Химера

В комнате было темно. Одинокая свеча стояла на прикроватной тумбочке, больше раздражая, чем разгоняя тени. Франческа откинула назад черные волосы и мягко качнула бедрами, вырывая у меня то ли всхлип, то ли стон. Она предпочитала все контролировать, как в работе, так и в постели. Законница — что поделаешь? Ее смуглые руки коснулись моего лица, игриво царапнули грудь, и она вновь замерла. Дрожь пробежала по телу, обещая удовольствие и сладко отдаваясь болью в паху. Раскрасневшаяся, кусающая губы в попытке сдержать стон и напряженная, словно кошка перед прыжком — Франческа была прекрасной. Желанной. До одури пьянящей, как вино из Каварзере. — Не мучай меня, — прошептал я сдавленно. Напряжение нарастало, а разрядка была так близка — рукой подать. Но руки и прочие части тела подчинялись Франческе, а она не собиралась так быстро завершать игру. Власть надо мной пьянила ее. Я сжал бедра Франчески, скользнул по спине, лаская, обвел пальцем сосок, наслаждаясь мягкостью кожи. Пламя свечи делало ее золотистой как персик и такой же аппетитной. Захотелось попробовать его, лизнуть, втянуть в рот и услышать стон. О, как она стонала! Даже темные души перед смертью не издавали таких звуков, как Франческа в миг наслаждения. Я попытался сесть, но она настойчиво толкнула меня на подушку и сказала: — Нет. Моя очередь быть сверху, Львенок. Прозвище неприятно резануло слух. Франческа называла меня Вильгельмом или, когда злилась, стражем. Но не Львенком. Никогда. Не будь мы сейчас в постели, я бы насторожился. Но голая темпераментная южанка здорово отвлекала внимание, елозя по моему члену и не разрешая двигаться. Прямо как... Но нет. Исключено! Я подавил смешок: настолько глупой и невероятной показалась мне мысль. С рыжей ведьмой мы расстались давно. Ни к чему не обязывающая интрижка, жаркие ночи, пропахшие тмином и миндалем, и последующее проклятье, после которого мне пришлось ходить лысым долгие месяцы, стало естественным завершением наших отношений. К тому же ведьма меня простила и сняла чары. Конечно, сейчас я не мог похвастаться роскошной шевелюрой, но и отросшие волосы, едва достигающие плеч, казались мне благом. Хоть уши не так будут мерзнуть зимой. — Я хочу поиграть. — Франческа нагнулась, мимолетно задев меня голой грудью, и резко выпрямилась, сжимая длинную ленту. Кроваво-красную и гладкую, как шкура змеи. И где она ее только взяла? Но этот вопрос быстро выветрился у меня из головы, стоило Франческе привстать и резко опуститься, вбирая мой член глубоко, по самые яйца. Я зажмурился, часто и глубоко дыша. Мне было невыносимо хорошо и жарко как в аду. Я ощущал, как ладони Франчески скользили по моей груди. Теплые — они резко контрастировали с холодным шелком ленты. Сосредоточившись на ощущениях, я послушно позволил завести мои руки за голову и привязать их к быльцу кровати. Обездвиженный, возбужденный и заинтригованный, я нетерпеливо качнул бедрами. Все мои чувства обострились, кожа стала невероятно чувствительной, и потребность в разрядке могла сравниться лишь с глотком воздуха, когда ты выныриваешь из-под воды. Но Франческа медлила. — Ну же, — простонал я. Наша игра начала нравиться мне все меньше, но потребовать развязать меня я не мог. Зная вспыльчивость и упрямство Франчески, я мог представить, как она оставляет доверчивого стража связанного на кровати со стоящим членом. А утром глуповатая и языкастая служанка найдет меня в столь непотребном виде и разболтает всем в округе о страшном господине страже без штанов. То-то потеха будет горожанам — век придется избегать Фаледа и всего кантона Лис. Словно услышав мои мысли, Франческа начала двигаться. То почти слезая с меня, то резко опускаясь. Бешенная скачка, казалось, продолжалась вечность. И в эту вечность я жил лишь чувствами. Болью от стягивающей запястья ленты, смешанной с онемением, когда почти не ощущаешь пальцев. Наслаждением, остро пахнущим потом, запахом совокупления и вишневыми духами. Опустошением, когда мое тело выгнулось, выплескивая семя, а Франческа приглушенно застонала, вцепляясь ногтями в плечи. Я знал, что она поцарапала меня до крови и утром на коже появятся синяки в форме полумесяцев, а руки будут болеть и начертить даже простейшую фигуру станет для меня настоящим испытанием. Но оно того стоило. Все же Франческа была одной из лучших любовниц в моей жизни. — Львенок, — позвала она меня. — Открой глаза. Я послушно выполнил ее просьбу. Сначала тусклый свет был неприятен для глаз, и я увидел лишь силуэт, окруженный дымкой волос. Но, проморгавшись, я стал различать предметы: балдахин, свечу, небрежно брошенные на стул штаны. Переведя взгляд на Франческу, я, не удержавшись, выругался. Стройная фигура с тяжелой грудью и розовыми сосками, гладкая белоснежная кожа так отличающегося от темно-желтого грязного пятна на месте лица — темная душа во всей красе. Вместо рук у нее были крюки острые даже на вид. Лакальщица склонилась надо мной и улыбалась, обнажая острые зубы жуткой улыбке. — Львенок, — повторила она. — Мне говорили, что мясо стражей самое вкусное. Проверим? Я попытался высвободить руки, заранее понимая, что это бесполезно. Кисти, сдавленные лентой, онемели. С такими невозможно начертить ни знак, ни фигуру, чтобы отбросить темную душу. О том, чтобы дотянуться до кинжала, не стоило и мечтать. А лакальщица смеялась: заливисто, громко, предвкушающе, словно маленькая девочка в ожидании десерта. А потом замахнулась крюком и вонзила его мне в грудь, вспарывая плоть как бумагу, цепляясь за ребра и вырывая их, чтобы побыстрее добраться до внутренностей. От боли потемнело в глазах. Лиценциаты называют это состояние оцепенением, передующем агонии или смерти — в зависимости от тяжести ран и кровопотери. Я не знал, что ощущал. Словно сторонний наблюдатель, я смотрел, как лакальщица разворачивает крюками грудь, наклоняется над раной и вонзает зубы в мою плоть. И ест внутренности медленно, тщательно пережевывая и чавкая. Кровь, почти черная, стекала у нее по подбородку. Она медленно облизала рот длинным, раздвоенным как у змеи языком и сказала: — Вкусно. Ты самый вкусный из тех, кого я съела. Не выдержав, я закричал. В этот крик были вложены ярость и отчаянье. И страх, липкий и удушающий, как церковные благовония. И мне было наплевать, что кто-то сможет меня увидеть в столь неприглядном состоянии. Я хотел выжить! Выжить, а потом найти и уничтожить всех этих тварей до единой. — Львенок, — повторяла лакальщица, крюком вынимая из моего чрева печень и вонзая в нее острые звериные зубы. — Львенок, — смеялась она, слизывая с моей кожи кровь. — Львенок, — шептала лакальщица, проводя раздвоенным языком по моим губам. — Львеной, черти тебя дери! Просыпайся! — сердито воскликнул Людвиг, тормоша меня. Помятый после вчерашней попойки, с пробивающейся щетиной и всколоченными светлыми волосами — он был самым прекрасным, что я когда-либо видел. — Ты так орал, словно тебя заживо резали. Служанку испугал — она теперь боится к нам в комнату войти. — Людвиг укоризненно покачал головой. А Проповедник добавил: — Да-да, бедное дитя так испугалось, что начало заикаться. И все твердило про черную тень с окровавленным серпом. — Это Пугало вчера решило развлечься и попугать людей, — досадливо поморщился Людвиг. — Ничего странного: тут тоска ужасная. Я бы умер, если бы уже не был мертв. Давай сегодня уедем, а? На юг? Или в Арденау? Я так соскучился по цивилизации... Старый пеликан отер рукавом призрачную кровь с виска и мечтательно уставился в окно. Я осторожно сел на кровати, ощупывая грудь. Цела, слава Богу! Рубашка была мокрой от пота и неприятно липла к спине. А сердце все еще бешено стучало, не веря, как и я, что это был всего лишь сон. Обведя взглядом комнату, я наткнулся на Пугало. Оно сидело на подоконнике и понимающе улыбалось мне нарисованной улыбкой. Оно знало о моем сне, — я мог поклясться! — но ничего не сказало. И я мог быть уверен, что никто никогда о нем не узнает.