Пёс и пёс

Хаджиме тяжело сходиться с людьми. Так всегда было: мама говорит, ещё в раннем детстве стеснялся заговаривать с другими детьми, всё прятался за её юбку. И в начальной школе совсем тихоней был, пройдёшь мимо — не заметишь. Его и не замечали, и проходили мимо, а Хаджиме никак не мог набраться не то сил, не то храбрости, чтобы окликнуть. А потом привык, наверное. Подружился с мольбертом — очень неплохая замена людям, между прочим, ему можно высказать всё, что наболело, что понравилось, запомнилось, приснилось. Не хуже любого друга. Наверное. И рисовать получалось очень неплохо — сначала нахватался от мамы, а там и в школьный кружок записался, и в джуку тоже ходил — вся комната Хаджиме и значительная часть стеллажей в подсобке теперь заставлены и завешаны его картинами. А потом в его жизни прочно обосновался шоссейник, и… В общем-то, можно и без друзей обойтись, наверное. Ну и что, что одиноко. Хаджиме всё равно не умеет поддерживать разговор, и инициативу проявлять не умеет. Как это у других так просто получается — ему не понять. Морияма-кун из клуба тенниса, например, постоянно организовывает чуть ли не всю параллель: в кино, в караоке, в игровые автоматы. Он и Хаджиме часто зовёт: и что, что за весь семестр они разве что поздоровались несколько раз, чем больше народу — тем веселее. Хаджиме так не думает, ему некомфортно в большой компании, он чувствует себя лишним и очень, очень не в своей тарелке. Пары таких вылазок ему хватило, чтобы в этом убедиться: люди вокруг знакомые, но совсем чужие, и от этого ещё более одиноко, чем если бы Хаджиме действительно просто был один. Если подумать, то чужой, наверное, именно он. Даже в велоклубе не прижился. Далеко не худший гонщик — капитан даже хвалит временами, хотя он очень строгий, — но сблизиться хоть с кем-то Хаджиме это не помогает. Его не замечают, он ни к кому не тянется, на выходе получается полное и тотальное одиночество. Тихое, лохматое, оно похоже на сеттера Томо, которого родители подарили Хаджиме в прошлом году. Его будто бы вовсе не видишь — лежит на своей подстилке или чинно прогуливается перед домом, — а затем вдруг подходит неслышно и кладёт морду на колени, смотрит блестящими тёмными глазами грустно и немного укоризненно, будто спрашивает о чём-то. И ничего не остаётся, кроме как обнять его за шею, зарыться носом в мягкую шерсть и убедительно лгать, что всё в порядке, в полном порядке, иначе и быть не может. Так убедительно, что даже сам Хаджиме начинает себе верить. А одиночество смотрит преданным взглядом, и никого, кроме него, рядом нет и быть не может. Мама говорит, это не совсем правильно, вовсе не общаться со сверстниками вне школы. И даже в школе — в самом деле, Хаджиме, горько сетует она, неужели ни с кем нет хотя бы общих интересов? — ведь «привет-пока» общением не считаются. Хаджиме понуро опускает голову и даже не пытается спорить. Нельзя сказать, что мама его «пилит», просто волнуется. Сама ведь всегда была такой же тихоней, ей ли не знать. И с папой это обсуждала, Хаджиме слышал. Родителей его одиночество беспокоит, наверное, даже сильнее, чем его самого. Но ничего изменить Хаджиме не может. Средняя школа проходит мимо не него, как занятая соседка — не здороваясь и не прощаясь. И в старшей школе, наверное, ничего не изменится. По крайней мере, Хаджиме так кажется. Даже не так: он в этом почти уверен. Но в первый же день к нему подходит Тешима. Просто берёт — и подходит, завязывает разговор, засыпает вопросами. Хаджиме странно и неловко, и одиночество жмётся к ногам и испуганно скулит, тычется лбом в колено и просит уйти. Только уйти от Тешимы оказывается практически невозможно. Как-то вдруг оказывается, что они учатся в одном классе и сидят друг за другом. Как-то вдруг получается, что он рядом в обеденный перерыв, после занятий, на велопарковке перед началом уроков. Как-то вдруг получается, что это совершенно не напрягает. Тешима много говорит, но вовсе не ожидает от Хаджиме такой же многословной реакции, и поэтому общаться с ним на удивление легко. А может, не только поэтому — Тешима наблюдательный: по взгляду и мелким жестам зачастую может понять почти всё, что Хаджиме затрудняется объяснить словами. И это, если подумать, просто огромный плюс. А ещё ему тоже нравятся шоссейники, и он тоже звёзд с неба не хватает, хоть и выкладывается на сто двадцать процентов. Такой же тихий трудяга, как и сам Хаджиме, и… Ладно, «тихий» — это перебор, но когда они вместе подают заявки в школьный велоклуб и вместе же начинают тренироваться — Хаджиме убеждается, что встретил родственную душу. Хаджиме вместе с Тешимой нацеливается на Интерхай. В Сохоку маленькая команда, шансы есть, нужно только постараться хорошенько, показать достойные результаты… и пройти тренировочный лагерь. За день им нужно проехать больше, чем на Интерхае проезжают за три, и на деле это оказывается ещё страшнее, чем на словах. Хаджиме плохо умеет рассчитывать свои силы, к середине дня он неизменно выдыхается настолько, что на всю его дальнейшую продуктивность без слёз не взглянешь. Без слёз… Без слёз не обходится. Наверное, он просто слишком слабый для этой гонки, для этого Интерхая. Не только он. Хаджиме молча сцепляет кулаки — на ладонях отпечатываются полукружья ногтей. На языке уже который день горчит желчь, теперь от её непроходящего едкого вкуса и вовсе никуда не деться. Тешима глотает злые слёзы, давится душным разочарованием и адресованной самому себе обидой. Не получается, хрипит Тешима, что ни делай — в одиночку не получается. — Вдвоём, — тихо предлагает Хаджиме и сам не верит, что это он говорит. — Вдвоём может получиться. Тешима смотрит на него, как на привидение, дышит сипло и трудно, и глаза у него больные, припухшие. Вдвоём может получиться, повторяет он, повторяет снова и снова, как мантру. Постепенно Тешима начинает в это верить. Постепенно сам Хаджиме начинает в это верить. А затем Тадокоро-сан берёт их под крыло, и следующий Интерхай уже не кажется таким недостижимым. *** Время — понятие очень относительное. В тренировках, соревнованиях и, подумать только, общении пролетает целый год. Нет, Хаджиме вовсе не становится душой компании, но мама тихо радуется, что теперь он тренируется вместе с Тешимой, часто проводит с ним свободное время. И Хаджиме к этому привыкает. Настолько, что одиночество начинает тяготить. Оно это чувствует, должно быть, и временами тоскливо кладёт голову на колени, будто просит не забывать. Бедная преданная тварь, ей тоже хочется внимания… А затем Тешима звонит и зовёт на выходных устроить заезд по маршруту Интерхая, и одиночество с тихим укором уходит на свою подстилку. Подождёт, бедняга. Оно уже привыкло ждать. Если подумать, Тешима совсем обычный, но Хаджиме он кажется очень ярким, как отразившееся на водной глади солнце. Стоит нарисовать, кстати… И ведь не уловить, в чём эта его яркость проявляется — его не назвать особо популярным, красивым или талантливым, как говорит сам Тешима — «обаятельная посредственность». Если подумать, Хаджиме в нём нравится именно эта «посредственность». Она не слепит, не отталкивает. Очень комфортный расклад. Рядом с Тешимой Хаджиме оживает — как будто раньше он был блеклым тщедушным растением, забытым в тёмном углу, а теперь его вдруг вынесли на окно под тёплые солнечные лучи. Потому что рядом всё время Тешима. Нет, не так. Джунта. Он светит мягко, неярко, поэтому на него можно смотреть, не щурясь. Согревает, не обжигая, и Хаджиме тянется к нему, как это самое растение. Унылый фикус на окошке. Команда из двух человек — в этом весь принцип их совместной работы. Две посредственности, вознамерившиеся превзойти гениев. Джунта руководит, Хаджиме исполняет, что может быть проще. И эффективнее: вместе они привыкают побеждать. Шесть раз они вместе стартуют на региональных соревнованиях, пять раз Хаджиме всходит на пьедестал. Их совместная работа, их усилия более чем окупаются. Только вместо радости, вернее, в довесок к ней, Хаджиме испытывает вину. Их общие победы не должны доставаться только ему. Но Джунту это будто бы вовсе тяготит. Он всегда поздравляет с улыбкой, ободряюще хлопает по плечу и напоминает: все эти победы — только промежуточный этап. Впереди Интерхай, не своди с него глаз, это наша главная цель. И Хаджиме верит, что в этом году цель близка, как никогда. Но к этому чистому стремлению примешивается другое, к спорту не имеющее практически никакого отношения… Хаджиме тяжело сходиться с людьми. Но если он привязывается, то это всерьёз, по-настоящему. И эгоистично хочется безраздельного внимания. Джунте не объяснишь. Он общительный и открытый, у него на каждого найдётся минутка и пара слов. Одиночество выглядывает из-под стола, цепляется зубами за штанину и норовит утащить за собой. Ему другие не нужны, ему тоже хочется безраздельного внимания хозяина. Они оба — жуткие собственники. Если подумать, это очень тяжело. Но Джунте не объяснишь. На самом деле с Джунтой не обязательно даже говорить. Он понимает без слов, с полувзгляда. Чаще всего. Очень во многих вопросах. Это почти не по-настоящему, так не бывает, но Джунта действительно понимает, это факт, и вера или неверие в него ничего не меняют. Это понимание становится особенно ценным, когда их шансы на участие в Интерхае снова истаивают утренним туманом. Это больно, очень больно — тем хуже, что вместе с этим туманом исчезает их последний шанс быть в одной команде с Тадокоро-саном. Хаджиме чувствует себя пустой яичной скорлупкой, по которой от души проехался асфальтоукладчик, и Джунте ничуть не лучше: они оба выложились на сто двадцать процентов, но в награду получили только поражение, выговор от врача и разбитые чаяния. — У нас с тобой ещё год, — хрипит Джунта, уткнувшись лицом Хаджиме в плечо. — Мы справимся, слышишь? Мы сможем… вдвоём… Понимаешь, мы… Его голос сбивается на глухой сдавленный вой, и Хаджиме, сдерживая клокочущую в горле горечь, осторожно обнимает Джунту и неловко похлопывает по спине в попытке не то поддержать, не то успокоить. В голове пульсирует надрывное «мы, мы, мы», и сейчас именно это кажется Хаджиме самым важным. Что ж. У их команды из двух человек появилась цель на ближайший год. Одна цель на двоих. Возможно, всё не так уж плохо. *** Обычно на выходных, если нет тренировок, Хаджиме читает или рисует у себя в комнате, вооружившись холодным соком и веером, чтобы не свалиться. В августе днём слишком жарко, чтобы гулять или хотя бы открывать окна, и липкую сонную усталость никак не прогнать, не выдворить. Ей тоже вовсе не улыбается бродить по дышащим жаром тротуарам. Даже давно притихшее одиночество понуро опускает хвост и не пытается хотя бы скулить, только тихо изнывает от жары. И в сегодняшних планах Хаджиме улица занимала одну из самых последних позиций, просто как бытовая необходимость, и никак не раньше восьми часов… Но Томо подходит неслышно, тычется носом в колено и показывает зажатый в зубах поводок. Одиночество заинтересованно поднимает морду. Это уже что-то новенькое. Обычно Хаджиме выгуливает его ближе к вечеру, и даже если немного опаздывает — Томо тихо ждёт на своей подстилке. Чтобы сам просился — даже не редкость, а почти нонсенс. Но пёс всегда ведёт себя более чем достойно, поэтому можно сделать скидку на его сегодняшний маленький каприз. Даже если это грозит самому Хаджиме участью расплыться по асфальту лужей с печально моргающими глазками. Хаджиме легонько треплет Томо по лоснящейся шее и выходит на пульсирующую удушливой летней жарой улицу — одиночество вяло трусит следом, вывалив влажный розовый язык. Увязывается просто по привычке — на него всё реже обращают внимание, наверняка чувствует себя заброшенным и ненужным, наверное, думает, что духота навеет грустные мысли и напомнит хозяину о нём. Ничего, в парке будет тень, а ещё там много фонтанов, будет прохладнее. Томо ведь тоже скучно дома, пусть проветрится… Хаджиме дремлет на ходу, где-то на задворках сознания пытаясь составить композицию для новой картины, и понемногу утрачивает чувство реальности — Томо просто водит его по парку, время от времени оглядываясь, чтобы нерадивый хозяин никуда не делся. Куда ему деться-то… Растаять, разве что. Даже мысли оплывают расплавившимися свечами, превращаются в бесформенные податливые комки воска. Из таких можно слепить что угодно… — Аояги! Звонкий оклик ножом взрезает сонное оцепенение. Хаджиме оглядывается аккурат вовремя, чтобы царапнуть взглядом стянутую в хвост непослушную шевелюру Джунты, а затем на плечи наваливается тёплая тяжесть, и у Хаджиме слегка подгибаются колени. У Джунты есть привычка вот так, с разбега, обнимать его со спины, и это всё ещё странно и немного выбивает из колеи, но Хаджиме совершено не возражает. — Как чувствовал, что встречу тебя здесь, — смеётся Джунта, всё ещё приобнимая его за шею. Жара ему ни по чём, вон, гуляет в шляпе, в жилетке, а Хаджиме даже футболку сорвал бы вместе с кожей, если бы мог. — О, здорово, приятель, и ты здесь! Томо приветственно прядает ухом и охотно подаёт лапу. Вообще-то он сторонится людей, но к Джунте привязался с первой же встречи. Это, кстати, послужило одной из первых причин для доверия: в людях Томо разбирался, как удавалось не всякому психологу или кадровику. Джунта оживлённо о чём-то щебечет — после Интерхая он заметно приободрился, это не может не радовать, — и Хаджиме не особо разбирает, о чём именно, просто идёт рядом, изредка кивая, и краем глаза присматривает за бегающим по своим собачьим делам Томо. И краем же глаза цепляет яркий лоток неподалёку… — Мороженое будешь? Я сейчас сбегаю, подожди тут, — говорит Джунта и действительно бежит, придерживая шляпу, подпрыгивающую на норовящих разорвать стягивающую их резинку волосах. Хаджиме никуда не спешит. Джунта сказал подождать, значит, нужно подождать. Только, наверное, надо было попросить, чтобы взял… — Обычно ты берёшь мятное, но как насчёт фисташкового с топингом? Ради разнообразия, — улыбается Джунта и протягивает вафельный рожок. …фисташковое с ореховой крошкой. Хаджиме кивает и с трудом сдерживает улыбку. С Джунтой действительно можно обойтись без слов, временами это даже немного пугает. В самый раз заподозрить, что он всё-таки читает мысли. Даже интересно, как скоро прочитает то, что написано между строк. А впрочем, им некуда спешить. Джунта каждый день читает так много, что, наверное, многое попросту пропускает. Рано или поздно прочитает повнимательнее, а до тех пор Хаджиме будет радоваться и тому, что есть. Потому что его одиночество сворачивается клубком у ног и смотрит сонно и разморено. Будто понимает, что хозяину и так хорошо, и не нужно обтирать ему брюки. Будто понимает, что хозяин давно уже не один.