочка мэра затихает. Он стоит, крепко прижатый к ней, слышит, как бьется сердце в ее груди. Еще один поцелуй и отпустит. Пусть бежит к папочке и мамочке, пусть плачет в подушку. Может тогда, перестанет провожать его щенячьими глазами, смотреть так верно и преданно? Гейл знает, что от него разит потом и алкоголем. Он смотрит на ее шею, на бьющуюся жилку, на поднимающуюся и опускающуюся грудь в распахнутом вырезе платья. Она глядит куда-то в сторону. Он не понимает, почему она так отбивается. Она ведь всегда хотела его, бегала за ним, проявляла эту дурацкую заботу. — Мадж, — тянет мужчина, а сам думает, что пьяный язык до добра не доведет, — почему ты меня боишься? Она вздрагивает. Совершенно точно вздрагивает и поднимает голову. Соль в глазах, влага на ресницах, но взгляд удивленный и озадаченный. — Потому что ты меня пугаешь. Гейл хрипло смеется — грудь и плечи его трясутся. Он еще теснее прижимает девушку к доскам стены. Какой вопрос — такой и ответ. И голос у нее тонкий, высокий, совсем девичий. Китнисс говорит иначе. Ниже, жестче, грубее. Ну вот, он опять сравнивает. Поцеловать и дело с концом. Поцеловать так, чтобы запомнила, чем все может кончиться, уяснила на будущее, потому что на месте Ллойда может быть кто-то наглее, на месте Билли — жестче, на его месте — эгоистичнее. Девочка, такая девочка. И пахнет иначе: цветами и чем-то сладким. Он знал совсем других девиц. Кожа у них была грубее, не было этого волнительного дыхания, линии челюсти, словно высеченной из слоновой кости. Они ластились, как кошки, жались и жались, требовали поцелуев, нащупывали ладонями член, заставляли его твердеть и наливаться кровью. Что если он раздвинет ноги очаровательной дочурке мэра? Почувствует, какая она внутри? Гейл ощущает, как в паху начинает зудеть. Мать вашу. Он не будет трахать ее против ее же воли. Незачем о таком думать. Рот приоткрытый, влажный, глаза огромные. Не смотри так, не смотри. Он пьян, разбит, размазан, уязвлен. Просто не перенесет очередного телевизионного представления. Спиртное — это способ забыть. Забыться! Она снова вздрагивает, когда Хоторн обрушивается на Мадж, когда так жмет к стене, что расплющивает ее грудную клетку, когда сильно сжимает ладонями лицо, задирает к себе, давит пахом, трется о женское бедро, имитируя половой акт, не давая ей дышать, хозяйничая в чужом рту, не чувствуя ни ее рук, ни дыхания, ни ответного поцелуя, если он есть. Просто раствориться в этой девчонке на мгновение. Такой другой, совсем не похожей на Китнисс. И целовать ее так, что пульс зашкалит. Кажется, она отчаянно хватает ртом воздух, хрипит, когда Гейл отрывается от нее. — Иди, — давит он, опираясь о стену рукой, не смотря на Андерси. — Уходи. А она стоит, просто стоит. Прижимает руки к груди, все еще стремясь отдышаться. А потом — Гейл аж подбородок поворачивает, смотрит во все глаза — качает головой. Мадж. Качает. Головой. Она не пойдет? Она останется здесь? Чего она хочет? Ласки? Поцелуев? Не чувствует, как у него член стоит? Хоторн, конечно, сам виноват, но это не умаляет всего остального. Ему хочется заорать на нее, может даже ударить, чтобы ушла. Он ведь не сдержится. Пусть внутри высечено все, выжжено. Ему нужен кто-то. Здесь и сейчас. Кто-то теплый, живой. Она его любит. Гейл вспоминает это невзначай. Правда ли это? Любит ли или мечтает о любви? Знает значение этого слова или живет сказками и фантазиями? — Мадж, уходи, — практически стонет он. — Выметайся! — Нет, — голос звучит твердо. А мужчина сипло дышит, на грани, на пределе. — Ты пьян, — тихо говорит она. — И я даже знаю, почему. — Улыбается грустно, на мгновение голову опускает. — Но сейчас ты можешь сделать то, чего я так хочу, — признается она. — Трезвым ты никогда этого не сделаешь. Никогда. И почему только она говорит так подавлено, так разбито? Словно он обидел ее? Нет, он, конечно, обидел. Позволил Билли и Ллойду смеяться над ней, сам силком потащил сюда, заставил испугаться и дрожать, целовал потом, а теперь гонит. Он обидел ее, но та обида, что в голосе — она иная. Словно старая, заскорузлая, взращенная давным-давно, она будто глубже уходит корнями в душу. Мадж говорит так, словно он пролез ей в самое сердце, раскурочил грудь, отогнул кости. Бред. Он просто пьян. — Мадж, уходи… — Нет! Повисает тишина. Хоторн изучает девичий профиль и едва склоненную голову. Она стоит, напряженная, но решившаяся. Просто сумасшедшая. Он отрывается от стены, вырастает перед ней высокой фигурой, приподнимает подбородок большим пальцем. — Не пожалей только, девочка. Я давал тебе шанс уйти. Она согласно кивает, и Гейл себя отпускает. Он обрушивается на ее рот пьяными испарениями, жесткими губами, шарит руками по телу. Он слишком хочет, пошло вожделеет. Его длинные пальцы расстегивают пуговицы ее платья, пока губы терзают губы, пока она беспорядочно и хаотично сует руки ему под фаланги, видимо, желая помочь. Помочь? Это настолько безумно, что почти смешно. Он дорывается до ее груди — просто ныряет ладонью за ткань платья, сжимает девичью плоть. Мягкая, тугая, полная, литая, с затвердевшей горошиной соска. Гейл прижимает Мадж теснее, отрывается от губ, перемещается на шею, щекочет своим дыханием. Он оставляет слюну и поцелуи на коже, сжимает второй рукой другую грудь, сдавливает с силой. Девочка дрожит. И он понять не может: то ли сладко, то ли страшно. Дочка мэра оказывается очень податливой — пластилином в его руках. Она позволяет ему хрипло дышать в сгиб шеи, сжимать грудь до красноты на коже, вжиматься пахом, так, что она чувствует его стояк, такой, что сносит крышу. Если бы Гейл был менее пьян, он бы обратил внимание на напряжение ее тела. Но мужчина не думает, он растворяется в ощущениях и дыхании. Девичья грудь ему кажется предназначенной для его ладоней, шея высокой и тонкой, вздохи частыми и прерывистыми. Он снова целует ее в губы, оставляет зудящие соски, задирает серую юбку, коленом разводит бедра. Мадж опускает взгляд вниз — это быстрое движение век. Гейл невнимателен. Он не замечает. Он лишь чувствует влагу ее промежности, когда стаскивает всю мешающую ткань, когда поднимает юбку так высоко, что серая материя сбивается на талии, зажатая меж их телами. Нет, он упорно не видит метущегося взгляда Андерси, только сосредоточен на том, чтобы расстегнуть свою ширинку, которая не поддается пьяным пальцам. Хоторну хочется захохотать. Вот оно - женское тело, совсем рядом, раскрытое, мокрое, а он не может оказаться внутри. Плохой анекдот. Гейл все-таки справляется с собственными штанами, подхватывает Мадж под бедра, хмурится лишь на мгновение, когда чувство, похожее на панику, бьется в ее зрачке. Что она снова за игры затеяла? Он погружается в нее с легким стоном в самую ключицу, и только тогда обращает внимание на то, как подозрительно сильно девушка прогибается в пояснице, запрокидывает голову, будто ей больно. Больно… Хоторн резко смотрит на ее лицо, на закусанную до крови губу, на прерывистое дыхание и зажмуренные глаза. Мадж Андерси. Тихая дочка мэра. Хорошая, правильная, послушная девочка. Мадж Андерси. И тогда Гейл понимает. С чего он взял, что она хоть с кем-то спала? Он настолько пьян, что не может сообразить, что девочка боится близости? Мудак. Такой мудак! Мадж больно. Конечно, ей больно! Он толком не подготовил ее, поскупился на ласки, зажал у стены, но она сама пошла на это, потому что… Мысли запинаются. Гейл сжимает зубы, прикрывает глаза. Он не просто пьян, он еще и идиот. Недоступная Китнисс — теперь уже недоступная, это не вызывает сомнений — закрыла ему глаза на все и всех. Он гнал Мадж Андерси под копирку с другими девицами, ведущими себя куда более откровеннее и развязнее, он с чего-то решил, что она такая же. Хоторн не знает, просто, мать вашу, не знает, что делать. Заканчивать. Это однозначно. — Надо было сказать, Мадж, — тихо говорит он ей на ухо, едва качая бедрами, настойчиво и упорно игнорируя собственный зуд, схватывающий пах острым жжением. Девушка мотает головой, все так и не открывая глаза. — Ты бы не стал, — проталкивает сквозь зубы, почти словами давится, напряженная и вытянутая. Гейл хмыкает. Он бы не стал. Она права. Даже пьяный он бы не стал. Откуда Мадж Андерси так хорошо его знает? И почему так хотела, чтобы именно он был первым? Все смеялись еще с младшей школы, что она в него влюблена, пальцами тыкали, заставляли ее краснеть и опускать голову. А может это действительно так? Настоящая влюбленность, уже переросшая во взрослое чувство? — Мадж, обними меня, — она медлит мгновение, а потом сводит руки за мужской шеей — он чувствует, как ее пальцы, легкие и невесомые, щекочут затылок, — открой глаза, — промедление дольше, но все же распахивает, встречается с его открытым взглядом и едва краснеет, — а теперь попробуй расслабиться. Будет больно, когда я начну. Но ты попробуй. Как вообще можно столько трепаться, находясь внутри женского тела? Гейл называет себя мудаком энный раз за этот вечер. И сдерживается ради нее. Просто сдерживается. Аккуратно целует девичьи губы, припадает ртом ко рту и делает первый толчок. Лицо девочки искажается, руки крепче стискиваются на его шее. Гейл держит чужое тело под ягодицы, давит грудью на грудь. — Ногами меня обними, — рвано говорит он, уже с трудом, шепча и шумно дыша, — крепко обними. Как только она подчиняется, вжимать ее в стену становится проще, проще становится держать ее бедра, проще двигаться в ней, толкаться едва-едва, качая тазом, смотря на ее лицо, на котором — это странно, слишком обнажено — все эмоции. Мадж такая бесхитростная, откровенная и… ласковая. Потому что она доверчиво жмется, бродит пальцами по его плечам, собирая ткань рубашки. Она не похожа ни на одну из тех, с кем он бывал. Теплая, тугая и узкая, разгоряченная его поцелуями, растревоженная грубым проникновением — она наполняется совсем новыми эмоциями. Брови Гейла почти взлетают вверх, когда она сама тянется к его губам, и он с готовностью целует. Хоторн двигает бедрами резче, мощнее, входит на всю длину, заставляя девушку что-то шептать, вздрагивать и вскрикивать. Зарывается носом в ее шею, закрывает глаза и бьется бедрами о бедра. Да, она кричит. От боли, от наслаждения, от их соития, грязно-пошлого, болезненно-острого. — Тише, тише, — едва разборчивый полушепот, и глаза в глаза. У нее зрачки огромные, всю радужку перекрывают. Гейл отчего-то улыбается, чуть качает тазом, ощущая, как пульсирует член, скользит внутри женской плоти. Хоторн кончает, прижав дрожащее тело к себе, чувствуя, как становится пол и расслаблен. Его едва держат ноги, Мадж виснет на нем, влажная, дрожащая после нового и неизведанного. Мужчина садится на пол прямо с ней, сжимает руками, прикрывает глаза и просто хочет отдышаться. Надо что-то сказать, улыбнуться ей, подбодрить. Гейл понял, многое понял. Но вместо того, чтобы найти ее губы, он ртом ловит пустоту, распахивает глаза, а Мадж уже исчезает с его колен. Стоит совсем рядом, оглаживает юбку, а он замечает маленькое пятно крови на подоле. Она вся растрепанная, и взгляд странный. Андерси моргает, смотрит на него, а потом исчезает. Просто раз и срывается с места. — Мадж! Но ответом Гейлу служит лишь тишина. На следующее утро наступает воскресенье, и мужчина этому рад. Голова трещит, словно он был внутри звонящего медного колокола, и раскалывается, как спелый арбуз. Он едва сползает с постели. Мать смотрит на него осуждающе. Братьев и сестры почему-то нет. Гейл вздыхает и ложится обратно. Нет, встать сейчас он не в состоянии. Его руки что-то нащупывают под подушкой. Что-то мягкое и гладкое. Гейл выдергивает, смотрит. Меж его пальцев вьется синяя атласная лента. Такую носит Мадж Андерси, дочка мэра. Мадж! Он резко садится, ощущая растущий гул в висках. Он вспоминает все моментом. И пьяное развлечение друзей, и собственное поведение, и то, что между ними было. Она ушла, а он нашел на пыльном деревянном полу эту ленту, выбившуюся из растрепанной косы. Необходимо вернуть. И поговорить. Теперь все будет иначе. Теперь эта девочка рождает внутри теплое чувство, а не привычное, почти банальное раздражение. И дело не в сексе, дело в том, что он, наконец-то, понимает. Гейл пытается поговорить с девушкой всю неделю, но не получается. Пока на телеэкранах рассказывают о грядущих Играх, он пытается отыскать Мадж. Сталкивается с ней на улицах, но она разворачивается и стремительно убегает. Она не ходит одна, часто скрывается в доме, когда видит его, и всячески отказывается с ним говорить. В чем причина? Хоторн озадачен и растерян. Она словно боится и трусит. За его спиной уже шепчутся, но ему наплевать. Ему нужна Мадж Андерси, девушка, тонкая и хрупкая, теплая, ласковая и нежная, какой она была той ночью. Мужчина сжимает ленту пальцами. Глупая, глупая девчонка. Но ничего. Он ее поймает. Поговорит с ней. Она не выскользнет из его рук просто так. Но Гейл Хоторн так и не успевает. Мадж с завидным упорством избегает его все дни. И он ходит с каменным лицом и упрямой решительностью, старается не смотреть на экран, вещающий об Играх, но вынужден слушать. Когда начинается арена, он все-таки находит глазами Китнисс, смотрит хмуро, а потом снова делает вид, что ему нет никакого дела. А затем случается это. Что-то не так. Это становится ясно, когда прерывают трансляцию Голодных Игр. А потом из Дистрикта начинают уезжать миротворцы. Гейл настораживается — миротворцы не уезжают просто так. Он говорит матери, ходит и уговаривает соседей бежать в лес, и люди, постепенно, нехотя, начинают поддаваться уговорам. Хоторн вспоминает о Мадж тогда, когда уже часть жителей Дистрикта Двенадцать покидают свои дома, двигаются по направлению к забору, который, вот странно, уже не искрит напряжением. Он вспоминает о Мадж тогда, когда падает первая бомба. И дом на щепки и камни. Дом мэра. Гейлу приходится совладать с эмоциями, когда он понимает, что все люди там мертвы. И эта девочка мертва. Девочка, в которую он, кажется, влюбился за один вечер открытости и интимности тел и душ. Ллойд дергает его за руку. Бежать, надо бежать! И Хоторн подчиняется. Много позже, находясь в Тринадцатом Дистрикте, он только-только начинает осознавать, что произошло. Он думает обо всех людях, что погибли там, в месте, которое он звал домом, о том, что знакомые улицы сейчас полнятся обгоревшими костями. В его ушах все еще раздается свист первой бомбы. Он вспоминает лицо Мадж, ее глаза, ее улыбку, ее тепло. Гейл крепко сжимает пальцами синюю атласную ленту, сидит на скрипящей койке в огромном зале, ждет обращения главы Тринадцатого Дистрикта Альмы Койн. А все выжившие жмутся друг к другу. Мать качает на коленях Пози, Вик и Рори держатся за руки. Гейл все теребит ленту. И тут случайно слышит разговор двух девушек. Они сидят рядом, оглядываются по сторонам, шепчутся. Он прислушивается, когда звучит имя Мадж. И весь белеет. Видимо, это ее подруги. Одна из них склоняется так низко, но у Хоторна — слух охотника, да и в молчаливом зале не так сложно расслышать. Девушки говорят о том, что Андерси была беременной. Она призналась им в этом со слезами на глазах, говоря, что не знает, как скажет родителям. На вопрос об отце ребенка, лишь покачала головой. Ему это не надо — вот и весь ответ. Ему. Это. Не. Надо. Как она могла так подумать?! Гейл не знает, что он чувствует. Все сразу. Оторопелость, радость, сумятицу, осознание и тщетность. Гейл думает о том, что он сущий дурак, о том, что девочка его действительно любила и искренне верила в то, что никогда не сможет заинтересовать, урвала одной ночью то, о чем мечтала. Может она и ребенка хотела, кто же знает эту дочку мэра? Гейл думает о том, что мог бы быть отцом, а она — матерью. Что если бы она была жива, он бы вымолил у нее прощение на коленях за долгие годы безразличия и холодного, почти издевательского отношения. Но Мадж мертва, Мадж никогда не родит, Мадж никогда не узнает, что он стал к ней испытывать. Такова жизнь. Жизнь ли? Таков Капитолий и президент-тиран. Хоторн чувствует, как желваки играют под кожей, как кулаки сжимаются до треска кости. Гейл смотрит на синюю атласную ленту, намотанную на указательный палец. Это все, что осталось от Мадж Андерси. Гейл Хоторн закрывает глаза и прижимается к ткани губами.