Шоколад

chocolate makes you happy as you deign to sing along… out of your mind with whorishness incredibly young, incredibly filthy oh to curse both your life and death oh to curse life, oh to curse life and death!

— Как ты думаешь, Малк, они смогут сюда прорваться? — нервно спросил Олли, выглядывая за занавеску — осторожно, чтобы его не заметили. Его страх расползался по комнате, как могильный туман, ледяной, пахнущий сладкой гнилью, взбирался по стенам, шурша сотнями невидимых паучьих лапок. Малкольм невольно поёжился и замер, сцепив зубы. Блядь, конечно, этот мелкий пиздюк боится. Удивительно, что он до сих пор не начал делать лужи посреди кабинета. С ними была ещё и Сэм, но она просто сидела, глядя в стену широко раскрытыми глазами, так, словно видела на ней кадры предыдущей жизни — дерьмовой, конечно, но… Но. Это короткое слово теперь решало всё. Абсолютно всё. — Да нет, блядь, — Малкольм устало опустил лоб на сложенные перед собой ладони. Он — не иначе как сраная соль земли. Всё это ебучее правительство держалось на нём. И в самом деле, как это так вышло, что в условиях всей этой хуйни с неизвестным вирусом именно он вынужден быть тем, кто держит лицо и не поддаётся панике? Как, сука, неожиданно! По улицам разгуливают ходячие трупы, выжившие забаррикадировались в здании и торчат в нём уже больше недели, еда и вода подходят к концу, неизвестно, не принёс ли кто-нибудь вирус в здание — но! Не волнуйтесь, детки, добрый дядя Малкольм всё решит, ведь он всегда всё решает, не так ли? Только вот именно сейчас он не имел ни малейшего понятия о том, что делать. Что надо делать. Что правильно, а что нет. Вашу мать, он уже стар для этого дерьма. Пятьдесят? Он ощущал себя минимум на девяносто. — А если и прорвутся, какая, на хуй, разница? Они всё равно только бродят туда-сюда и больше ни черта не делают. Олли это явно не убедило. Он опустился на пол и обхватил лицо ладонями, неизменный розовый цвет его щёк уступил место синюшной бледности. Мертвецкой. Все заболевшие умирают — тихо, настолько тихо, что сами не замечают этого. Сознание отключается позже, позволяя им в полной мере ощутить то, как не бьётся сердце, не наполняются кислородом лёгкие, не выделяется слюна, заставляя рот пересыхать. Должно быть, собственное тело кажется клеткой, мёртвым остовом, в котором ты по недоразумению оказался. Затем, к счастью, ты перестаёшь что-либо осознавать и бродишь, натыкаясь на стены, пока птицы садятся на твои плечи и выклёвывают навечно оставшиеся открытыми глазами. А что происходит потом? Малкольм слегка ущипнул себя за запястье. Он не должен об этом думать. Ни об этом, ни о всех этих долбоёбах вокруг, которые готовы были перегрызть друг другу глотки и раньше —, но фигурально. А сейчас могли сделать это в самом что ни на есть ёбаном буквальном смысле. Он должен думать о Джейми. Его нет уже слишком долго — что, если эти пугала на улицах всё же активизировались? Если Малкольм и желал кому-то спасения в этом здании, то только Джейми. И себе, потому что не хотел оставлять Джейми одного. Эта мысль пугала его куда больше, чем внезапный фильм ужасов, разыгравшийся в реальной жизни. Малкольм не хотел быть зависимым. Он не какой-то ёбаный наркоша. Он не курит, не злоупотребляет спиртным, не принимает наркотиков, даже шоколад не ест, блядь! Как так вышло, что теперь он думает как типичный нарколыга? В его столе лежала плитка какого-то пижонского шоколада, которую заныкал Джейми. Они ели его, прячась за столом, как школьники, стараясь не шуршать фольгой, и шоколад таял в их руках, пачкая пальцы липким и коричневым. Шоколад тает только при температуре человеческого тела, как он прочёл однажды. Малкольм с трудом заставлял себя доесть один квадратик. Гораздо больше ему нравилось скармливать их Джейми — он ловил их губами, с нелепым хлюпающим звуком втягивал в тебя и закатывал глаза, когда они начинали таять на его языке. Пальцы Малкольма, испачканные шоколадом, он старательно обсасывал. В нормальной жизни они на этом не останавливались, но сейчас ничего не получалось. — Я ничего не чувствую, — бормотал Джейми, когда Малкольм пытался отдрочить ему, когда щипал за соски или отсасывал. — Вообще, блядь, ничего. Неудивительно, когда кругом эти ебланы… — Идут! — воскликнул Олли, снова выглядывая в окно. Малкольм выпрямился, чувствуя, как колотится сердце. Он хотел спросить, нет ли среди них Джейми, но вовремя прикусил язык. — Им даже удалось что-то найти! Гении, ага, «Уэйтроуз» здесь через дорогу, мать его, подумал Малкольм. В коридоре раздались быстрые шаги, и в комнату шагнул Джейми — бледный и растрёпанный. В каждой руке он держал по пакету. Он бросил их на пол, как что-то несущественное, и кивнул Олли: — Пиздуй отсюда, ты. Сэм, ты тоже выйди, пожалуйста. Когда оба вышли, Сэм — покачиваясь и словно бы не видя ничего перед собой, Джейми обогнул стол, оказавшись рядом с Малкольмом. Он потянулся было к нему, но Джейми открыл ящик стола, порылся в нём и извлёк из него плитку того самого шоколада, уже наполовину съеденного. — Гипогликемия настигла, блядь? — весело спросил Малкольм. Сейчас, когда Джейми был рядом, его настрой улучшился. Как у любого наркомана в предвкушении дозы. Джейми будто бы не слышал его. Он развернул фольгу, отломил молочно-коричневый квадратик от плитки и положил его себе на ладонь. Он смотрел на него долго, достаточно долго, чтобы Малкольм тоже заметил, что не так. Шоколад лежал на руке Джейми и не таял.